– Убили, значит, Фердинанда-то нашего, – сказала Швейку его служанка.

   Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом, ушел с военной службы и теперь промышлял продажей собак – безобразных ублюдков, которым он сочинял фальшивые родословные.

   Кроме того, он страдал ревматизмом и в настоящий момент растирал себе колени оподельдоком.

   – Какого Фердинанда, пани Мюллер? – спросил Швейк, не переставая массировать колени. – Я знаю двух Фердинандов. Один служил у фармацевта Пруши и выпил у него как-то раз по ошибке бутылку жидкости для ращения волос, а еще есть Фердинанд Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко.

   – Нет, сударь, эрцгерцога Фердинанда. Того, что жил в Конопище, того толстого, набожного…

   – Иисус Мария! – вскричал Швейк. – Вот-те на! А где это с паном эрцгерцогом случилось?

   – Укокошили его в Сараеве. Из револьвера. Ехал он там со своей эрцгерцогиней в автомобиле.

   – Скажите, пожалуйста, пани Мюллер, в автомобиле! Конечно, такой барин может себе это позволить. А наверно, и не подумал, что эти автомобильные поездки могут плохо кончиться. Да еще в Сараеве! Ведь это Сараево в Боснии, пани Мюллер… А подстроили это, видать, турки. Нечего нам было соваться отнимать у них Боснию и Герцеговину… Так вот какие дела, пани Мюллер. Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго мучился?

   – Пан эрцгерцог сразу был готов, сударь. Известно – с револьвером шутки плохи. Недавно тут у нас в Нуслях забавлялся револьвером один господин и перестрелял всю семью да еще швейцара, который пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа.

   – Из иного револьвера, пани Мюллер, хоть лопни – не выстрелишь. Таких систем – пропасть. Но для пана эрцгерцога, наверно, купили что-нибудь особенное. К тому же я готов биться об заклад, что человек, который стрелял, по такому случаю как следует разоделся. Известное дело, стрелять в эрцгерцога – работа нелегкая. Это не то, что бродяге подстрелить лесника. Все дело в том, как до него добраться. К такому барину в лохмотьях не подойдешь. Нужно обязательно надеть цилиндр, а то того и гляди сцапает полицейский.

   – Говорят, сударь, народу там много было.

   – Это само собой, пани Мюллер, – подтвердил Швейк, заканчивая массаж колен. – Если бы вы, например, пожелали убить эрцгерцога или государя императора, вы обязательно с кем-нибудь посоветовались бы. Ум хорошо – два лучше. Один присоветует одно, другой – другое, «и путь открыт к успехам», как поется в нашем гимне. Главное дело – разнюхать, когда такой барин поедет мимо. Помните господина Люккени, который проткнул нашу покойную Елизавету напильником? Ведь он с ней прогуливался. Вот и верьте после этого кому-нибудь! С той поры ни одна императрица не ходит гулять. Это случится еще со многими. Вот увидите, пани Мюллер, что они доберутся и до русского царя с царицей, а может быть, не дай Бог, и до нашего государя императора, раз уж начали с его дяди. У него, у старика, много врагов, побольше еще, чем у Фердинанда. Недавно в трактире один господин рассказывал: «Придет время – эти императоры полетят один за другим, и им даже государственная прокуратура не поможет». Потом оказалось, что этому типу нечем расплатиться за пиво, и трактирщику пришлось позвать полицию, а он дал трактирщику оплеуху, а полицейскому – две. Потом его увезли в корзине очухаться… Да, пани Мюллер, дела нынче творятся! Значит, еще одна потеря для Австрии. Когда я был на военной службе, так там один пехотинец застрелил капитана. Зарядил ружье и пошел в канцелярию. Там сказали, что ему в канцелярии делать нечего, а он все свое: должен, мол, говорить с капитаном. Капитан вышел и лишил его отпуска из казармы, а он взял ружье и – бац ему прямо в сердце! Пуля пробила капитана насквозь да еще наделала в канцелярии бед: расколола бутылку с чернилами, и они залили служебные бумаги.

   – А что стало с тем солдатом? – спросила минуту спустя пани Мюллер, когда Швейк уже одевался.

   – Повесился на помочах, – ответил Швейк, чистя свой котелок. – А помочи-то были не его, он их одолжил у тюремного сторожа. У него, дескать, штаны спадают. Не ждать же ему было, пока его расстреляют? Да ведь понятно, пани Мюллер, в таком положении у кого голова кругом не пойдет! Тюремного сторожа разжаловали и вкатили ему шесть месяцев, но он их не отсидел, удрал в Швейцарию и теперь проповедует там в какой-то церкви. Нынче честных людей мало, пани Мюллер. Думается мне, что эрцгерцог Фердинанд в этом самом Сараеве ошибся в том человеке, который его застрелил. Увидел небось этого господина и подумал: «Должно быть, порядочный человек, раз меня приветствует». А тот возьми да и хлопни. Одну всадил или несколько?

   – Газеты, сударь, пишут, что эрцгерцог был как решето. Тот выпустил в него все патроны.

   – Это очень быстро делается, пани Мюллер. Страшно быстро. Я бы для такого дела купил себе браунинг: на вид игрушка, а из него можно в две минуты перестрелять двадцать эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых. Впрочем, между нами говоря, пани Мюллер, в толстого эрцгерцога вернее попадешь, чем в тощего. Может, помните, как в Португалии подстрелили ихнего короля? А он был во какой толстый! Вы и сами ведь понимаете, тощим король не будет… Ну, я пошел в трактир «У чаши». Если придут брать терьера, за которого я взял задаток, то скажите, что я держу его на своей псарне за городом, что недавно подрезал ему уши и, пока уши не заживут, перевозить щенка нельзя, а то их можно застудить. Оставьте ключ у привратницы.

   В трактире «У чаши» сидел только один посетитель. Это был агент тайной полиции Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл посуду, и Бретшнейдер тщетно пытался завязать с ним серьезный разговор.

   Паливец был известный грубиян. Каждое второе слово у него было «задница» или «дерьмо». Но при этом он был начитан и всем советовал прочесть, что написал Виктор Гюго о последнем предмете, рассказывая о том, как ответила англичанам Старая наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо.

   – Хорошее лето стоит, – завязывал Бретшнейдер серьезный разговор.

   – Всему этому цена дерьмо! – ответил Паливец, убирая посуду в шкаф.

   – Ну и наделали нам в Сараеве делов! – со слабой надеждой промолвил Бретшнейдер.

   – В каком «Сараеве»? – спросил Паливец. – В нусельском трактире, что ли? Там драки каждый день. Известное дело – Нусли!

   – В Боснийском Сараеве, пан трактирщик. Застрелили там эрцгерцога Фердинанда. Что вы на это скажете?

   – Я в такие дела не вмешиваюсь. Ну их всех в задницу с такими делами! – вежливо ответил пан Паливец, закуривая трубку. – Нынче вмешиваться в такие дела – того и гляди, сломаешь себе шею. Я трактирщик. Кто ко мне приходит, требует пива, я тому и наливаю. А какое-то Сараево, политика или там покойный эрцгерцог – нас это не касается. Не про нас это писано. Это Панкрацем пахнет.

   Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядел пустой трактир.

   – Здесь прежде висел портрет государя императора, – минуту спустя опять заговорил он. – Как раз на том месте, где теперь зеркало.

   – Да, правду изволите говорить, – ответил пан Паливец, – висел. Да только гадили на него мухи, так я его убрал на чердак. Знаете, еще позволит себе кто-нибудь на этот счет замечание, и может выйти неприятность. На кой черт мне это надо?

   – В Сараеве, должно быть, очень скверно было, пан трактирщик?

   На этот прямо поставленный коварный вопрос пан Паливец ответил чрезвычайно осторожно:

   – Да, в это время в Боснии и Герцеговине страшно жарко. Когда я там служил, нашему обер-лейтенанту приходилось прикладывать лед к голове.

   – В каком полку вы служили, господин трактирщик?

   – Я таких мелочей не помню, я никогда не интересовался такой мерзостью, – ответил пан Паливец. – Я на этот счет не любопытен. Излишнее любопытство вредит.

   Тайный агент Бретшнейдер окончательно умолк, и его нахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка, который, войдя в трактир, заказал себе черного пива, заметив при этом:

   – В Вене сегодня тоже траур.

   Глаза Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро проговорил:

   – В Конопище вывешено десять черных флагов.

   – Нет, должно быть, двенадцать, – сказал Швейк, отпив из кружки.

   – Почему вы думаете, что двенадцать? – спросил Бретшнейдер.

   – Для ровного счета – дюжина. Так считать легче, да на дюжину и дешевле выходит, – ответил Швейк.

   Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк, вздохнув:

   – Так, значит, приказал долго жить, царство ему небесное! Не дождался, пока будет императором. Когда я служил на военной службе, один генерал упал с лошади и расшибся. Хотели ему помочь, подсадить на коня, посмотрели, а он уже готов – мертвый. А ведь метил в фельдмаршалы. На смотру это с ним случилось. Эти смотры никогда до добра не доводят. В Сараеве небось тоже был какой-нибудь смотр. Помню я, как-то на смотру у меня на мундире не хватило двадцатой пуговицы, и за это меня посадили на четырнадцать дней в одиночку. И два дня я, как Лазарь, лежал связанный «козлом». Ничего не поделаешь – на военной службе должна быть дисциплина. Не будь ее, всем было бы на все наплевать. Наш обер-лейтенант Маковец всегда нам говорил: «Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас, дураки безмозглые, людей сделает!» Ну, разве это не так? Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой площади, и на каждом дереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это меня ужасно пугает.

   – Все это сербы наделали, в Сараеве-то, – старался направить разговор Бретшнейдер.

   – Ошибаетесь, – ответил Швейк, – это все турки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины.

   И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на Балканах: турки проиграли в 1912 году войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрия им помогала, а когда этот номер у них не прошел, – застрелили Фердинанда.

   – Ты турок любишь? – обратился Швейк к трактирщику Паливцу. – Этих нехристей? Ведь нет?

   – Посетитель как посетитель, – сказал Паливец, – хоть бы и турок. Нам, трактирщикам, до политики никакого дела нет. Заплати за пиво, сиди себе в трактире и болтай что в голову взбредет – вот мое правило. Кто бы ни прикончил нашего Фердинанда, серб или турок, католик или магометанин, анархист или младочех, – мне все равно.

   – Хорошо, пан трактирщик, – промолвил Бретшнейдер, опять начиная терять надежду, что кто-нибудь из двух попадется. – Но сознайтесь, что это большая потеря для Австрии.

   Вместо трактирщика ответил Швейк:

   – Конечно, потеря, спору нет. Ужасная потеря. Фердинанда не заменишь каким-нибудь болваном. Только надо бы ему быть еще потолще.

   – Что вы хотите этим сказать? – оживился Бретшнейдер.

   – Что хочу сказать? – с охотой ответил Швейк. – Вот что. Если бы он был толще, то его уж давно бы хватила кондрашка, еще когда он в Конопище гонялся за старухами, которые у него в имении собирали хворост и грибы. Будь он толще, ему не пришлось бы умереть такой позорной смертью. Ведь только подумать – дядя государя императора, а его пристрелили! Это же позор, об этом трубят все газеты! У нас в Будейовицах несколько лет назад на базаре случилась небольшая ссора и проткнули одного торговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у него был сын Богуслав, – так тот куда, бывало, ни придет продавать поросят, у него никто ничего не покупает. Каждый, бывало, говорил: «Это сын того, которого проткнули на базаре. Тоже небось порядочный жулик!» В конце концов ему ничего не оставалось, как прыгнуть в Крумлове с моста во Влтаву, а потом пришлось его оттуда вытаскивать, пришлось воскрешать, пришлось воду из него выкачивать… и все же ему пришлось скончаться на руках у доктора, после того как тот впрыснул ему что-то.

   – Странное, однако, сравнение, – многозначительно произнес Бретшнейдер. – Сначала говорите о Фердинанде, а потом о торговце скотом.

   – Вовсе нет, – стал оправдываться Швейк. – Боже сохрани, чтобы я вздумал кого-нибудь с кем-нибудь сравнивать! Пан трактирщик меня знает. Верно ведь, что я никогда никого ни с кем не сравнивал? Я только не хотел бы быть в шкуре вдовы эрцгерцога. Что она теперь будет делать? Дети осиротели, имение в Конопище без хозяина. Выходить за какого-нибудь другого эрцгерцога? Что толку? Поедет опять с ним в Сараево и второй раз овдовеет… Вот, например, в Зливе, близ Глубокого, несколько лет тому назад жил один лесник с этакой безобразной фамилией – Пиндюр. Застрелили его браконьеры, и осталась после него вдова с двумя детьми. Через год она вышла замуж опять за лесника, Пепика Шалловица из Мыловар, ну, и того тоже хлопнули. Вышла в третий раз опять за лесника и говорит: «Бог троицу любит. Если уж теперь не повезет, не знаю, что и делать». Понятно, и этого застрелили, а у нее уже было от этих лесников круглым счетом шестеро детей. Пошла она в канцелярию самого князя, в Глубокое, и плакалась там, какое с этими лесниками приняла мучение. Тогда ей порекомендовали выйти за Яреша, сторожа у пруда, с Ражицкой запруды. И – что бы вы думали? – утопили и его во время рыбной ловли! И от него она тоже прижила двух детей. Потом она вышла замуж за коновала из Воднян, и тот ее раз ночью стукнул топором и добровольно сам о себе заявил. Когда его потом при окружном суде в Писеке вешали, он укусил священнику нос и заявил, что вообще ни о чем не сожалеет, да сказал еще что-то очень скверное про государя императора.

   – А не знаете, что он про него сказал? – голосом, полным надежды, спросил Бретшнейдер.

   – Этого я вам сказать не могу, этого еще никто не осмелился повторить. Но его слова, говорят, были такие ужасные, что один судейский чиновник, который присутствовал там, спятил с ума, и его еще до сих пор держат в изоляции, чтобы ничего не вышло наружу. Это не было обычное оскорбление государя императора, какие делаются спьяну.

   – А какие оскорбления государю императору делаются спьяну? – спросил Бретшнейдер.

   – Прошу вас, господа, перемените разговор, – вмешался трактирщик Паливец. – Я, знаете, этого не люблю. Сбрехнут какую-нибудь ерунду, а потом человеку неприятности.

   – Какие оскорбления наносятся государю императору спьяну? – переспросил Швейк. – Всякие. Напейтесь, велите сыграть вам австрийский гимн, и вы увидите, что наговорите. Насочините о государе императоре столько, что если бы лишь половина была правда, хватило бы ему позору на всю жизнь. А он, старик, по правде сказать, этого не заслужил. Примите во внимание: сына Рудольфа он потерял во цвете лет, полного сил, жену Елизавету у него проткнули напильником, потом не стало его брата Яна Орта, а брата – мексиканского императора застрелили в какой-то крепости у стенки. Теперь опять, на старости лет, подстрелили у него дядю. Нужно иметь железные нервы. И после всего этого вспомнит о нем какой-нибудь пьяница и начнет его ругать. Если теперь что-нибудь разразится, пойду добровольцем и буду служить государю императору до последней капли крови!

   Швейк основательно хлебнул пива и продолжал:

   – Вы думаете, что государь император все это так оставит? Плохо вы его знаете. Война с турками непременно должна быть. «Убили моего дядю, так вот вам по морде!» Война неизбежна. Сербия и Россия в этой войне нам помогут. Будет драка!

   Швейк в момент своего пророчества был прекрасен. Его добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Все для него было просто и ясно.

   – Может статься, – продолжал он рисовать будущее Австрии, – что на нас в случае войны с Турцией нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, равных которым в мире не сыщешь. Но мы можем заключить союз с Францией, которая с семьдесят первого года точит зубы на Германию, и все пойдет как по маслу. Война будет, больше я вам ничего не скажу.

   Бретшнейдер встал и торжественно произнес:

   – Больше вам говорить и не надо. Выйдемте-ка со мною на пару слов в коридор.

   Швейк вышел за агентом тайной полиции в сени, где его ждал небольшой сюрприз: собутыльник показал ему «орла» и заявил, что Швейк арестован и он немедленно отведет его в полицию. Швейк пытался объяснить, что, по-видимому, пан ошибается, так как он совершенно невинен и не вымолвил ни одного слова, которое могло бы кого-нибудь оскорбить.

   На это Бретшнейдер заявил, что Швейк совершил несколько преступлений, среди которых имела место и государственная измена.

   Потом оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:

   – Я выпил пять кружек пива и съел пару сосисок с рогаликом. Дайте мне еще рюмочку сливянки. Мне уже пора идти, так как я арестован.

   Бретшнейдер показал Паливцу своего «орла», с минуту глядел на трактирщика и потом спросил:

   – Вы женаты?

   – Да.

   – А может ваша жена вместо вас вести дело во время вашего отсутствия?

   – Может.

   – Тогда все в порядке, пан трактирщик, – весело сказал Бретшнейдер. – Позовите вашу супругу и передайте ей все дела. Вечером за вами приедем.

   – Не тревожься, – утешал Паливца Швейк. – Я арестован всего только за государственную измену.

   – Но я-то за что? – заныл Паливец. – Ведь я был так осторожен!

   Бретшнейдер усмехнулся и сказал с победоносным видом:

   – За то, что вы сказали, будто на государя императора гадили мухи. Вам этого государя императора вышибут из головы.

   Швейк покинул трактир «У чаши» в сопровождении агента тайной полиции. Когда они вышли на улицу, Швейк, заглядывая ему в лицо, спросил со своей добродушной улыбкой:

   – Мне сойти с тротуара?

   – Зачем?

   – Я полагаю, раз я арестован, то не имею права ходить по тротуару.

   Когда они входили в ворота полицейского управления, Швейк заметил:

   – Славно провели время! Часто бываете в трактире «У чаши»?

   В то время как Швейка вели в канцелярию полиции, в трактире «У чаши» пан Паливец передавал дела своей плачущей жене, своеобразно утешая ее:

   – Не плачь, не реви! Что они могут мне сделать из-за обгаженного портрета государя императора?

   Так очаровательно и мило вступил в мировую войну бравый солдат Швейк. Историков заинтересует, как мог он так далеко заглянуть в будущее. Если позднее события развернулись не совсем так, как он излагал «У чаши», то мы должны иметь в виду, что Швейк не получил нужного дипломатического образования.

   Сараевское покушение наполнило полицейское управление многочисленными жертвами. Их приводили одну за другой, и в канцелярии для приема арестованных старик инспектор, встречая их, добродушно говорил:

   – Этот Фердинанд вам дорого обойдется!

   Когда Швейка заперли в одну из многочисленных камер в первом этаже, он нашел там общество из шести человек. Пятеро из них сидели вокруг стола, а в углу на койке, как бы сторонясь всех, сидел шестой – мужчина средних лет.

   Швейк начал расспрашивать одного за другим, за что их посадили. От всех пяти, сидевших за столом, он получил почти один и тот же ответ:

   – Из-за Сараева.

   – Из-за Фердинанда.

   – Из-за убийства эрцгерцога.

   – За Фердинанда.

   – За то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога.

   Шестой заявил, что он не желает иметь с этими пятью ничего общего, чтобы на него не пало подозрение: ведь он сидит тут лишь за попытку убийства голицкого мужика с целью грабежа.

   Швейк подсел к обществу заговорщиков, которые уже в десятый раз рассказывали друг другу, как сюда попали.

   Все, кроме одного, были схвачены либо в трактире, либо в винном погребке, либо в кафе. Исключение составлял необычайно толстый господин в очках с заплаканными глазами, который был арестован дома, у себя на квартире, потому что за два дня до сараевского покушения он заплатил по счету за двух сербских студентов-техников «У Брейшки» и, кроме того, его, пьяного, видел в обществе этих студентов в «Монмартре» на Ржетезовой улице агент Брикси, где, как преступник сам подтвердил в протоколе своей подписью, он тоже платил за них по счету.

   На предварительном следствии в полицейском участке на все вопросы он вопил одну и ту же стереотипную фразу:

   – У меня писчебумажный магазин!

   На что получал такой же стереотипный ответ:

   – Это для вас не оправдание.

   Другой, небольшого роста господин, с которым та же неприятность произошла в винном погребке, был преподавателем истории и излагал хозяину этого погребка историю разных покушений. Его арестовали в тот момент, когда он заканчивал общий психологический анализ покушения словами:

   – Идея покушения проста, как колумбово яйцо.

   – Совершенно так же, как то, что вас ждет Панкрац, – дополнил его вывод полицейский комиссар при допросе.

   Третий заговорщик был председателем благотворительного кружка в Годковичках «Добролюб». В день, когда было произведено покушение, «Добролюб» устроил в саду гулянье с музыкой. Пришел жандармский вахмистр и потребовал, чтобы участники разошлись, так как Австрия в трауре. На это председатель «Добролюба» добродушно сказал:

   – Подождите минуточку, вот только доиграют «Гей, славяне».

   Теперь он сидел повесив голову и причитал:

   – В августе состоятся перевыборы президиума. Если меня не будет дома, может случиться, что меня не выберут. Меня уже десять раз подряд избирали председателем. Такого позора я не переживу.

   Удивительную штуку сыграл покойник Фердинанд с четвертым арестованным, о котором следует сказать, что это был человек открытого характера и безупречной честности. Целых два дня он избегал всяких разговоров о Фердинанде и только вечером в кафе за «марьяжем», побивая трефового короля козырной бубновой семеркой, сказал:

   – Семь пулек, как в Сараеве!

   У пятого, который, как он сам признался, сидит «из-за этого самого убийства эрцгерцога в Сараеве», еще сегодня от ужаса волосы стояли дыбом и была взъерошена борода, так что его голова напоминала лохматого пинчера. Он был арестован в ресторане, где не промолвил ни единого слова, даже не читал газет об убийстве Фердинанда; он сидел у стола в полном одиночестве, как вдруг к нему подошел какой-то господин, сел напротив и быстро спросил:

   – Читали об этом?

   – Не читал.

   – Знаете про это?

   – Не знаю.

   – А знаете, в чем дело?

   – Не знаю и знать не желаю.

   – Все-таки это должно было бы вас интересовать.

   – Не знаю, что для меня там интересного. Я выкурю сигару, выпью несколько кружек пива и поужинаю. А газет не читаю. Газеты врут. Зачем себе нервы портить?

   – Значит, вас не интересует даже это сараевское убийство?

   – Меня вообще никакие убийства не интересуют. Будь то в Праге, в Вене, в Сараеве или в Лондоне. На то есть соответствующие учреждения, суды и полиция. Если кого где убьют, то так ему и надо. Не будь болваном и растяпой и не давай себя убивать.

   Это были его последние слова. С этого момента он через каждые пять минут только громко повторял:

   – Я не виновен, я не виновен!

   Эти слова кричал он в воротах полицейского управления. И эти же слова он будет повторять, когда его повезут в пражский уголовный суд. С этими словами он войдет и в свою тюремную камеру.

   Выслушав все эти страшные заговорщицкие истории, Швейк счел уместным разъяснить заключенным всю безнадежность их положения.

   – Наше дело дрянь, – начал он слова утешения. – Это неправда, будто вам, всем нам, ничего за это не будет. На что же тогда полиция, как не для того, чтобы наказывать нас за наш длинный язык? Раз наступило такое тревожное время, что стреляют в эрцгерцогов, так нечего удивляться, что тебя ведут в полицию. Все это для шика, чтобы Фердинанду перед похоронами сделать рекламу. Чем больше нас здесь наберется, тем лучше для нас: веселее будет. Когда я служил на военной службе, посадили у нас как-то полроты. А сколько невинных людей осуждено не только на военной службе, но и гражданскими судами! Помню, как-то одну женщину осудили за то, что она удавила своих новорожденных близнецов. Хотя она клялась, что не могла задушить близнецов, потому что у нее родилась только одна девочка, которую ей совсем безболезненно удалось придушить, ее все-таки осудили за убийство двух человек. Или возьмем, к примеру, того невинного цыгана из Забеглиц, что вломился в мелочную лавочку в ночь под Рождество: он клялся, что зашел погреться, но это ему не помогло. Уж коли попал в руки правосудия, дело плохо. Плохо, да ничего не поделаешь. Все-таки надо признать – не все люди такие мерзавцы, как о них можно подумать. Но как нынче отличишь порядочного человека от прохвоста, особенно в такое серьезное время, когда вот даже ухлопали Фердинанда? У нас тоже, когда я был на военной службе в Будейовицах, застрелили раз собаку в лесу за плацем для упражнений. А собака была капитанова. Когда капитан об этом узнал, он вызвал нас всех, выстроил и говорит: «Пусть выйдет вперед каждый десятый». Само собой разумеется, я оказался десятым. Стали по стойке «смирно» и «не моргни». Капитан расхаживает перед нами и орет: «Бродяги! Мошенники! Сволочи! Гиены пятнистые! Всех бы вас за этого пса в карцер укатать! Лапшу из вас сделать! Перестрелять! Наделать из вас отбивных котлет! Я вам спуску не дам, всех на две недели без отпуска!..» Видите, тогда дело шло о собачонке, а теперь о самом эрцгерцоге. Тут надо нагнать страху, чтобы траур был как следует.

   – Я не виновен, я не виновен! – повторял взъерошенный человек.

   – Иисус Христос был тоже невинен, а его все же распяли. Нигде никогда никто не интересовался судьбой невинного человека. «Maul halten und welter dienen»,^[11] как говаривали нам на военной службе. Это самое разлюбезное дело.

   Швейк лег на койку и спокойно заснул.

   Между тем привели двух новичков. Один из них был босниец. Он ходил по камере, скрежетал зубами и после каждого слова матерно ругался. Его мучила мысль, что в полицейском управлении у него пропадет лоток с товаром. Второй новичок был трактирщик Паливец, который, увидав своего знакомого Швейка, разбудил его и трагическим голосом воскликнул:

   – И я уже здесь!

   Швейк сердечно пожал ему руку и сказал:

   – Очень приятно. Я знал, что тот господин сдержит слово, раз обещал, что за вами придут. Такая точность – вещь хорошая.

   Но Паливец заявил, что такой точности цена – дерьмо, и тихо спросил Швейка, не воры ли остальные арестованные: ему как трактирщику это может повредить.

   Швейк разъяснил, что все, кроме одного, который посажен за попытку убийства голицкого мужика с целью ограбления, принадлежат к их компании: сидят из-за эрцгерцога.

   Паливец обиделся и заявил, что он здесь не из-за какого-то болвана эрцгерцога, а из-за самого государя императора. И так как все остальные заинтересовались этим, он рассказал им о том, как мухи загадили государя императора.

   – Замарали мне его, бестии, – закончил он описание своих злоключений, – и под конец довели меня до тюрьмы. Я этого мухам так не спущу! – добавил он угрожающе.

   Швейк опять завалился спать, но спал недолго, так как за ним пришли, чтобы отвести на допрос.

   Итак, поднимаясь по лестнице в третье отделение на допрос, Швейк безропотно нес свой крест на Голгофу и не замечал своего мученичества. Прочитав надпись «Плевать на лестнице воспрещается», Швейк попросил у сторожа разрешения плюнуть в плевательницу и, сияя своей простотой, вступил в канцелярию со словами:

   – Добрый вечер всей честной компании!

   Вместо ответа кто-то дал ему под ребра и подтолкнул к столу, за которым сидел господин с холодным чиновничьим лицом, выражающим зверскую свирепость, словно он только что сошел со страницы книги Ломброзо «Типы преступников».

   Он кровожадно посмотрел на Швейка и сказал:

   – Не прикидывайтесь идиотом.

   – Ничего не поделаешь, – серьезно ответил Швейк. – Меня освободили от военной службы за идиотизм. Особой комиссией я официально признан идиотом. Я – официальный идиот.

   Господин с лицом преступника заскрежетал зубами.

   – Предъявленные вам обвинения и совершенные вами преступления свидетельствуют о том, что вы в полном уме и здравой памяти.

   И он тут же перечислил Швейку целый ряд разнообразных преступлений, начиная от государственной измены и кончая оскорблением его величества и членов царствующего дома. Среди этой кучи преступлений выделялось одобрение убийства эрцгерцога Фердинанда, отсюда отходила ветвь к новым преступлениям, между которыми ярко блистало подстрекательство к мятежу, поскольку все это происходило в общественном месте.

   – Что вы на это скажете? – победоносно спросил господин со свирепыми чертами лица.

   – Этого вполне достаточно, – невинно ответил Швейк. – Излишество вредит.

   – Вот видите, сами признаете…

   – Я все признаю. Строгость должна быть. Без строгости никто ничего не достиг бы. Вроде того, когда я служил на военной службе…

   – Молчать! – крикнул полицейский комиссар на Швейка. – Говорите, только когда вас спрашивают! Понимаете?

   – Как не понять, – сказал Швейк. – Осмелюсь доложить, понимаю и во всем, что вы изволите говорить, сумею разобраться.

   – С кем состоите в сношениях?

   – Со своей служанкой, ваша милость.

   – А нет ли у вас каких-либо знакомств в здешних политических кругах?

   – Как же, ваша милость. Покупаю вечерний выпуск «Национальной политики», «сучку».

   – Вон! – заревел господин со зверским выражением лица.

   Когда Швейка выводили из канцелярии, он сказал:

   – Спокойной ночи, ваша милость.

   Вернувшись в свою камеру, Швейк сообщил арестованным, что это не допрос, а смех один: немножко на вас покричат, а под конец выгонят.

   – Раньше, – заметил Швейк, – бывало куда хуже. Читал я в какой-то книге, что обвиняемые, чтобы доказать свою невиновность, должны были ходить босиком по раскаленному железу и пить расплавленный свинец. А кто не хотел сознаться, тому на ноги надевали испанские сапоги и поднимали на дыбу или жгли ему пожарным факелом бока, вроде того, как это сделали со святым Яном Непомуцким. Тот, говорят, орал при этом так, словно его ножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока его в непромокаемом мешке не сбросили с Элишкина моста. Таких случаев пропасть, А потом человека четвертовали или же сажали на кол где-нибудь возле музея. Если же преступника просто бросали в подземелье, на голодную смерть, то такой человек чувствовал себя как бы заново родившимся. Теперь сидеть в тюрьме – одно удовольствие! – похваливал Швейк. – Никаких четвертований, никаких колодок. Койка у нас есть, стол есть, лавки есть, места много, похлебка нам полагается, хлеб дают, жбан воды приносят, отхожее место под самым носом. Во всем виден прогресс. Далековато, правда, ходить на допрос – по трем лестницам подниматься на следующий этаж, но зато на лестницах чисто и оживленно. Одного ведут сюда, другого – туда. Тут молодой, там старик, мужчины и женщины. Радуешься, что ты по крайней мере здесь не один. Каждый спокойно идет своей дорогой, и не приходится бояться, что ему в канцелярии скажут: «Мы посовещались, и завтра вы будете четвертованы или сожжены, по вашему собственному выбору». Это был тяжелый выбор! Я думаю, господа, что на многих из нас в такой момент нашел бы столбняк. Да, теперь условия улучшились в нашу пользу.

   Швейк только что кончил защитительную речь в пользу современного тюремного заключения, как надзиратель открыл дверь и крикнул:

   – Швейк, оденьтесь и идите на допрос!

   – Я оденусь, – ответил Швейк. – Против этого я ничего не имею. Но боюсь, что тут какое-то недоразумение. Меня уже раз выгнали с допроса. И кроме того, я боюсь, как бы остальные господа, которые тут сидят, не рассердились на меня за то, что я иду на допрос уже во второй раз, а они еще ни разу за этот вечер не были. Они могут быть на меня в претензии.

   – Вылезти и не трепаться! – последовал ответ на проявленное Швейком джентльменство.

   Швейк опять очутился перед господином с лицом преступника, который безо всяких околичностей спросил его твердо и решительно:

   – Во всем признаетесь?

   Швейк уставил свои добрые голубые глаза на неумолимого человека и мягко сказал:

   – Если вы желаете, ваша милость, чтобы я признался, так я признаюсь. Мне это не повредит. Но если вы скажете: «Швейк, ни в чем не сознавайтесь», – я буду выкручиваться до последнего издыхания.

   Строгий господин написал что-то на акте и, подавая Швейку перо, сказал ему, чтобы тот подписался.

   И Швейк подписал показания Бретшнейдера со следующим дополнением:

   «Все вышеуказанные обвинения против меня признаю справедливыми.

Йозеф Швейк».

   Подписав бумагу, Швейк обратился к строгому господину:

   – Еще что-нибудь подписать? Или мне прийти утром?

   – Утром вас отвезут в уголовный суд, – был ответ.

   – А в котором часу, ваша милость, чтобы, Боже упаси, как-нибудь не проспать?

   – Вон! – раздался во второй раз рев по ту сторону стола.

   Возвращаясь к своему новому, огороженному железной решеткой очагу, Швейк сказал сопровождавшему его конвойному:

   – Тут все идет как по-писаному.

   Как только за Швейком заперли дверь, товарищи по заключению засыпали его разнообразными вопросами, на которые Швейк ясно и четко ответил:

   – Я только что сознался, что, может быть, это я убил эрцгерцога Фердинанда.

   Шесть человек в ужасе спрятались под вшивые одеяла.

   Только босниец сказал:

   – Приветствую!

   Укладываясь на койку, Швейк заметил:

   – Глупо, что у нас нет будильника.

   Утром его все-таки разбудили и без будильника и ровно в шесть часов Швейка уже отвезли в тюремной карете в областной уголовный суд.

   – Поздняя птичка глаза продирает, а ранняя носок прочищает, – сказал своим спутникам Швейк, когда «зеленый Антон» выезжал из ворот полицейского управления.

   Чистые, уютные комнатки областного уголовного суда произвели на Швейка самое благоприятное впечатление: выбеленные стены, черные начищенные решетки и сам толстый пан Демертини – старший надзиратель подследственной тюрьмы с фиолетовыми петлицами и кантом на форменной шапочке. Фиолетовый цвет предписан не только здесь, но и при выполнении церковных обрядов в Великопостную среду и в Страстную пятницу.

   Повторилась знаменитая история римского владычества над Иерусалимом. Арестованных выводили и ставили перед судом Пилатов 1914 года внизу, в подвале, а следователи, современные Пилаты, вместо того чтобы честно умывать руки, посылали к Тессигу за жарким под соусом из красного перца и за пльзенским пивом и отправляли новые и новые обвинительные материалы в государственную прокуратуру.

   Здесь в большинстве случаев исчезала всякая логика и побеждал параграф, душил параграф, идиотствовал параграф, фыркал параграф, смеялся параграф, угрожал параграф, убивал и не прощал параграф. Это были жонглеры законами, жрецы мертвой буквы закона, пожиратели обвиняемых, тигры австрийских джунглей, рассчитывающие свой прыжок на обвиняемого согласно числу параграфов.

   Исключение составляли несколько человек (точно так же, как и в полицейском управлении), которые не принимали закон всерьез. Ибо и между плевелами всегда найдется пшеница.

   К одному из таких господ привели на допрос Швейка. Это был пожилой добродушный человек, который, допрашивая когда-то известного убийцу Валеша, постоянно предлагал ему: «Пожалуйста, присаживайтесь, пан Валеш, вот как раз свободный стул».

   Когда привели Швейка, судья со свойственной ему любезностью попросил его сесть и сказал:

   – Так вы, значит, тот самый пан Швейк?

   – Я думаю, что им и должен быть, – ответил Швейк, – раз мой батюшка был Швейк и маменька пани Швейкова. Я не могу их позорить, отрекаясь от своей фамилии.

   Любезная улыбка скользнула по лицу судебного следователя:

   – Хороших вещей вы тут понаделали! На совести у вас много кое-чего.

   – У меня всегда много кое-чего на совести, – сказал Швейк, улыбаясь любезнее, чем сам господин судебный следователь. – У меня на совести, может, еще больше, чем у вас, ваша милость.

   – Это видно из протокола, который вы подписали, – не менее любезным тоном продолжал судебный следователь. – Не оказывали ли на вас давления в полиции?

   – Да что вы, ваша милость. Я сам их спросил, должен ли это подписывать, и когда мне сказали подписать, я послушался. Не драться же мне с ними из-за моей собственной подписи. Пользы бы мне это безусловно не принесло. Во всем должен быть порядок.

   – Чувствуете себя, пан Швейк, вполне здоровым?

   – Совершенно здоровым – сказать нельзя, ваша милость, у меня ревматизм, натираюсь оподельдоком.

   Старик опять любезно улыбнулся:

   – А что бы вы сказали, если бы мы вас направили к судебным врачам?

   – Я думаю, мне не так уж плохо, чтобы господа врачи тратили на меня время. Меня уже освидетельствовал один доктор в полицейском управлении, нет ли у меня триппера.

   – Знаете что, пан Швейк, мы все-таки попытаемся обратиться к судебным врачам. Подберем хорошую комиссию, посадим вас в предварительное заключение, а вы тем временем как следует отдохнете. Еще один вопрос. Из протокола следует, что вы якобы распространяли слухи о том, будто скоро разразится война?

   – Разразится, ваша милость господин советник, очень скоро разразится.

   – Не страдаете ли вы падучей?

   – Извиняюсь, нет. Правда, один раз я чуть было не упал на Карловой площади, когда меня задел автомобиль. Но это было уже много лет назад.

   На этом допрос закончился. Швейк подал судебному следователю руку и, вернувшись в камеру, сказал своим соседям:

   – Ну вот, стало быть, меня из-за убийства эрцгерцога Фердинанда осмотрят судебные доктора.

   – Меня тоже осматривали судебные врачи, – сказал молодой человек, – когда я за кражу ковров предстал перед присяжными. Признали меня слабоумным. Теперь я пропил паровую молотилку, и мне за это ничего не будет. Вчера мой адвокат сказал, что если уж меня один раз признали слабоумным, то мне это пригодится на всю жизнь.

   – Я этим судебным врачам нисколько не доверяю, – заметил господин интеллигентного вида. – Когда я подделывал векселя, то на всякий случай ходил на лекции профессора Гевероха. В конце концов меня поймали, и я симулировал паралитика в точности так, как их описывал нам профессор Геверох: укусил одного судебного врача из комиссии в ногу, выпил чернила из чернильницы и на глазах у всей комиссии, простите, господа, за нескромность, наделал в углу. Но как раз за то, что я укусил одного из членов этой комиссии, меня признали совершенно здоровым, и это меня погубило.

   – Я этих осмотров совершенно не боюсь, – заявил Швейк. – Когда я служил на военной службе, так меня осматривал один ветеринар, и кончилось все очень хорошо.

   – Судебные доктора – стервы! – отозвался скрюченный человечек. – Недавно как-то случайно выкопали на моем лугу скелет, и судебные врачи заявили, что этот человек скончался от удара каким-то тупым орудием по голове сорок лет тому назад. Мне тридцать восемь лет, а меня посадили, хотя у меня есть свидетельство о крещении, выписка из метрической книги и свидетельство о прописке.

   – Я думаю, – сказал Швейк, – что на все надо смотреть беспристрастно. Каждый может ошибиться, а если будет о чем-нибудь очень долго размышлять, ошибется уж наверняка. Ведь и врачи – тоже люди, а людям свойственно ошибаться. Как-то в Нуслях, как раз у моста через Ботич, когда я ночью возвращался от Банзета, ко мне подошел один господин и хватил меня арапником по голове: я, понятно, свалился на землю, а он осветил меня и говорит: «Ошибка, это не он!» – да так эта ошибка его разозлила, что он взял и огрел меня еще раз по спине. Так уж человеку на роду написано – ошибаться до самой смерти. Вот был однажды случай: один человек нашел ночью полузамерзшего бешеного пса, взял его с собой домой и сунул к жене в постель. Пес отогрелся, пришел в себя и перекусал всю семью, а самого маленького в колыбели разорвал и сожрал. Или приведу еще пример, как ошибся один токарь из нашего дома. Отпер ключом подольский костел, думая, что это он домой пришел, разулся в ризнице, так как полагал, что он у себя в кухне, лег на престол, поскольку решил, что он дома в постели, накрылся покровами со священными надписями, а под голову положил Евангелие и еще другие священные книги, чтобы было повыше. Утром нашел его там церковный сторож, а наш токарь, когда опомнился, добродушно заявил ему, что с ним произошла ошибка. «Хороша ошибка! – говорит церковный сторож. – Из-за такой ошибки нам придется снова освящать костел». Потом предстал этот токарь перед судебными врачами, те ему доказали, что он был в полном сознании и трезвый, – дескать, если бы он был пьян, то не попал бы ключом в замочную скважину. Потом этот токарь умер в Панкраце… Приведу вам еще один пример, как в Кладно ошиблась полицейская собака-овчарка знаменитого ротмистра Роттера. Ротмистр Роттер дрессировал собак и тренировал их на бродягах до тех пор, пока все бродяги не стали обходить Кладненский район стороной. Тогда Роттер приказал, чтобы жандармы, хоть тресни, привели какого-нибудь подозрительного человека. Вот к нему привели однажды довольно прилично одетого человека, которого нашли в Ланских лесах. Он там сидел на пне. Роттер тотчас приказал отрезать кусок полы от его пиджака и дал этот кусок понюхать своим ищейкам. Потом того человека отвели на кирпичный завод за городом и пустили по его следам этих самых дрессированных собак, которые его нашли и привели назад. Затем этому человеку велели залезть по лестнице на чердак, прыгнуть через каменный забор, броситься в пруд, а собак спустили за ним. Под конец выяснилось, что этот человек был депутат-радикал, который поехал погулять в Ланские леса, когда ему опротивело сидеть в парламенте. Вот поэтому-то я и говорю, что людям свойственно ошибаться, будь то ученый или дурак необразованный. И министры ошибаются.

   Судебная медицинская комиссия, которая должна была установить, должен ли Швейк, имея в виду его психическое состояние, нести ответственность за все те преступления, в которых он обвиняется, или нет, состояла из трех необычайно серьезных господ, причем взгляды одного совершенно расходились со взглядами двух других. Здесь были представлены три разные школы психиатров.

   И если в случае со Швейком пришли к полному соглашению три противоположных научных лагеря, то это следует объяснить единственно тем огромным впечатлением, которое произвел Швейк на всю комиссию, когда, войдя в зал, где должно было происходить исследование его психического состояния, и заметив на стене портрет австрийского императора, он громко крикнул: «Господа, да здравствует государь император Франц Иосиф Первый!»

   Дело было совершенно ясно. Благодаря сделанному Швейком по собственному почину заявлению целый ряд вопросов отпал и осталось только несколько важнейших. Ответы на них должны были подтвердить первоначальное мнение о Швейке, составленное на основе системы доктора психиатрии Каллерсона, доктора Гевероха и англичанина Вейкинга.

   – Радий тяжелее олова?

   – Я его, извиняюсь, не вешал, – со своей милой улыбкой ответил Швейк.

   – Верите вы в конец света?

   – Прежде я должен увидеть этот конец. Но, во всяком случае, завтра его еще не будет, – небрежно бросил Швейк.

   – А вы могли бы вычислить диаметр земного шара?

   – Извиняюсь, не смог бы, – сказал Швейк. – Однако мне тоже хочется, господа, задать вам одну загадку, – продолжал он. – Стоит четырехэтажный дом, в каждом этаже по восьми окон, на крыше два слуховых окна и две трубы, в каждом этаже по два квартиранта. А теперь скажите, господа, в каком году умерла у швейцара его бабушка?

   Судебные врачи многозначительно переглянулись. Тем не менее один из них задал еще такой вопрос:

   – Не знаете ли вы, какова наибольшая глубина в Тихом океане?

   – Этого, извините, не знаю, – послышался ответ, – но думаю, что там наверняка будет глубже, чем под Вышеградской скалой на Влтаве.

   – Достаточно? – лаконически спросил председатель комиссии.

   Но один из членов попросил разрешения задать еще следующий вопрос:

   – Сколько будет, если умножить двенадцать тысяч восемьсот девяносто семь на тринадцать тысяч восемьсот шестьдесят три?

   – Семьсот двадцать девять, – не моргнув глазом, ответил Швейк.

   – Я думаю, вполне достаточно, – сказал председатель комиссии. – Можете отвести обвиняемого на прежнее место.

   – Благодарю вас, господа, – вежливо сказал Швейк, – с меня тоже вполне достаточно.

   После ухода Швейка коллегия трех пришла к единому выводу: Швейк – круглый дурак и идиот согласно всем законам природы, открытым знаменитыми учеными-психиатрами. В заключении, переданном судебному следователю, между прочим, стояло:

   «Нижеподписавшиеся судебные врачи сошлись в определении полной психической отупелости и врожденного кретинизма представшего перед вышеуказанной комиссией Швейка Йозефа, кретинизм которого явствует из заявления «Да здравствует император Франц Иосиф Первый», какового вполне достаточно, чтобы определить психическое состояние Йозефа Швейка как явного идиота. Исходя из этого нижеподписавшаяся комиссия предлагает:

   1. Судебное следствие по делу Йозефа Швейка прекратить и

   2. Направить Йозефа Швейка в психиатрическую клинику на исследование с целью выяснения, в какой мере его психическое состояние является опасным для окружающих».

   В то время как состоялось это заключение, Швейк рассказывал своим товарищам по тюрьме:

   – На Фердинанда наплевали, а болтали со мной о большой чепухе. Под конец мы сказали друг другу, что достаточно поговорили, и разошлись.

   – Никому я не верю, – заметил скрюченный человечек, на лугу которого случайно выкопали скелет, – все это одно жульничество.

   – Без жульничества тоже нельзя, – возразил Швейк, укладываясь на соломенный матрац. – Если бы все люди заботились только о благополучии других, то еще скорее передрались бы между собой.

   Описывая впоследствии свое пребывание в сумасшедшем доме, Швейк отзывался об этом учреждении с необычайной похвалой:

   – По правде сказать, не знаю, почему эти сумасшедшие сердятся, что их там держат. Там разрешается ползать нагишом по полу, выть шакалом, беситься и кусаться. Если бы кто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву бы дались. Но там это – самая обычная вещь. Там такая свобода, которая и социалистам не снилась. Человек там может выдавать себя и за Бога, и за Божью Матерь, и за Папу Римского, и за английского короля, и за государя императора, и за святого Вацлава. (Впрочем, тот все время был связан и лежал нагишом в одиночке.) Еще был там такой, который все кричал, что он архиепископ. Этот ничего не делал, только жрал, да еще кое-что, извиняюсь, делал, что рифмуется со словом жрал. Впрочем, там никто этого не стыдится. А один даже выдавал себя за святых Кирилла и Мефодия, чтобы получать двойную порцию. Там даже сидел беременный господин, этот всех приглашал на крестины. Много было там шахматистов, политиков, рыболовов, скаутов, коллекционеров почтовых марок, фотографов-любителей. Один попал туда из-за каких-то старых горшков, которые он называл урнами. Другого все время держали связанным в смирительной рубашке, чтобы он не мог вычислить, когда наступит конец света. Сошелся я там с некоторыми профессорами. Один из них все время ходил за мной по пятам и разъяснял, что прародина цыган была в Крконошах, а другой доказывал, что внутри земного шара имеется другой шар, значительно больше наружного. В сумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову, словно в парламенте. Как-то раз принялись там рассказывать сказки, да разодрались, когда с какой-то принцессой дело кончилось скверно. Самым буйным был господин, выдававший себя за шестнадцатый том Научного энциклопедического словаря издания Отто и просивший каждого, чтобы его раскрыли и нашли слово «переплетное шило», – иначе он погиб. Успокоился он только после того, как на него надели смирительную рубашку. Тогда он начал хвалиться, что попал в переплет, и просить, чтобы ему сделали модный обрез. Вообще жилось там, как в раю. Можете себе кричать, реветь, петь, плакать, блеять, визжать, прыгать, молиться, кувыркаться, ходить на четвереньках, скакать на одной ноге, бегать кругом, танцевать, мчаться галопом, по целым дням сидеть на корточках или лезть на стену, и никто к вам не подойдет и не скажет: «Послушайте, этого делать нельзя, это неприлично, стыдно, ведь вы культурный человек». Но, по правде сказать, там были только тихие помешанные. Например, сидел там один ученый-изобретатель, который все время ковырял в носу и лишь раз в день произносил: «Я только что открыл электричество». Повторяю, очень хорошо там было, и те несколько дней, что я провел в сумасшедшем доме, были лучшими днями моей жизни.

   И правда, даже самый прием, который оказали Швейку в сумасшедшем доме, когда его привезли на испытание из областного уголовного суда, превзошел все его ожидания. Прежде всего Швейка раздели донага, потом дали ему халат и повели купаться, дружески подхватив под мышки, причем один из санитаров развлекал его еврейскими анекдотами, В купальной его погрузили в ванну с теплой водой, затем вытащили оттуда и поставили под холодный душ. Это повторили с ним три раза, потом осведомились, как ему это понравилось. Швейк ответил, что это даже лучше, чем в банях у Карлова моста, и что он страшно любит купаться. «Если вы еще для полного счастья острижете мне ногти и волосы, то о большем и мечтать не приходится», – прибавил он, мило улыбаясь.

   Его желание было исполнено. Затем Швейка основательно растерли губкой, завернули в простыню и отнесли в первое отделение в постель. Там его уложили, прикрыли одеялом и попросили заснуть.

   Швейк еще и теперь с любовью вспоминает то время:

   – Представьте себе, меня несли, несли до самой постели. Я испытывал неземное блаженство.

   На постели Швейк заснул блаженным сном. Потом его разбудили и предложили кружку молока и булочку. Булочка была уже разрезана на маленькие кусочки, и в то время как один санитар держал Швейка за обе руки, другой обмакивал кусочки булочки в молоко и кормил его, вроде того как кормят клецками гусей.

   Потом Швейка взяли под мышки и отвели в отхожее место, где его попросили удовлетворить большую и малую физиологические потребности.

   Об этой чудесной минуте Швейк рассказывает с упоением. Мы не смеем повторить его рассказ о том, что с ним потом делали. Приведем только одну фразу: «Один из них держал меня при этом на руках», – вспоминал Швейк.

   Затем его привели назад, уложили в постель и опять попросили уснуть. Через некоторое время его разбудили и отвели в кабинет для освидетельствования, где Швейк, стоя совершенно голый перед двумя врачами, вспомнил славное время рекрутчины, и невольно с его уст сорвалось:

   – Tauglich!^[12]

   – Что вы говорите? – спросил один из докторов. – Сделайте пять шагов вперед и пять назад.

   Швейк сделал десять.

   – Ведь я же вам сказал, – заметил доктор, – чтобы вы сделали пять.

   – Мне лишней пары шагов не жалко.

   После этого доктора потребовали от Швейка, чтобы он сел на стул, и один из них несколько раз стукнул его по коленке, затем сказал другому, что рефлексы вполне нормальны, на что тот покачал головой и принялся сам стучать Швейку по коленке, в то время как первый открывал Швейку веки и рассматривал его зрачки. Потом они отошли к столу и перебросились несколькими латинскими фразами.

   – Послушайте, вы умеете петь? – спросил один из докторов Швейка. – Не могли бы вы нам спеть какую-нибудь песню?

   – Сделайте одолжение, – ответил Швейк. – Хотя у меня нет ни голоса, ни музыкального слуха, но для вас попробую спеть, коли вам вздумалось развлечься.

   И Швейк хватил:

 

Что, монашек молодой,

Головушку клонишь,

Две горячие слезы

Ты на землю ронишь?^[13]

 

   – Дальше не знаю, – прервал Швейк. – Если желаете, спою вам:

 

Ох, болит мое сердечко,

Ох, тоска запала в грудь.

Выйду, сяду на крылечко

На дороженьку взглянуть.

Где ж ты, милая зазноба…

 

   – Дальше тоже не знаю, – вздохнул Швейк. – Знаю еще первую строфу из «Где родина моя» и потом «Виндишгрец и прочие паны генералы утром спозаранку войну начинали», да еще пару простонародных песенок вроде «Храни нам, Боже, государя», «Шли мы прямо в Яромерь» и «Достойно есть, яко воистину…».

   Оба доктора переглянулись, и один из них спросил Швейка:

   – Исследовали когда-нибудь раньше ваше психическое состояние?

   – На военной службе, – торжественно и гордо ответил Швейк. – Господа военные врачи официально признали меня полным идиотом.

   – Мне кажется, что вы симулянт! – крикнул на Швейка другой доктор.

   – Совсем не симулянт, господа! – защищался Швейк. – Я самый настоящий идиот. Можете справиться в канцелярии Девяносто первого полка в Чешских Будейовицах или в Управлении запасных в Карлине.

   Старший врач безнадежно махнул рукой и, указывая на Швейка, сказал санитарам:

   – Верните этому человеку одежду и передайте его в третье отделение в первый коридор. Потом один из вас пусть вернется и отнесет все документы в канцелярию. Да скажите там, чтоб долго не канителились, чтобы он у нас долго на шее не сидел.

   Врачи еще раз бросили сердитый взгляд на Швейка, который учтиво пятился к дверям. На замечание одного из санитаров, чего, мол, он тут дурака валяет, Швейк ответил:

   – Я ведь не одет, совсем голый, вот я и не хочу показывать панам того, что заставило бы их подумать, будто я невежа или нахал.

   С того момента, как санитары получили приказ вернуть Швейку его одежду, они больше нисколько о нем не заботились, велели ему одеться, и один из них отвел его в третье отделение. Там Швейка держали несколько дней, пока канцелярия оформляла его выписку из сумасшедшего дома, и он имел полную возможность и здесь производить свои наблюдения. Обманутые врачи дали о нем такое заключение: «Слабоумный симулянт».

   Так как Швейка выписали из лечебницы перед самым обедом, дело не обошлось без небольшого скандала.

   Швейк заявил, что если уж его выкидывают из сумасшедшего дома, то не имеют права не давать ему обеда.

   Скандал прекратил вызванный привратником полицейский, который отвел Швейка в полицейский комиссариат на Сальмовой улице.

   Вслед за прекрасными лучезарными днями в сумасшедшем доме для Швейка наступили часы, полные невзгод и гонений. Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со Швейком в духе римских наместников времен милейшего императора Нерона. И так же свирепо, как в свое время наместники произносили: «Бросьте этого негодяя христианина львам!» – инспектор Браун сказал:

   – За решетку его!

   Ни слова больше, ни слова меньше. Только в глазах полицейского инспектора при этом появилось выражение какого-то особого извращенного наслаждения. Швейк поклонился и с достоинством сказал:

   – Я готов, господа. Как я понимаю, «за решетку» означает – в одиночку, а это не так уж плохо.

   – Не очень-то здесь распространяйся, – сказал полицейский, на что Швейк ответил:

   – Я человек скромный и буду благодарен за все, что вы для меня сделаете.

   В камере на нарах сидел, задумавшись, какой-то человек. Его лицо выражало апатию. Видно, ему не верилось, что дверь отпирали для того, чтобы выпустить его на свободу.

   – Мое почтение, сударь, – сказал Швейк, присаживаясь к нему на нары. – Не знаете ли, который теперь час?

   – Мне не до часов, – ответил задумчивый господин.

   – Здесь недурно, – попытался завязать разговор Швейк. – Нары из струганого дерева.

   Серьезный господин не ответил, встал и быстро зашагал в узком пространстве между дверью и нарами, словно торопясь что-то спасти.

   Швейк между тем с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах. В одной из надписей какой-то арестант объявлял полиции войну не на живот, а на смерть. Текст гласил: «Вам это даром не пройдет!» Другой арестованный написал: «Ну вас к черту, петухи!» Третий просто констатировал факт: «Сидел здесь 5 июня 1913 года, обходились со мной прилично. Лавочник Йозеф Маречек из Вршовиц». Была и надпись, потрясающая своей глубиной: «Помилуй мя, Господи!»

   А под этим: «Поцелуйте меня в ж…»

   Буква «ж» все же была перечеркнута, и сбоку написано большими буквами: «ФАЛДУ». Рядом какая-то поэтическая душа написала стихи:

 

У ручья печальный я сижу,

Солнышко за горы уж садится,

На пригорок солнечный гляжу,

Там моя любезная томится…

 

   Господин, бегавший между дверью и нарами, словно состязаясь в марафонском беге, наконец, запыхавшись, остановился, сел на прежнее место, положил голову на руки и вдруг завопил:

   – Выпустите меня!.. Нет, они меня не выпустят, – через минуту сказал он про себя, – не выпустят. Я здесь уже с шести часов утра.

   С ним вдруг ни с того ни с сего начался припадок разговорчивости. Он поднялся со своего места и обратился к Швейку:

   – Нет ли у вас случайно при себе ремня, чтобы покончить со всем этим?

   – С большим удовольствием могу вам услужить, – ответил Швейк, снимая свой ремень. – Я еще ни разу не видел, как вешаются в одиночке на ремне… Одно только досадно, – заметил он, оглядев камеру, – тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Разве только повеситесь на нарах, стоя на коленях, как это сделал монах из Эмаузского монастыря, повесившись на распятии из-за молодой еврейки. Мне самоубийцы очень нравятся. Так извольте…

   Хмурый господин, которому Швейк сунул ремень в руку, взглянул на этот ремень, швырнул его в угол и заплакал, размазывая грязными руками по лицу слезы и выкрикивая:

   – У меня детки, а я здесь за пьянство и за безнравственный образ жизни, Иисус Мария! Бедная моя жена! Что мне скажут на службе! У меня деточки, а я здесь за пьянство и за безнравственный образ жизни! – И так далее, до бесконечности.

   Наконец он как будто немного успокоился, подошел к двери и начал колотить в нее руками и ногами. За дверью послышались шаги и голос:

   – Чего надо?

   – Выпустите меня! – проговорил он таким тоном, словно это были его предсмертные слова.

   – Куда? – раздался вопрос с другой стороны двери.

   – На службу, – ответил несчастный отец, супруг, чиновник, пьяница и развратник.

   Раздался смех, жуткий смех в тиши коридора… и шаги опять стихли.

   – Видно, этот господин вас здорово ненавидит, коли так насмехается над вами, – сказал Швейк, в то время как его сосед, потерявший всякую надежду, опять уселся возле него. – Тюремщик, когда разозлится, на многое способен, а когда еще больше разозлится, способен на все. Сидите себе спокойно, если раздумали вешаться, и ждите развития дальнейших событий. Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети, то все это действительно ужасно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, что вас выгонят со службы?

   – Трудно сказать, – вздохнул тот. – Дело в том, что я сам не помню, что я такое натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, но я хотел вернуться туда, чтобы закурить сигару. А началось все так хорошо… Видите ли, начальник нашего отдела справлял свои именины и позвал нас в винный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвертый, в пятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый…

   – Не желаете ли, чтобы я вам помог считать? – вызвался Швейк. – Я в этих делах разбираюсь. Я раз за одну ночь побывал в двадцати восьми местах, но, к чести моей будь сказано, нигде больше трех кружек пива не пил.

   – Словом, – продолжал несчастный подчиненный того начальника, который так великолепно справлял свои именины, – когда мы обошли с дюжину различных кабачков, то обнаружили, что начальник-то у нас пропал, хотя мы его заранее привязали на веревочку и водили за собой, как собачонку. Тогда мы отправились повсюду его разыскивать и под конец растеряли друг друга. В конце концов я очутился в одном из ночных кафе на Виноградах, в очень приличном заведении, где пил ликер прямо из бутылки. Что я делал потом – не помню… Знаю только, что уже здесь, в комиссариате, когда меня сюда привезли, оба полицейских рапортовали, будто я напился, вел себя непристойно, отколотил одну даму, разрезал перочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогнал дамскую капеллу, публично обвинил обер-кельнера в краже двенадцати крон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленно плюнул незнакомому господину за соседним столиком в черный кофе. Больше я ничего не делал… по крайней мере не помню, чтобы я еще что-нибудь натворил… Поверьте мне, я порядочный, интеллигентный человек и ни о чем другом не думаю, как только о своей семье. Что вы на это скажете? Ведь я не скандалист какой-нибудь!

   – А много вам пришлось потрудиться, пока вы разбили эту мраморную доску, или вы ее раскололи с одного маху? – вместо ответа поинтересовался Швейк.

   – Сразу, – ответил интеллигентный господин.

   – Тогда вы пропали, – задумчиво произнес Швейк. – Вам докажут, что вы подготовлялись к этому путем долгой тренировки. А кофе этого незнакомого господина, в который вы плюнули, был без рома или с ромом?

   И, не ожидая ответа, пояснил:

   – Если с ромом, то хуже, потому что дороже. На суде все подсчитывают и подводят итоги, чтобы как-нибудь подогнать под серьезное преступление.

   – На суде?.. – малодушно пролепетал почтенный отец семейства и, повесив голову, впал в то неприятное состояние духа, когда человека пожирают упреки совести.^[14]

   – А дома знают, что вы арестованы, или они узнают только из газет? – спросил Швейк.

   – Вы думаете, что это появится… в газетах? – наивно спросила жертва именин своего начальника.

   – Вернее верного, – последовал искренний ответ, ибо Швейк никогда не имел привычки скрывать что-нибудь от собеседника. – Читателям газет это очень понравится. Я сам всегда с удовольствием читаю рубрику о пьяных и об их бесчинствах. Вот недавно в трактире «У чаши» один посетитель выкинул такой номер: разбил сам себе голову пивной кружкой. Подбросил ее кверху, а голову подставил. Его увезли, а утром мы уже об этом читали в газетах. Или, например, в «Бендловке» дал я раз одному факельщику из похоронного бюро по роже, а он мне сдачи. Для того чтобы нас помирить, пришлось обоих посадить в каталажку, и сейчас же это появилось в «Вечерке»… Или еще случай: в кафе «У мертвеца» один коллежский советник разбил два блюдечка. Так, думаете, его пощадили? На другой же день попал в газеты… Вам остается только одно: послать из тюрьмы в газету опровержение, что опубликованная заметка вас-де не касается и что с этим однофамильцем вы не находитесь ни в родственных, ни в каких-либо иных отношениях. А домой пошлите записку, попросите это опровержение вырезать и спрятать, чтобы вы могли его прочесть, когда отсидите свой срок… Не холодно ли вам? – участливо спросил Швейк, заметив, что интеллигентный господин трясется. – В этом году конец лета что-то холодноват.

   – Погибший я человек! – зарыдал сосед Швейка. – Не видать мне повышения…

   – Что и говорить, – с радостью подтвердил Швейк. – Если вас после отсидки обратно на службу не примут, не знаю, скоро ли вы найдете другое место, потому что повсюду, даже если бы вы захотели служить у живодера, от вас потребуют свидетельство о благонравном поведении. Да, это удовольствие вам дорого обойдется… А у вашей супруги с детками есть на что жить, пока вы будете сидеть? Или же ей придется побираться Христа ради, а деток научить разным мошенничествам?

   Раздалось рыдание:

   – Бедные мои детки! Бедная моя жена!

   Кающийся грешник встал и заговорил о своих детях:

   – У меня их пятеро, самому старшему двенадцать лет, он в скаутах, пьет только воду и мог бы служить примером своему отцу, с которым, право же, подобный казус случился в первый раз в жизни.

   – Он скаут? – воскликнул Швейк. – Люблю слушать про скаутов! Однажды в Мыловарах под Зливой, в районе Глубокой, округ Чешских Будейовиц, как раз когда наш Девяносто первый полк был там на учении, окрестные крестьяне устроили облаву на скаутов, которых очень много развелось в крестьянском лесу. Поймали они трех. И представьте себе, самый маленький из них, когда его взяли, так жалобно визжал и плакал, что мы, бывалые солдаты, не могли без жалости на него смотреть, не выдержали… и отошли в сторону. Пока их связывали, эти три скаута искусали восемь крестьян. Потом у старосты под розгами они признались, что во всей округе нет ни одного луга, которого бы они не измяли, греясь на солнце. И кстати, признались еще и в том, что у Ражиц, перед самой жатвой, совершенно случайно сгорела полоса ржи на корню, когда они во ржи жарили на вертеле серну, к которой с ножом подкрались в крестьянском лесу. Потом в их логовище в лесу нашли больше пятидесяти кило обглоданных костей от всякой домашней птицы и лесных зверей, огромное количество вишневых косточек, пропасть огрызков незрелых яблок и много всякого другого добра.

   Но несчастный отец скаута все-таки не мог успокоиться.

   – Что я наделал! – причитал он. – Погубил свою репутацию!

   – Это уж как пить дать, – подтвердил Швейк со свойственной ему откровенностью, – После того, что случилось, ваша репутация погублена на всю жизнь Ведь если об этой истории будет напечатано в газетах, то кое-что к ней прибавят и ваши знакомые. Это уже в порядке вещей, лучше не обращайте внимания. Людей с подмоченной репутацией на свете, пожалуй, раз в десять больше, чем с незапятнанной. Это сущая ерунда.

   В коридоре раздались грузные шаги, послышалось щелканье ключа в замке, дверь отворилась, и полицейский вызвал Швейка.

   – Простите, – рыцарски напомнил Швейк, – я здесь только с двенадцати часов дня, а этот господин еще с шести часов утра. Я особенно не тороплюсь.

   Вместо ответа сильная рука выволокла его в коридор, и дежурный молча повел Швейка по лестницам на второй этаж.

   В комнате за столом сидел толстый полицейский комиссар, человек с бодрым выражением лица. Он обратился к Швейку:

   – Так вы, значит, и есть Швейк? Как вы сюда попали?

   – Самым простым манером, – ответил Швейк. – Я пришел сюда в сопровождении полицейского, потому что не мог позволить, чтобы меня выкидывали из сумасшедшего дома без обеда. Я им не уличная девка.

   – Знаете что, Швейк, – сказал ласково комиссар, – зачем нам здесь, на Сальмовой улице, с вами ссориться? Не лучше ли будет, если мы вас направим в полицейское управление?

   – Вы, как говорится, являетесь господином положения, – с удовлетворением ответил Швейк. – А пройтись вечерком в полицейское управление – это будет небольшая, но очень приятная прогулка.

   – Очень рад, что мы с вами сошлись во мнениях, – весело заключил полицейский комиссар. – Лучше всего договориться. Не правда ли, Швейк?

   – Я тоже всегда очень охотно советуюсь с другими, – ответил Швейк. – Поверьте, господин комиссар, я никогда не забуду вашей доброты.

   Учтиво поклонившись, Швейк спустился с полицейским вниз, в караульное помещение, и через четверть часа его уже можно было видеть на углу Ечной улицы и Карловой площади в сопровождении другого полицейского, у которого под мышкой была зажата объемистая книга с немецкой надписью: «Arestantenbuch».^[15]

   На углу Спаленой улицы Швейк и его конвоир натолкнулись на толпу людей, теснившихся перед наклеенным объявлением.

   – Это манифест государя императора об объявлении войны, – сказал Швейку конвоир.

   – Я это предсказывал, – сказал Швейк. – А в сумасшедшем доме об этом еще ничего не знают, хотя им-то, собственно, это должно быть известно из первоисточника.

   – Что вы хотите этим сказать? – спросил полицейский.

   – Ведь там сидит много господ офицеров, – объяснил Швейк.

   Когда они подошли к другой кучке, тоже толпившейся перед манифестом, Швейк крикнул:

   – Да здравствует император Франц Иосиф! Мы победим!

   Кто-то из воодушевленной толпы одним ударом нахлобучил ему котелок на уши, и в таком виде на глазах у сбежавшегося народа бравый солдат Швейк вторично проследовал в ворота полицейского управления.

   – Эту войну мы безусловно выиграем, еще раз повторяю, господа! – С этими словами Швейк расстался с провожавшей его толпой.

   В далекие-далекие времена в Европу долетело правдивое изречение о том, что завтрашний день разрушит даже планы нынешнего дня.

   От стен полицейского управления веяло духом чуждой народу власти. Эта власть вела слежку за тем, насколько восторженно отнеслось население к объявлению войны. За исключением нескольких человек, не отрекшихся от своего народа, которому предстояло изойти кровью за интересы, абсолютно чуждые ему, за исключением этих нескольких человек полицейское управление представляло собой великолепную кунсткамеру хищников-бюрократов, которые считали, что только всемерное использование тюрьмы и виселицы способно отстоять существование замысловатых параграфов. При этом хищники-бюрократы обращались со своими жертвами с язвительной любезностью, предварительно взвешивая каждое слово.

   – Мне очень, очень жаль, – сказал один из этих черно-желтых хищников, когда к нему привели Швейка, – что вы опять попали в наши руки. Мы думали, что вы исправитесь… но увы, мы обманулись.

   Швейк молча кивал головой в знак согласия, делая при этом такое невинное лицо, что черно-желтый хищник вопросительно взглянул на него и резко заметил:

   – Не корчите из себя дурака!

   Однако он тотчас же опять перешел на ласковый тон:

   – Нам, право же, очень неприятно держать вас под арестом. По моему мнению, могу вас уверить, ваша вина не так уж велика, ибо, принимая во внимание ваш невысокий умственный уровень, нужно полагать, что вас, без сомнения, подговорили. Скажите мне, пан Швейк, кто, собственно, подстрекал вас на такие глупости?

   Швейк откашлялся.

   – Я, извиняюсь, ни о каких таких глупостях не знаю.

   – Ну, разве это не глупость, пан Швейк, – увещевал хищник искусственно-отеческим тоном, – когда вы, по свидетельству полицейского, который вас сюда привел, собрав толпу перед наклеенным на углу манифестом о войне, возбуждали ее выкриками: «Да здравствует император Франц Иосиф! Мы победим!»

   – Я не мог оставаться в бездействии, – объяснил Швейк, уставив свои добрые глаза на инквизитора. – Я пришел в волнение, увидев, что все читают этот манифест о войне и не проявляют никаких признаков радости. Ни победных кликов, ни «ура»… вообще ничего, господин советник. Словно их это вовсе не касается. Тут уж я, старый солдат Девяносто первого полка, не выдержал и прокричал эти слова. Будь вы на моем месте, вы, наверно, поступили бы точно так же. Война так война, ничего не поделаешь – мы должны довести ее до победного конца и должны постоянно провозглашать славу государю императору. Никто меня в этом не разубедит.

   Прижатый к стене черно-желтый хищник не вынес взгляда невинного агнца Швейка, опустил глаза в свои бумаги и сказал:

   – Вполне понял бы ваше воодушевление, если б оно было проявлено при других обстоятельствах. Вы сами отлично знаете, что вас вел полицейский, так что ваш патриотизм мог и даже должен был скорее рассмешить публику, чем произвести на нее серьезное впечатление.

   – Идти под конвоем полицейского – это тяжелый момент в жизни каждого человека. Но если человек даже в этот тяжкий момент не забывает, что ему надлежит делать при объявлении войны, то, думаю, такой человек не так уж плох.

   Черно-желтый хищник заворчал и еще раз посмотрел Швейку прямо в глаза. Швейк ответил своим невинным, мягким, скромным, нежным и теплым взглядом.

   С минуту они пристально смотрели друг на друга.

   – Идите к черту! – пробормотало наконец чиновничье рыло. – Но если вы еще раз сюда попадете, то я вас вообще ни о чем не буду спрашивать, а отправлю прямо в военный суд в Градчаны. Поняли?

   Прежде чем он успел что-либо прибавить, Швейк подскочил к нему, поцеловал руку и сказал:

   – Да вознаградит вас за это Бог! Если вам когда-нибудь понадобится чистокровная собачка, соблаговолите обратиться ко мне. Я торгую собаками.

   Так Швейк опять очутился на свободе.

   По дороге домой он размышлял о том, не зайти ли ему сперва в пивную «У чаши», и в конце концов он отворил ту же самую дверь, через которую не так давно вышел в сопровождении агента Бретшнейдера.

   В пивной царило гробовое молчание. Там было несколько посетителей, и среди них церковный сторож из церкви Святого Аполлинария. Физиономии у всех были хмурые. За стойкой сидела трактирщица, жена Паливца, и тупо глядела на пивные краны.

   – Вот я и вернулся! – весело сказал Швейк. – Дайте-ка мне кружечку пива. А где же наш пан Паливец? Небось уже дома?

   Вместо ответа хозяйка залилась слезами и, горестно всхлипывая при каждом слове, простонала;

   – Дали ему… десять лет… неделю тому назад…

   – Ну, вот видите! – сказал Швейк. – Значит, семь дней уже отсидел.

   – Он такой был… осторожный! – рыдала хозяйка. – Он сам это всегда о себе говорил…

   Посетители пивной упорно молчали, словно тут до сих пор блуждал дух Паливца и призывал к еще большей осторожности.

   – Осторожность – мать мудрости, – сказал Швейк, усаживаясь за стол и пододвигая к себе кружку пива, где в пивной пене образовалось несколько дырочек там, где капнули слезы жены Паливца, когда она несла пиво на стол. – Нынче время такое, что приходится быть осторожным.

   – Вчера у нас было двое похорон, – переводил разговор на другое церковный сторож от Святого Аполлинария.

   – Видать, помер кто-нибудь! – заметил другой посетитель.

   Третий спросил:

   – Покойного-то на катафалке везли?

   – Интересно бы знать, – сказал Швейк, – как будут происходить военные похороны во время войны?

   Посетители поднялись, расплатились и тихо вышли. Швейк остался наедине с трактирщицей.

   – Я не представляю себе, – произнес Швейк, – чтобы невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам – такое я слышал, но на десять – это уж, пожалуй, многовато!

   – Что делать, ведь мой-то признался, – плакала жена Паливца. – Как он здесь говорил об этих мухах и портрете, так и в управлении суда повторил. Вызвали меня свидетельницей, но что я могла им сказать, когда мне заявили, что я имею право отказаться от свидетельских показаний, потому что нахожусь в родственных отношениях со своим мужем… Я так испугалась этих родственных отношений, как бы из этого еще чего-нибудь не вышло, что отказалась давать показания. Старик, бедняга, так на меня посмотрел… до самой смерти не забуду. А потом, после приговора, когда его уводили, взял да и крикнул им там, на лестнице, словно совсем с ума сошел: «Да здравствует Свободная мысль!»

   – А пан Бретшнейдер сюда больше не ходит? – спросил Швейк.

   – Был здесь несколько раз, – ответила трактирщица. – Выпьет одну-две кружки, спросит меня, кто здесь бывает, и слушает, как посетители рассказывают про футбол. Они всегда, когда пана Бретшнейдера увидят, говорят только про футбол, а его от этого передергивает – того и гляди судороги с ним сделаются и он взбесится. За все это время поймал на удочку только одного, обойщика с Поперечной улицы.

   – Это дело навыка, – заметил Швейк. – Обойщик-то был глуповат, что ли?

   – Ну, как мой муж, – ответила с плачем хозяйка. – Тот его спросил, стал бы он стрелять в сербов или нет. А обойщик ответил, что не умеет стрелять, что только раз был в тире, прострелил там корону. Тут мы все услышали, что пан Бретшнейдер произнес, вынув свою записную книжку: «Ага! Еще одна хорошенькая государственная измена», – и вышел с этим обойщиком с Поперечной улицы, и тот уже больше не вернулся.

   – Много их не возвращается, – сказал Швейк. – Дайте-ка мне рому.

   Как раз в тот момент, когда Швейк заказывал себе вторую рюмку рому, в трактир вошел тайный агент Бретшнейдер. Окинув беглым взглядом пустой трактир и заказав себе пива, он подсел к Швейку и стал ждать, не скажет ли тот чего.

   Швейк снял с вешалки одну из газет и, просматривая последнюю страницу с объявлениями, отозвался:

   – Смотрите-ка, некий Чимпера, село Страшково, дом номер пять, почтовое отделение Рачиневес, продает усадьбу с семью десятинами пашни. Имеется школа, и проходит железная дорога.

   Бретшнейдер нервно забарабанил пальцами по столу и обратился к Швейку:

   – Удивляюсь, почему вас интересует эта усадьба, пан Швейк?

   – Ах, это вы? – воскликнул Швейк, подавая ему руку. – А я вас сразу не узнал. У меня очень плохая память. В последний раз мы расстались, если не ошибаюсь, в приемной канцелярии полицейского управления. Что с тех пор поделываете? Часто заглядываете сюда?

   – Сегодня я пришел, чтобы повидать вас, – сказал Бретшнейдер. – В полицейском управлении мне сообщили, что вы торгуете собаками. Мне нужен хороший пинчер, или, скажем, шпиц, или вообще что-нибудь в этом роде…

   – Это все мы вам можем предоставить, – ответил Швейк. – Желаете чистокровного или так… с улицы?

   – Я думаю остановиться на чистокровной собаке, – ответил Бретшнейдер.

   – А почему бы вам не завести себе полицейскую собаку? – спросил Швейк. – Она бы вам сразу все выследила, навела бы вас на след преступления. У одного мясника в Вршовицах есть такой пес; он возит ему тележку. Этот пес, можно сказать, работает не по специальности.

   – Мне бы хотелось шпица, – сдержанно повторил Бретшнейдер, – шпица, который бы не кусался.

   – Желаете беззубого шпица? – осведомился Швейк. – Есть такой на примете: в Дейвицах, у одного трактирщика.

   – Пожалуй, уж лучше пинчера… – нерешительно произнес Бретшнейдер, собаководческие познания которого находились в зачаточном состоянии. Если бы не приказ из полицейского управления, он никогда не приобрел бы о собаках никаких сведений.

   Но приказ был точный, ясный и определенный: во что бы то ни стало сойтись со Швейком поближе на почве торговли собаками. С этой целью Бретшнейдер имел право подобрать себе помощников и располагать известными суммами на покупку собак.

   – Пинчеры бывают покрупнее и помельче, – сказал Швейк. – Есть у меня на примете два маленьких и три побольше. Всех пятерых можно держать на коленях. Могу их вам горячо рекомендовать.

   – Это бы мне подошло, – заявил Бретшнейдер. – А сколько стоит один?

   – Смотря по величине, – ответил Швейк, – все зависит от величины. Пинчер не теленок, с пинчерами дело обстоит как раз наоборот: чем меньше, тем дороже.

   – Я взял бы покрупнее, дом сторожить, – сказал Бретшнейдер, боясь истощить секретный фонд полиции.

   – Отлично! – подхватил Швейк. – Крупных могу вам продать по пятидесяти крон, самых крупных – по сорока пяти. Но мы забыли одну вещь: вам щенят или постарше; и потом – кобельков или сучек?

   – Мне все равно, – ответил Бретшнейдер, которому надоели эти неразрешимые проблемы. – Так достаньте их, а я завтра в семь часов вечера к вам зайду. Договорились?

   – Договорились, приходите, – неохотно согласился Швейк. – В таком случае я бы попросил у вас задаток – тридцать крон.

   – Какие могут быть разговоры! – сказал Бретшнейдер, отсчитывая деньги. – Ну а теперь мы с вами разопьем по четвертинке вина на мой счет…

   Когда они выпили, Швейк тоже заказал за свой счет четвертинку вина. Бретшнейдер стал убеждать Швейка не бояться его, заявив, что сегодня он не на службе и потому Швейк может свободно говорить с ним о политике.

   Швейк заметил, что в трактире он никогда о политике не говорит, да вообще вся политика – занятие для детей младшего возраста.

   Бретшнейдер, напротив, держался самых революционных убеждений. Он провозгласил, что каждое слабое государство обречено на гибель, и спросил Швейка, каков его взгляд на эти вещи.

   Швейк на это ответил, что у него с государством никаких дел не было, но однажды у него находился на воспитании хилый щенок сенбернар, которого он подкармливал солдатскими сухарями, и щенок при этом издох.

   Когда выпили по пятой, Бретшнейдер объявил себя анархистом и стал добиваться у Швейка совета, в какую организацию ему записаться.

   Швейк рассказал, что однажды какой-то анархист купил у него в рассрочку за сто крон леонберга, но до сих пор не отдал последнего взноса.

   За шестой четвертинкой Бретшнейдер высказался за революцию и против мобилизации, на что Швейк, наклонясь к нему, шепнул на ухо:

   – Только что вошел какой-то посетитель. Как бы он вас не услышал, у вас могут быть неприятности. Видите, трактирщица уже плачет.

   Жена Паливца действительно плакала на стуле за стойкой.

   – Чего плачете, хозяюшка? – спросил Бретшнейдер. – Через три месяца мы победим, будет амнистия, и ваш муж вернется. Вот тогда закатим у вас пирушку!.. Или вы не думаете, что мы победим? – обратился он к Швейку.

   – Зачем пережевывать все время одно и то же? – сказал Швейк. – Должны победить – и баста! Ну, мне пора домой.

   Швейк расплатился и вернулся к своей старой служанке, пани Мюллер, которая очень испугалась, увидев, что мужчина, отпирающий ключом входную дверь, не кто иной, как сам Швейк.

   – А я, сударь, думала, что вы вернетесь только через несколько лет, – сказала она с присущей ей откровенностью, – и я тут… из жалости… на время… взяла в жильцы одного швейцара из ночного кафе, потому что… у нас тут три раза был обыск, и, после того как ничего не нашли, сказали, что наше дело плохо, по всему видать, что вы опытный преступник.

   Швейк быстро убедился, что незнакомец устроился со всеми удобствами: спал на его постели и даже был настолько джентльменом, что удовольствовался лишь одной половиной, а другую предоставил некоему длинноволосому созданию, которое из благодарности спало, обняв его за шею. На полу вокруг постели валялись вперемешку принадлежности мужского и дамского туалета. По всему этому хаосу было ясно, что швейцар из ночного кафе вернулся вчера со своей дамой навеселе.

   – Сударь, – сказал Швейк, тряся втершегося квартиранта, – сударь, как бы вам не опоздать к обеду. Мне будет очень неприятно, если вы начнете всем рассказывать, что я вас выставил в такое время, когда уже нигде не достанешь обеда.

   Прошло немало времени, пока заспанный швейцар из ночного кафе раскусил наконец, что вернулся домой владелец постели и предъявляет на нее свои права.

   По свойственной всем швейцарам ночных кафе привычке господин этот выразился в том духе, что пересчитает ребра каждому, кто осмелится его будить. После этого он вознамерился спать дальше.

   Швейк между тем собрал части его туалета, принес их к постели и, энергично встряхнув швейцара, сказал:

   – Если вы не оденетесь, то придется вас выкинуть на улицу так, как вы есть. Вам будет гораздо выгоднее вылететь отсюда одетым.

   – Я хотел спать до восьми часов вечера, – проговорил озадаченный швейцар, натягивая штаны. – Я плачу хозяйке за постель по две кроны в день и могу водить сюда барышень из кафе… Марженка, вставай!

   Надевая воротничок и завязывая галстук, он уже настолько пришел в себя, что стал уверять Швейка, будто ночное кафе «Мимоза» безусловно одно из самых приличных заведений, куда имеют доступ только те дамы, у которых желтый билет в полном порядке, и любезно приглашал Швейка заглянуть туда.

   Однако его партнерша осталась весьма недовольна Швейком и пустила в ход несколько веских великосветских выражений, из которых самым приличным было: «Олух царя небесного!»

   После ухода непрошеных жильцов Швейк пошел на кухню за пани Мюллер, чтобы вместе с ней навести порядок, но не нашел никаких ее следов, кроме клочка бумаги, на котором карандашом были выведены какие-то каракули. Это пани Мюллер необычайно просто выразила свои мысли, касающиеся несчастного случая со сдачей напрокат швейковской постели швейцару из ночного кафе. На клочке было написано:

   «Простите, сударь, я вас больше не увижу, потому что бросаюсь из окна».

   – Врет! – сказал Швейк и стал ждать.

   Через полчаса в кухню вползла несчастная пани Мюллер, и по удрученному выражению ее лица было видно, что она ждет от Швейка слов утешения.

   – Если хотите броситься из окна, – сказал Швейк, – так идите в комнату, окно я открыл. Прыгать из кухонного я бы вам не рекомендовал, потому что вы упадете в сад на розы, поломаете все кусты, и за это вам придется платить. А из того окна вы отлично слетите на тротуар и, если вам повезет, сломаете себе шею. Если же не повезет, то вы переломаете себе только ребра, руки и ноги, и вам придется платить за лечение в больнице.

   Пани Мюллер заплакала, тихо пошла в комнату Швейка… закрыла окно и, вернувшись, сказала:

   – Дует, а при вашем, сударь, ревматизме это нехорошо.

   Затем, постелив постель и с необычайной старательностью приведя все в порядок, она вернулась, все еще заплаканная, в кухню и доложила Швейку:

   – Те два щеночка, сударь, что были у вас на дворе, подохли, а сенбернар сбежал во время обыска.

   – Черт возьми! – воскликнул Швейк. – Он может влипнуть в историю! Теперь, наверно, его будет выслеживать полиция.

   – Он укусил одного из господ полицейских комиссаров, – продолжала пани Мюллер, – когда тот во время обыска вытаскивал его из-под кровати. Один из этих господ сказал, что под кроватью кто-то есть, и сенбернару именем закона приказано было вылезать, но тот и не подумал, и тогда его вытащили. Сенбернар хотел их всех сожрать, а потом вылетел в дверь и больше не вернулся. Мне тоже учинили допрос, спрашивали, кто к нам ходит, не получаем ли денег из-за границы, а потом стали намекать, что я дура, когда я им сказала, что деньги из-за границы поступают только изредка, последний раз от господина управляющего из Брно – помните, шестьдесят крон задатка за ангорскую кошку, вы о ней дали объявление в газету «Национальная политика», а вместо нее послали в Брно в ящике из-под фиников слепого щеночка фокстерьера. Потом заговорили со мной очень ласково и рекомендовали мне в жильцы, чтобы мне одной боязно не было, этого швейцара из ночного кафе, которого вы выбросили.

   – Уж и натерпелся я от этой полиции, пани Мюллер! – вздохнул Швейк. – Вот скоро увидите, сколько их сюда придет за собаками.

   Не знаю, расшифровали ли те, кто после переворота просматривал полицейский архив, статьи расхода секретного фонда государственной полиции, где значилось: СБ – 40 к.; ФТ – 50 к.; Л – 80 к. и так далее, но они безусловно ошибались, если думали, что СБ, ФТ и Л – это инициалы неких лиц, которые за 40, 50, 80 и т. д. крон продавали чешский народ черно-желтому орлу.

   В действительности же СБ означает сенбернара, ФТ – фокстерьера, а Л – леонберга. Всех этих собак Бретшнейдер привел от Швейка в полицейское управление.

   Это были гадкие страшилища, не имевшие абсолютно ничего общего ни с одной из чистокровных собак, за которых Швейк выдавал их Бретшнейдеру. Сенбернар был помесь нечистокровного пуделя с дворняжкой; фокстерьер, с ушами таксы, был величиной с волкодава, а ноги у него были выгнуты, словно он болел рахитом; леонберг своей мохнатой мордой напоминал овчарку, у него был обрубленный хвост, рост таксы и голый зад, как у павиана.

   Заходил к Швейку купить собаку и сам сыщик Калоус… и вернулся с настоящим уродом, напоминающим пятнистую гиену, хотя у него и была грива шотландской овчарки. А в статье секретного фонда с тех пор прибавилась новая пометка: Д – 90 к.

   Этот урод должен был изображать дога.

   Но даже Калоусу не удалось ничего выведать у Швейка. Он добился того же, что и Бретшнейдер. Самые тонкие политические разговоры Швейк переводил на лечение собачьей чумы у щенят, а ловкое закидывание искуснейших незримых сетей кончалось тем, что Бретшнейдер увозил с собой от Швейка еще одно чудовище, самого невероятного ублюдка.

   И вот наступил конец знаменитого сыщика Бретшнейдера. Когда у него в квартире появилось уже семь подобных страшилищ, он заперся с ними в задней комнате и не давал им ничего жрать до тех пор, пока псы не сожрали его самого. Он был так честен, что избавил казну от расходов по похоронам.

   В полицейском управлении в его послужной список, в графу «Повышения по службе», были занесены следующие полные трагизма слова: «Сожран собственными псами».

   Узнав позднее об этом трагическом происшествии, Швейк сказал:

   – Не могу себе представить, как его соберут, когда ему придется предстать на Страшном Суде.

   В то время, когда галицийские леса, простирающиеся вдоль реки Раб, видели бегущие через эту реку австрийские войска, в то время, когда на юге, в Сербии, австрийским дивизиям, одной за другой, всыпали по первое число (что они уже давно заслужили), – австрийское военное министерство вспомнило и о Швейке, надеясь, что он поможет монархии расхлебывать кашу.

   Когда Швейку принесли повестку о том, что он должен через неделю явиться на Стршелецкий остров для медицинского освидетельствования, он как раз лежал в постели: у него опять начался приступ ревматизма. Пани Мюллер варила ему на кухне кофе.

   – Пани Мюллер, – послышался из соседней комнаты тихий голос Швейка, – пани Мюллер, подойдите на минуточку.

   Служанка подошла к постели, и Швейк тем же тихим голосом произнес:

   – Присядьте, пани Мюллер.

   Его голос звучал таинственно и торжественно. Когда пани Мюллер села, Швейк, приподнимаясь на постели, провозгласил:

   – Я иду на войну.

   – Матерь Божья! – воскликнула пани Мюллер. – Что вы там будете делать?

   – Сражаться, – гробовым голосом ответил Швейк. – У Австрии дела очень плохи. Сверху лезут на Краков, а снизу – на Венгрию. Всыпали нам и в хвост и в гриву, куда ни погляди. Ввиду всего этого меня призывают на войну. Еще вчера я читал вам в газете, что «дорогую родину заволокли тучи».

   – Но ведь вы не можете двигаться!

   – Это не важно, пани Мюллер, поеду на войну в коляске. Знаете кондитера за углом? У него есть такая коляска. Он в ней несколько лет тому назад вывозил подышать свежим воздухом своего хромого хрыча-дедушку. Вы, пани Мюллер, отвезете меня в этой коляске на военную службу.

   Пани Мюллер заплакала:

   – Не сбегать ли мне, сударь, за доктором?

   – Никуда не ходите, пани Мюллер. Я вполне пригоден для пушечного мяса, вот только ноги… Но когда с Австрией дело дрянь, каждый калека должен быть на своем посту. Продолжайте спокойно варить кофе.

   И в то время как пани Мюллер, заплаканная и растроганная, процеживала кофе, бравый солдат Швейк пел, лежа в кровати:

 

Виндишгрец и прочие паны генералы

Утром спозаранку войну начинали.

Гоп, гоп, гоп!

 

 

Войну начинали, к Господу взывали:

«Помоги, Христос, нам с Матерью Пречистой!»

Гоп, гоп, гоп!

 

   Испуганная пани Мюллер под впечатлением жуткой боевой песни забыла про кофе и, трясясь всем телом, прислушивалась, как бравый солдат Швейк продолжал петь на своей кровати:

 

С Матерью Пречистой! Вон – четыре моста.

Выставляй, Пьемонт, посильней форпосты.

Гоп, гоп, гоп!

 

 

Закипел тут славный бой у Сольферино,

Кровь лилась потоком, как из бочки винной.

Гоп, гоп, гоп!

 

   Кровь из бочки винной, а мяса – фургоны!

 

Нет, не зря носили ребята погоны

Гоп, гоп, гоп!

 

 

Не робей, ребята! По пятам за вами

Едет целый воз, груженный деньгами.

Гоп, гоп, гоп!

 

   – Ради Бога, сударь, прошу вас! – раздался жалобный голос из кухни, но Швейк допел славную боевую песню до конца:

 

Целый воз с деньгами, кухня с пшенной кашей.

Ну, в каком полку веселей, чем в нашем?

Гоп, гоп, гоп!^[16]

 

   Пани Мюллер бросилась за доктором. Вернулась она через час, когда Швейк уже дремал. Швейк был разбужен толстым господином, который положил ему руку на лоб и сказал:

   – Не бойтесь, я – доктор Павек из Виноград. Дайте вашу руку. Этот термометр суньте себе под мышку. Так. Покажите язык. Еще. Высуньте язык. Отчего умерли ваши родители?

   Итак, в то время как Вена боролась за то, чтобы все народы Австро-Венгрии проявили максимум верности и преданности, доктор Павек прописал Швейку против его патриотического энтузиазма бром и рекомендовал мужественному и честному солдату не думать о войне.

   – Лежите смирно и избегайте волнений. Завтра зайду еще раз.

   На другой день доктор пришел опять и осведомился на кухне у пани Мюллер, как себя чувствует пациент.

   – Хуже ему, пан доктор, – с искренней грустью ответила пани Мюллер. – Ночью, когда скрутил его ревматизм, он пел, с позволения сказать, австрийский гимн.

   Доктор Павек счел необходимым реагировать на это новое проявление лояльности пациента повышенной дозой брома. На третий день пани Мюллер доложила доктору, что Швейку еще хуже.

   – После обеда, пан доктор, он послал за картой военных действий, а ночью бредил, что Австрия победит.

   – А порошки принимает точно по предписанию?

   – За ними еще и не посылал, пан доктор.

   Излив на Швейка целый поток упреков и заверив его, что никогда больше не придет лечить человека, который отвергает его лечение бромом, доктор Павек ушел.

   Оставалось еще два дня до срока, когда Швейк должен был предстать перед призывной комиссией. За это время Швейк сделал надлежащие приготовления: послал пани Мюллер, во-первых, купить форменную фуражку, а во-вторых, одолжить у кондитера за углом коляску, в которой тот когда-то вывозил подышать свежим воздухом своего хромого хрыча-дедушку. Потом Швейк вспомнил, что ему необходимы костыли. К счастью, кондитер сохранял как семейную реликвию и костыли. Швейку недоставало еще только букетика цветов, какие носят все рекруты. Но и букет раздобыла ему пани Мюллер, которая сильно похудела за эти дни и, где только ни появлялась, всюду плакала.

   Итак, в тот памятный день пражские улицы были свидетелями трогательного примера истинного патриотизма. Старуха толкала перед собой коляску, в которой сидел мужчина в форменной фуражке с блестящей кокардой, размахивая костылями. На его пиджаке красовался пестрый рекрутский букетик цветов.

   Человек этот, продолжая размахивать костылями, кричал на всю улицу: «На Белград! На Белград!»

   За ним шла толпа, которая образовалась из небольшой кучки людей, собравшихся перед домом, откуда Швейк выехал на войну. Швейк констатировал, что некоторые полицейские, стоящие на перекрестках, отдавали ему честь. На Вацлавской площади толпа вокруг коляски со Швейком выросла в несколько сот человек, а на углу Краковской улицы был избит какой-то бурш в корпорантской шапочке, закричавший Швейку:

   – Heil! Nieder mit den Serben!^[17]

   На углу Водичковой улицы подоспевшая конная полиция разогнала толпу. Когда Швейк доказал приставу, что должен сегодня явиться в призывную комиссию, тот был несколько разочарован и во избежание скандала приказал двум конным полицейским проводить коляску со Швейком на Стршелецкий остров.

   Обо всем происшедшем в «Пражской официальной газете» была помещена следующая статья:

ПАТРИОТИЗМ КАЛЕКИ

   Вчера днем на главных улицах Праги прохожие стали очевидцами сцены, красноречиво свидетельствующей о том, что в этот великий и серьезный момент сыны нашего народа также способны дать блестящие примеры верности и преданности трону нашего престарелого монарха. Казалось, что вернулись славные времена греков и римлян, когда Муций Сцевола шел в бой, невзирая на свою сожженную руку. Калека на костылях, которого везла в коляске для больных его старая мать, вчера продемонстрировал святое чувство патриотизма. Этот сын чешского народа, несмотря на свой недуг, добровольно отправился на войну, чтобы все свои силы и даже жизнь отдать за своего императора. И то, что его призыв «На Белград!» встретил такой живой отклик на пражских улицах, свидетельствует, что жители Праги являют высокие образцы любви к Отечеству и к царствующему дому.

   В том же духе писала и «Прагер тагеблатт», где статья заканчивалась такими словами: «Калеку-добровольца провожала толпа немцев, своим телом охранявших его от самосуда чешских агентов Антанты».

   «Богемия», тоже напечатавшая это сообщение, потребовала, чтобы калека-патриот был награжден, и объявила, что в редакции принимаются подарки от немецких граждан в пользу неизвестного героя.

   Итак, эти три газеты считали, что чешская страна не могла дать более благородного гражданина. Однако господа в призывной комиссии не разделяли их взгляда. Особенно старший военный врач Баутце. Это был неумолимый человек, видевший во всем жульнические попытки уклониться от военной службы – от фронта, от пуль и шрапнели. Известно его выражение: «Das ganze tschechische Volk ist eine Simulantenbande».^[18] За десять недель своей деятельности он из 11 000 граждан 10 999 признал симулянтами и поймал бы на удочку одиннадцатитысячного, если бы этого счастливца не хватил удар в тот самый момент, когда доктор на него заорал: «Kehrt euch!»^[19]

   – Уберите этого симулянта, – сказал Баутце, когда удостоверился, что тот умер.

   И вот перед Баутце в этот памятный день предстал Швейк, совершенно голый, как и все остальные, стыдливо прикрывая свою наготу костылями, на которые опирался.

   – Das ist wirklich ein besonderes Feigenblatt,^[20] – сказал Баутце, – таких фиговых листков в раю не было.

   – Освобожден по идиотизму, – огласил фельдфебель, просматривая его документы.

   – А еще какие у вас болезни? – спросил Баутце.

   – Осмелюсь доложить, у меня ревматизм. Но служить буду государю императору до последней капли крови, – скромно сказал Швейк. – У меня отекли колени.

   Баутце бросил на бравого солдата Швейка страшный взгляд и заорал:

   – Sie sind ein Simulant!^[21]

   И, обращаясь к фельдфебелю, с ледяным спокойствием сказал:

   – Den Kerl sogleich einsperren.^[22]

   Два солдата с примкнутыми штыками повели Швейка в гарнизонную тюрьму. Швейк шел на костылях и с ужасом чувствовал, что его ревматизм проходит. Когда пани Мюллер, с коляской ожидавшая Швейка у моста, увидела его между двумя штыками, она заплакала и тихо отошла от коляски, чтобы никогда уже к ней не возвращаться…

   А бравый солдат Швейк скромно шел в сопровождении вооруженных защитников государства. Штыки сверкали на солнце, и на Малой Стране, перед памятником Радецкому, Швейк крикнул провожавшей его толпе:

   – На Белград!

   А маршал Радецкий задумчиво смотрел со своего постамента вслед удалявшемуся бравому солдату Швейку, ковылявшему на старых костылях с рекрутским букетиком на пиджаке.

   Какой-то солидный господин объяснил окружавшей его толпе, что ведут дезертира.

   В эту великую эпоху врачи из кожи вон лезли, чтобы изгнать из симулянтов беса саботажа и вернуть их в лоно армии. Была установлена целая лестница мучений для симулянтов и для людей, подозреваемых в том, что они симулируют, а именно – чахоточных, ревматиков, страдающих грыжей, воспалением почек, тифом, сахарной болезнью, воспалением легких и прочими болезнями.

   Пытки, которым подвергались симулянты, были систематизированы, и градации этих пыток были следующими:

   1. Строгая диета: утром и вечером по чашке чая в течение трех дней; кроме того, всем независимо от того, на что они жалуются, давали аспирин, чтобы симулянты пропотели.

   2. Хинин в порошке в лошадиных дозах, чтобы не думали, будто военная служба – мед. Это называлось: «Лизнуть хины».

   3. Промывание желудка литром теплой воды два раза в день.

   4. Клистир из мыльной воды и глицерина.

   5. Обертывание в мокрую холодную простыню.

   Были герои, которые стойко перенесли все пять ступеней пыток и добились того, что их отвезли в простых гробах на военное кладбище. Но попадались и малодушные, которые, лишь только дело доходило до клистира, заявляли, что они уже выздоровели и ни о чем другом не мечтают, как с ближайшим маршевым батальоном отправиться в окопы.

   Швейка поместили в больничный барак при гарнизонной тюрьме именно среди таких малодушных симулянтов.

   – Больше не выдержу, – сказал его сосед по койке, которого только что привели из амбулатории, где ему уже во второй раз промывали желудок. Человек этот симулировал близорукость.

   – Завтра же еду в полк, – заявил ему сосед слева, которому только что ставили клистир. Этот больной симулировал, что он глух, как тетерев.

   На койке у двери умирал чахоточный, обернутый в мокрую холодную простыню.

   – Этот уже третий на этой неделе, – заметил сосед справа.

   – А ты чем болен? – спросили Швейка.

   – У меня ревматизм, – ответил Швейк, и сразу же раздался взрыв откровенного смеха. Смеялся даже умирающий чахоточный, «симулирующий» туберкулез.

   – С ревматизмом сюда лучше не лезть, – серьезно предупредил Швейка толстый господин. – С ревматизмом здесь считаются так же, как с мозолями. У меня малокровие, недостает половины желудка и пяти ребер, и никто этому не верит. А недавно был здесь один глухонемой. Четырнадцать дней его обертывали каждые полчаса в мокрую холодную простыню. Каждый день ему ставили клистир и выкачивали желудок.

   Даже санитары думали, что дело его в шляпе и что его отпустят домой, а доктор возьми да пропиши ему рвотное. Эта штука вывернула бы его наизнанку – и тут он смалодушничал. «Не могу, говорит, больше притворяться глухонемым. Вернулись ко мне и речь и слух». Все больные его уговаривали, чтобы он не губил себя, а он стоял на своем: он, мол, все слышит и говорит, как всякий другой. Так и доложил об этом утром при обходе.

   – Да, долго держался, – заметил один, симулирующий, будто у него одна нога короче другой на целых десять сантиметров. – Не чета тому, с параличом. Тому достаточно было только трех порошков хинина, одного клистира и денька без жратвы. Признался еще даже до выкачивания желудка. Весь паралич как рукой сняло.

   – Дольше всех держался тут искусанный бешеной собакой. Кусался, выл, действительно все замечательно проделывал. Но никак он не мог добиться пены у рта. Помогали мы ему, как могли, сколько, бывало, щекотали его перед обходом, иногда по целому часу доводили его до судорог, до синевы – и все-таки пена у рта не выступала: нет, да и только. Это было ужасно! И когда он во время утреннего обхода сдался, уж как нам его было жалко! Стал возле койки во фронт, как свечка, отдал честь и говорит: «Осмелюсь доложить, господин старший врач, пес, который меня укусил, оказался не бешеным». Старший врач окинул его таким взглядом, что искусанный затрясся всем телом и тут же прибавил: «Осмелюсь доложить, господин старший врач, меня вообще никакая собака не кусала. Я сам себя укусил в руку». После этого признания его обвинили в членовредительстве: дескать, хотел прокусить себе руку, чтобы не попасть на фронт.

   – Все болезни, при которых требуется пена у рта, очень трудно симулировать, – сказал толстый симулянт, – вот, к примеру, падучая. Был тут один эпилептик. Тот всегда нам говорил, что лишний припадок устроить ничего не стоит. Падал он этак раз десять в день, извивался в корчах, сжимал кулаки, выкатывал глаза под самый лоб, бился о землю, высовывал язык. Короче говоря, это была прекрасная эпилепсия, эпилепсия – первый сорт, самая что ни на есть настоящая. Но неожиданно вскочили у него два чирья на шее и два на спине, и тут пришел конец его корчам и битью об пол. Головы даже не мог повернуть. Ни сесть, ни лечь. Напала на него лихорадка, и во время обхода врача в бреду он сознался во всем. Да и нам всем от этих чирьев солоно пришлось. Из-за них он пролежал с нами еще три дня, и ему была назначена другая диета: утром кофе с булочкой, к обеду – суп, кнедлик с соусом, вечером – каша или суп, и нам, с голодными выкачанными желудками да на строгой диете, пришлось глядеть, как этот парень жрет, чавкает и, пережравши, отдувается и рыгает. Этим он подвел трех других с пороком сердца. Те тоже признались.

   – Легче всего, – сказал один из симулянтов, – симулировать сумасшествие. Рядом в палате номер два есть двое учителей. Один без устали кричит днем и ночью: «Костер Джордано Бруно еще дымится! Возобновите процесс Галилея!» А другой лает: сначала три раза медленно «гав, гав, гав», потом пять раз быстро «гав-гав-гав-гав-гав», а потом опять медленно, – и так без передышки. Оба уже выдержали больше трех недель… Я сначала тоже хотел разыграть сумасшедшего, помешанного на религиозной почве, и проповедовать о непогрешимости Папы. Но в конце концов у одного парикмахера на Малой Стране приобрел себе за пятнадцать крон рак желудка.

   – Я знаю одного трубочиста из Бржевнова, – заметил другой больной, – он вам за десять крон сделает такую горячку, что из окна выскочите.

   – Это все пустяки, – сказал третий. – В Вршовицах есть одна повивальная бабка, которая за двадцать крон вывихнет вам ногу так ловко, что останетесь калекой на всю жизнь.

   – Мне вывихнули ногу за пятерку, – раздался голос с постели у окна. – За пять крон наличными и за три кружки пива в придачу.

   – Мне моя болезнь стоит уже больше двухсот крон, – заявил его сосед, высохший, как жердь. – Назовите мне такой яд, которого бы я не испробовал, – не найдете. Я живой склад всяких ядов. Я пил сулему, вдыхал ртутные пары, грыз мышьяк, курил опиум, пил настойку опия, посыпал хлеб морфием, глотал стрихнин, пил раствор фосфора в сероуглероде и пикриновую кислоту. Я испортил себе печень, легкие, почки, желчный пузырь, мозг, сердце и кишки. Никто не может понять, чем я болен.

   – Лучше всего, – заметил кто-то около дверей, – впрыснуть себе под кожу в руку керосин. Моему двоюродному брату повезло: ему отрезали руку по локоть, и теперь ему никакая военная служба не страшна.

   – Вот видите, – сказал Швейк, – все это каждый должен претерпеть ради государя императора. И выкачивание желудка, и клистир. Когда несколько лет тому назад я отбывал военную службу, в нашем полку случалось еще хуже. Больного связывали «козлом» и бросали в каталажку, чтобы он вылечился. Там не было коек с матрацем, как здесь, или плевательниц. Одни голые нары, и на них больные. Раз лежал там один с самым настоящим сыпным тифом, а другой рядом с ним в черной оспе. Оба были связаны «в козлы», а полковой врач пинал их ногой в брюхо за то, что, дескать, симулируют. Но когда оба солдата померли, дело дошло до парламента, и все это попало в газеты. Тут нам сразу запретили читать эти газеты и даже обыскали наши сундучки, нет ли у кого газет. А мне ведь никогда не везет. В целом полку ни у кого не нашли, только у меня. Ну, повели к командиру полка. А наш полковник был такой осел – царствие ему небесное! Заорал на меня, чтобы я стоял смирно и сказал, кто писал в газеты, не то он мне всю морду разворотит и сгноит меня в тюрьме. Потом пришел полковой врач, тыкал мне в нос кулаком и кричал: «Sie verfluchter Hund, Sie schäbiges Wesen, Sie unglückliches Mistvieh!^[23] Социалистическая тварь!» А я смотрю им прямо в глаза, глазом не моргну и молчу. Правую руку под козырек, а левую – по шву! Бегали они вокруг меня, как собаки, лаяли на меня, а я ни гугу, молчу и все тут, отдаю им честь, а левая рука по шву. Бегали они этак с полчасика. Потом полковник подбежал ко мне и как заревет: «Идиот ты или не идиот?» – «Точно так, господин полковник, – идиот». – «На двадцать один день под строгий арест за идиотизм! По два постных дня в неделю, месяц без отпуска, на сорок восемь часов «в козлы»! Запереть немедленно и не давать ему жрать! Связать его! Показать ему, что государству идиотов не нужно. Мы тебе, сукину сыну, выбьем из башки газеты!» На этом господин полковник закончил свои разглагольствования. А пока я сидел под арестом, в казарме творились прямо-таки чудеса. Наш полковник вообще запретил солдатам читать, будь то хоть «Пражская официальная газета». В солдатской лавке запрещено было даже завертывать в газеты сосиски и сыр. И вот с этого-то времени солдаты принялись читать. Наш полк сразу стал самым начитанным. Мы читали все газеты, и в каждой роте сочинялись стишки и песенки про полковника. А когда что-нибудь случалось в полку, всегда находился какой-нибудь благожелатель, который пускал в газету статейку под заголовком «Истязание солдат». Мало того: писали депутатам в Вену, чтобы они заступились за нас, и те начали подавать в парламент запрос за запросом, известно ли, мол, правительству, что наш полковник – зверь, и тому подобное. Министр послал к нам комиссию, чтобы расследовать это, и в результате некий Франта Генчль из Глубокой был посажен на два года, это как раз он обратился в Вену к депутатам парламента, жалуясь, что во время занятий на учебном плацу получил оплеуху от полковника. Когда комиссия уехала, полковник всех нас выстроил, весь полк, и заявил, что солдат есть солдат, должен держать язык за зубами и служить, а если кому-нибудь не нравится, то это нарушение дисциплины. «А вы, мерзавцы, думали, что вам эта комиссия поможет? – сказал полковник. – Ни хрена она вам не помогла! Ну а теперь пусть каждая рота промарширует передо мною и пусть громогласно повторит то, что я сказал». И мы, рота за ротой, шагали, равнение направо, на полковника, рука на ремне ружья, и орали что есть силы: «Мы, мерзавцы, думали, что нам эта комиссия поможет. Ни хрена она нам не помогла!» Господин полковник хохотал до упаду, прямо живот надорвал. Но вот начала дефилировать одиннадцатая рота. Марширует, отбивая шаг, но подходит к полковнику и ни гугу! Молчит, ни звука. Полковник покраснел как вареный рак и вернул ее назад, чтобы повторила все сначала. Одиннадцатая опять шагает и… молчит. Проходит строй за строем, и все дерзко глядят в глаза полковнику. «Ruht!»^[24] – командует полковник, а сам мечется по двору, хлещет себя хлыстом по сапогу, плюется, а потом вдруг остановился да как заорет: «Abtreten!»^[25] Сел на свою клячу и вон из ворот. Ждали мы, ждали, что с одиннадцатой ротой будет, а ничего не было. Ждем мы день, другой, неделю – ничего. Полковник в казармах вовсе не появлялся, а солдаты и рады были, да не только солдаты: и унтеры, и даже офицеры. Наконец прислали нам нового полковника. О старом рассказывали, будто он попал в какой-то санаторий, потому что собственноручно написал государю императору, что одиннадцатая рота взбунтовалась.

   Приближался час послеобеденного обхода. Военный врач Грюнштейн ходил от койки к койке, а за ним – фельдшер с книгой.

   – Мацуна!

   – Здесь.

   – Клистир и аспирин.

   – Покорный!

   – Здесь.

   – Промывание желудка и хинин.

   – Коваржик!

   – Здесь.

   – Клистир и аспирин.

   – Котятко!

   – Здесь.

   – Промывание желудка и хинин.

   И так всех подряд – механически, грубо и безжалостно.

   – Швейк!

   – Здесь.

   Доктор Грюнштейн взглянул на вновь прибывшего.

   – Чем больны?

   – Осмелюсь доложить, у меня ревматизм.

   Доктор Грюнштейн за время своей практики усвоил привычку разговаривать с больными с тонкой иронией. Это действовало гораздо сильнее крика.

   – Ах вот что, ревматизм… – сказал он Швейку. – Это действительно тяжелая болезнь. Ведь и случится же этакая штука – заболеть ревматизмом как раз во время мировой войны, как раз когда человек должен идти на фронт! Я полагаю, что это вас страшно огорчает.

   – Осмелюсь доложить, господин старший врач, страшно огорчает.

   – А-а, вот как, его это огорчает? Очень мило с вашей стороны, что вам пришло в голову обратиться к нам с этим ревматизмом именно теперь. В мирное время прыгает, бедняга, как козленок, а разразится война – сразу у него появляется ревматизм и колени отказываются служить. Не болят ли у вас колени?

   – Осмелюсь доложить, болят.

   – И всю ночь напролет не можете заснуть? Не правда ли? Ревматизм очень опасная, мучительная и тяжелая болезнь. У нас в этом отношении большой опыт: строгая диета и другие наши способы лечения дают очень хорошие результаты. Выздоровеете у нас скорее, чем в Пештянах, и так замаршируете на фронт, что только пыль столбом поднимется.

   И, обращаясь к фельдшеру, старший врач сказал:

   – Пишите: «Швейк, строгая диета, два раза в день промывание желудка и раз в день клистир». А там – увидим. Пока что отведите его в амбулаторию, промойте желудок и поставьте, когда очухается, клистир, но знаете, настоящий клистир, чтобы всех святых вспомнил и чтобы его ревматизм сразу испугался и улетучился.

   Потом, повернувшись к больным, доктор Грюнштейн произнес речь, полную прекрасных и мудрых сентенций:

   – Не думайте, что перед вами осел, которого можно провести за нос. Меня вы своими штучками не тронете. Я-то прекрасно знаю, что все вы симулянты и хотите дезертировать с военной службы, поэтому я и обращаюсь с вами как полагается. Я в своей жизни видел сотни таких вояк, как вы. На этих койках валялась уйма таких, которые ничем другим не болели, только отсутствием боевого духа. В то время как их товарищи сражались на фронте, они воображали, что будут полеживать в постели, получать больничное питание и ждать, пока кончится война. Но они ошиблись, прохвосты! И вы все, сукины дети, ошибетесь! Даже через двадцать лет вы будете кричать, когда вам приснится, как вы у меня тут симулировали.

   – Осмелюсь доложить, господин старший врач, – послышался тихий голос с койки у окна, – я уже выздоровел. Я уже ночью заметил, что у меня одышка прошла.

   – Ваша фамилия?

   – Коваржик. Осмелюсь доложить, мне был прописан клистир.

   – Хорошо, клистир вам еще поставят на дорогу, – распорядился доктор Грюнштейн, – чтобы вы потом не жаловались, будто мы вас здесь не лечили. Ну-с, а теперь все больные, которых я перечислил, идите за фельдшером и получите, что кому полагается.

   Каждый получил предписанную ему солидную порцию. Некоторые пытались воздействовать на исполнителя докторского приказания просьбами или угрозами; дескать, они сами запишутся в санитары, и, может быть, когда-нибудь нынешние санитары попадут к ним в руки. Что касается Швейка, то он держался геройски.

   – Не щади меня, – подбадривал он палача, ставившего ему клистир. – Помни о присяге. Даже если бы здесь лежал твой отец или родной брат, поставь ему клистир – и никаких. Помни, что на этих клистирах держится Австрия. Мы победим!

   На другой день во время обхода доктор Грюнштейн осведомился у Швейка, как ему нравится в госпитале. Швейк ответил, что это учреждение благоустроенное и весьма почтенное. В награду за это он получил то же, что и вчера, и в придачу еще аспирин и три порошка хинина, все это ему высыпали в воду, а потом приказали немедленно выпить.

   Сам Сократ не пил свою чашу с ядом с таким спокойствием, как пил хинин Швейк, на котором доктор Грюнштейн испробовал все виды пыток. Когда Швейка в присутствии врача завертывали в холодную мокрую простыню, он на вопрос доктора Грюнштейна, как ему это нравится, отвечал:

   – Осмелюсь доложить, господин старший врач, чувствую себя словно в купальне или на морском курорте.

   – Ревматизм еще не прошел?

   – Осмелюсь доложить, господин старший врач, никак не проходит.

   Швейк был подвергнут новым пыткам.

   В это время вдова генерала-от-инфантерии, баронесса фон Боценгейм проявляла неимоверные усилия, чтобы разыскать того солдата, о котором недавно газета «Богемия» писала, что он, калека, велел себя везти в военную комиссию в коляске для больных и кричал: «На Белград!» Это проявление патриотизма дало повод редакции «Богемии» призвать своих читателей организовать сбор в пользу лояльного героя-калеки.

   Наконец после справок, наведенных баронессой в полицейском управлении, было выяснено, что фамилия этого солдата Швейк. Дальше разыскивать было уже легко. Баронесса фон Боценгейм взяла с собой свою компаньонку и камердинера с корзиной и отправилась в госпиталь в Градчаны.

   Бедняжка баронесса и не представляла себе, что значит лежать в госпитале при гарнизонной тюрьме. Ее визитная карточка открыла ей двери тюрьмы. В канцелярии все держались с ней исключительно любезно. Через пять минут она уже знала, что «der brave Soldat^[26] Швейк, о котором она осведомлялась, лежит в третьем бараке, койка № 17. Ее сопровождал сам доктор Грюнштейн, который совсем обалдел от этого внезапного визита. Швейк только что вернулся на свою койку после обычного ежедневного тура, предписанного доктором Грюнштейном, и сидел, окруженный толпой исхудавших и изголодавшихся симулянтов, которые до сих пор не сдавались и упорно продолжали состязаться со строгой диетой доктора Грюнштейна.

   Кто послушал бы разговор этой компании, решил бы, что очутился среди кулинаров высшей поварской школы или на курсах продавцов гастрономических магазинов.

   – Даже самые простые свиные шкварки можно есть, покуда они теплые, – заявил тот, которого лечили здесь от «застарелого катара желудка». – Когда сало начнет трещать и брызгать, отожми их, посоли, поперчи, и тогда, скажу я вам, никакие гусиные шкварки с ними не сравнятся.

   – Полегче насчет гусиных шкварок, – сказал больной раком желудка, – нет ничего лучше гусиных шкварок! Ну куда вы лезете против них со шкварками из свиного сала! Гусиные шкварки, понятное дело, должны жариться до тех пор, пока они не станут золотыми. Так евреи делают, берут жирного гуся, снимают с кожи сало и поджаривают.

   – По-моему, вы ошибаетесь по части свиных шкварок, – заметил сосед Швейка. – Я, конечно, говорю о шкварках из домашнего свиного сала. Так они и называются – домашние шкварки. Они не должны быть ни коричневыми, ни желтыми, а должны иметь цвет, средний между этими двумя оттенками. Домашние шкварки не должны быть ни слишком мягкими, ни слишком твердыми. Они не должны хрустеть. Это уже, значит, пережаренные. Они должны таять на языке… но при этом вам не должно казаться, что сало течет по вашему подбородку.

   – А кто из вас ел шкварки из конского сала? – раздался чей-то голос, но никто не ответил, так как вбежал фельдшер.

   – По койкам! Сюда идет великая княгиня. Не высовывайте грязных ног из-под одеяла!

   Сама великая княгиня не могла бы войти так торжественно, как вошла баронесса фон Боценгейм. За ней следовала целая процессия. Тут был и бухгалтер госпиталя, видевший в этом визите тайные происки ревизии, которая может бросить его от сытого корыта в тылу на съедение шрапнели, к проволочным заграждениям передовых позиций. Он был бледен. Еще бледнее был сам доктор Грюнштейн. Перед глазами у него прыгала маленькая визитная карточка старой баронессы с титулом «вдова генерала» и все, что связывалось с этим титулом: знакомства, протекции, жалобы, перевод на фронт и другие ужасные вещи.

   – Вот Швейк, – произнес доктор с деланным спокойствием, подводя баронессу фон Боценгейм к койке Швейка. – Переносит все очень терпеливо.

   Баронесса фон Боценгейм села на приставленный к постели Швейка стул и сказала:

   – Ческий зольдат, кароший зольдат, калека зольдат, храбрий зольдат. Я очень любиль ческий австриец. – При этом она гладила Швейка по его небритому лицу. – Я читаль все в газете, я вам принесля кушать – «ам-ам»; курить, сосать… Ческий зольдат, бравый зольдат!.. Johann, kommen Sie her!^[27]

   Камердинер, напоминающий своими взъерошенными бакенбардами Бабинского, притащил к постели громадную корзину. Компаньонка баронессы – высокая дама с заплаканным лицом – уселась к Швейку на постель и стала поправлять ему за спиной подушку, набитую соломой, с твердой уверенностью, что так полагается делать у постели раненых героев.

   Баронесса между тем вынимала из корзины подарки. Целую дюжину жареных цыплят, завернутых в розовую папиросную бумагу и перевязанных черно-желтой шелковой ленточкой, две бутылки какого-то ликера военного производства с этикеткой: «Gott, strafe England»;^[28] на этикетке с другой стороны бутылки были изображены Франц Иосиф и Вильгельм, державшие друг друга за руки, словно в детской игре «Агу – не могу, засмейся – не хочу»; потом баронесса вынула три бутылки вина для выздоравливающих и две коробки сигарет. Все это она с изяществом разложила на свободной постели возле Швейка. Потом рядом появилась книга в прекрасном переплете «Картинки из жизни нашего монарха», которую написал заслуженный главный редактор нашей нынешней официальной газеты «Чехословацкая Республика» – редактор тонко разбирался в жизни старого Франца Иосифа.

   Очутились на постели и плитки шоколада с той же надписью «Gott, strafe England» и опять с изображением австрийского и германского императоров. Но на шоколаде императоры уже не держались за руки, а стояли отдельно, повернувшись спиной друг к другу. Рядом баронесса положила красивую двойную зубную щетку с надписью «Viribus unitis»,^[29] сделанной для того, чтобы каждый, кто будет чистить ею зубы, не забывал об Австрии. Элегантным подарком, совершенно необходимым для фронта и окопов, оказался полный маникюрный набор. На футляре была картинка, на которой разрывалась шрапнель, и герой в стальной каске с винтовкой наперевес бросался в атаку. Под картинкой стояло: «Für Gott, Kaiser und Vaterland!»^[30]

   Пачка сухарей была без картинки, но зато на ней написали стихотворение:

 

Österreich, du edles Haus

steck deine Fahne aus,

laß sie im Winde wehen,

Österreich muss ewig stehen!

 

   На другой стороне был помещен чешский перевод:

   О Австро-Венгрия! Могучая держава! Пусть развевается твой благородный флаг! Пусть развевается он величаво, Непоколебима Австрия в веках!

   Последним подарком был горшок с белым гиацинтом. Когда баронесса фон Боценгейм увидела все это на постели Швейка, она не могла сдержать слез умиления. У нескольких изголодавшихся симулянтов также потекли… слюнки. Компаньонка, продолжая поддерживать сидящего на койке Швейка, тоже прослезилась. Было тихо, словно в церкви. Тишину внезапно нарушил Швейк, он сложил руки, как на молитве, и заговорил:

   – Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое… Пардон, мадам, наврал! Я хотел сказать: «Господи Боже, Отец небесный, благослови эти дары, иже щедрости ради Твоей вкусим. Аминь».

   После этих слов он взял с постели курицу и набросился на нее, провожаемый испуганным взглядом доктора Грюнштейна.

   – Ах, как ему вкусно, зольдатику! – восторженно зашептала доктору Грюнштейну старая баронесса. – Он уже здоров и может поехать на фронт. Отшень, отшень рада, что все это ей на пользу.

   Она обошла все постели, раздавая всем сигареты и шоколадные конфеты, затем опять подошла к Швейку, погладила его по голове со словами «Behüt euch Gott»^[31] и покинула палату, сопровождаемая всей свитой.

   Пока доктор Грюнштейн провожал баронессу, Швейк роздал цыплят, которые были проглочены с такой быстротой, что, возвратясь, доктор нашел вместо них только кучу костей, обглоданных так здорово, будто цыплята живыми попали в гнездо коршунов и их кости несколько месяцев палило солнце.

   Исчезли и военный ликер, и три бутылки вина. Исчезли в желудках пациентов плитки шоколада и пачка сухарей. Кто-то выпил даже флакон лака для ногтей из маникюрного набора, другой надкусил приложенную к зубной щетке зубную пасту.

   Доктор Грюнштейн опять принял боевую позу и произнес длинную речь. У него отлегло от сердца, когда визит кончился. Куча обглоданных костей утвердила его в мысли, что все пациенты – неисправимые симулянты.

   – Солдаты, – сказал он, – если бы у вас была голова на плечах, то вы бы до всего этого и не дотронулись, а подумали бы: «Если мы это слопаем, старший врач не поверит, будто мы тяжело больны». А теперь вы как нельзя лучше доказали, что не ставите ни во что мою доброту. Я вам выкачиваю желудки, ставлю клистиры, стараюсь держать вас на полной диете, а вы так перегружаете желудок! Хотите нажить себе катар желудка, что ли? Нет, ребята, ошибаетесь! Прежде чем ваши желудки успеют это переварить, я вычищу их так основательно, что вы будете помнить об этом до самой смерти и детям своим расскажете, как однажды вы нажрались цыплят и других вкусных вещей и как это не удержалось у вас в желудке и четверти часа, потому что вам все своевременно выкачали. Ну-ка, марш за мной! Не думайте, что я такой же осел, как вы. Я немножко поумней, чем вы все, вместе взятые. Кроме того, объявляю во всеуслышание, что завтра пошлю к вам комиссию. Слишком долго вы здесь валяетесь, и никто из вас не болен, раз вы можете в пять минут так засорить желудок, как это вам только что удалось сделать… Шагом марш!

   Когда дошла очередь до Швейка, доктор Грюнштейн посмотрел на него и, вспомнив сегодняшний загадочный визит, спросил:

   – Вы знакомы с баронессой?

   – Я ее незаконнорожденный сын, – спокойно ответил Швейк. – Младенцем она меня подкинула, а теперь опять нашла.

   Доктор Грюнштейн сказал лаконично:

   – Поставьте Швейку добавочный клистир.

   Мрачно было вечером на койках. Только несколько часов тому назад у всех в желудках были разные хорошие, вкусные вещи, а теперь там переливался жиденький чай с коркой хлеба.

   Номер 21 у окна робко произнес:

   – Хотите – верьте, ребята, хотите – нет, а жареных цыплят я люблю больше, чем печеных.

   Кто-то проворчал:

   – Сделайте ему темную! – Но все так ослабели после неудачного угощения, что никто не тронулся с места.

   Доктор Грюнштейн сдержал слово. Днем явились несколько военных врачей из пресловутой врачебной комиссии. С важным видом обходили они ряды коек, и слышно было только два слова: «Покажи язык!» Швейк высунул язык как только мог далеко; при этом его лицо с натуги сморщилось в глупую гримасу, и он зажмурил глаза.

   – Осмелюсь доложить, господин штабной врач, дальше язык не высовывается.

   Тут между Швейком и комиссией разгорелись интересные дебаты. Швейк утверждал, что сделал это замечание, боясь, как бы врачи не подумали, будто он прячет от них язык.

   Члены комиссии резко разошлись во мнениях о Швейке. Половина из них утверждала, что Швейк – «ein blöder Kerl»,^[32] в то время как другая половина настаивала на том, что он прохвост и издевается над военной службой.

   – Черт побери! – закричал на Швейка председатель комиссии. – Мы вас выведем на чистую воду!

   Швейк глядел на всю комиссию с божественным спокойствием невинного ребенка.

   Старший штабной врач вплотную подступил к нему.

   – Хотел бы я знать, о чем вы, морская свинья, сейчас думаете?

   – Осмелюсь доложить, – совсем ни о чем не думаю.

   – Himmeldonnerwetter!^[33] – закричал один из членов комиссии, бряцая саблей. – Так-таки он совсем ни о чем не думает! Почему же вы, сиамский слон, не думаете?

   – Осмелюсь доложить, потому, что этого на военной службе солдатам не полагается. Когда я несколько лет тому назад служил в Девяносто первом полку, наш капитан всегда нам говорил: «Солдат не должен думать, за него думает его начальство. Как только солдат начинает думать, это уже не солдат, а так, вшивая дрянь, шляпа. Размышления никогда не доводят…»

   – Молчать! – злобно прервал Швейка председатель комиссии.

   – У нас уже имеются о вас сведения. Der Kerl meint, man wird glauben, er sei ein wirklicher Idiot…^[34] Вы вовсе не идиот, Швейк, вы хитрая бестия и пройдоха, вы жулик, хулиган, сволочь! Понимаете?

   – Так точно, понимаю.

   – Сказано вам молчать! Слышали?

   – Так точно, слышал, «молчать».

   – Himmelherrgott! Ну, так и молчите, если вам приказано! Ведь вы отлично знаете, что не смеете болтать.

   – Так точно, знаю, что не смею болтать.

   Господа военные переглянулись. Был вызван фельдфебель.

   – Отведите этого субъекта вниз в канцелярию, – указывая на Швейка, приказал старший штабной врач, – и ждите нашего распоряжения. В гарнизонной тюрьме ему эту болтливость выбьют из головы. Парень здоров как бык, симулирует да еще к тому же болтает и издевается над своим начальством. Он думает, что мы здесь только для потехи, что военная служба – шутка, комедия… Вам, Швейк, в гарнизонной тюрьме покажут, что военная служба – не балаган.

   Швейк пошел с фельдфебелем в канцелярию и по дороге мурлыкал себе под нос:

 

Я-то вздумал в самом деле

Баловать с войной, —

Дескать, через две недели

Попаду домой.

 

   В то время как в канцелярии дежурный офицер орал на Швейка, что таких молодчиков надо-де расстреливать, наверху в больничных палатах комиссия истребляла симулянтов. Из семидесяти пациентов уцелело только двое. Один – у которого нога была оторвана гранатой, а другой – с настоящей костоедой. Только эти двое не услышали слова «tauglich».^[35] Все остальные, в том числе и трое умирающих чахоточных, были признаны годными для фронта.

   Старший штабной врач по этому случаю не преминул произнести приличествующую моменту речь. Она была сдобрена самыми разнообразными ругательствами и достаточно кратка. Все скоты, дерьмо, и только в том случае если они будут храбро сражаться за государя императора, то смогут снова стать равноправными членами общества, и тогда после войны им даже простят то, что они пытались уклониться от военной службы и симулировали. Однако он лично в это не верит и убежден, что всех их рано или поздно ждет петля.

   Молодой военный врач, чистая и пока еще не испорченная душа, попросил у старшего штабного врача слова. Его речь отличалась от речи начальника оптимизмом и наивностью. Говорил он по-немецки.

   Он долго рассусоливал о том, что, дескать, каждый из тех, кто покинет лазарет и вернется в свой полк, должен быть победителем и рыцарем. Он убежден, что они сумеют владеть оружием на поле брани и быть честными людьми всюду: и на войне и в частной жизни; что они будут непобедимыми воинами и никогда не забудут о славе Радецкого и принца Евгения Савойского, что кровью своей они оплодотворят необозримые поля славы австрийской монархии и достойно выполнят миссию, возложенную на них историей. В отважном порыве, не щадя своей жизни, они ринутся вперед, под простреленными знаменами своих полков, к новой славе, к новым победам…

   В коридоре старший штабной врач сказал этому наивному молодому человеку:

   – Послушайте, коллега, могу вас уверить, что старались вы напрасно. Ни Радецкий, ни этот ваш принц Евгений Савойский не смогли бы сделать из этих негодяев солдат. Как с ними ни говори, их ничем не проймешь. Это одна шайка!

   Последним убежищем для нежелавших идти на войну была гарнизонная тюрьма. Я сам знал одного сверхштатного преподавателя, который, как математик, должен был служить в артиллерии, но, не желая стрелять из орудий, «стрельнул» часы у одного подпоручика, чтобы только попасть в гарнизонную тюрьму. Сделал он это вполне сознательно. Война ему не импонировала и не очаровала его. Стрелять в неприятеля и убивать шрапнелью и гранатами находящихся по ту сторону фронта таких же несчастных, как и он сам, сверхштатных преподавателей математики он считал глупым.

   «Не хочу, чтобы меня ненавидели за насилие», – сказал он себе и спокойно украл часы. Сначала исследовали его психическое состояние, и только после того, как он заявил, что украл часы с целью обогащения, его отправили в гарнизонную тюрьму.

   В гарнизонной тюрьме многие сидели за кражу или мошенничество. Идеалисты и неидеалисты. Люди, считавшие военную службу источником личных доходов: различные бухгалтеры интендантств, тыловые и фронтовые, совершившие всевозможные мошенничества с провиантом и солдатским жалованьем, и затем мелкие воры, которые были в тысячу раз честнее тех молодчиков, которые их сюда послали. Кроме того, в гарнизонной тюрьме сидели и солдаты за преступления чисто воинского характера, как-то: нарушение дисциплины, попытки поднять мятеж, дезертирство. Особую группу составляли политические, из которых восемьдесят процентов были совершенно невинны; девяносто девять процентов из этих невинных были осуждены.

   Военно-юридический аппарат был великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом. Ореол былого могущества и славы оберегался судами, полицией, жандармерией и продажной сворой доносчиков.

   В каждой воинской части Австрия имела шпионов, доносивших на своих товарищей, с которыми они спали на одних нарах и в походе делили кусок хлеба.

   Для гарнизонной тюрьмы поставляла свежий материал также гражданская полиция: господа Клима, Славичек и компания. Военная цензура отправляла сюда авторов корреспонденции между фронтом и теми, кто остался в отчаянном положении дома: жандармы приводили сюда старых, неработоспособных крестьян, посылавших письма на фронт, а военный суд припаивал им по двенадцати лет тюрьмы за слова утешения или за описание нищеты, которая царила у них дома.

   Из Градчанской гарнизонной тюрьмы путь вел через Бржевнов на Мотольский плац. Впереди в сопровождении солдат шел человек в ручных кандалах, а за ним ехала телега с гробом. На Мотольском плацу раздавалась отрывистая команда «An! Feuer!».^[36] По всем полкам и батальонам читался полковой приказ об очередном расстреле одного призывного за «бунт», поднятый им из-за того, что капитан ударил шашкой его жену, которая никак не могла расстаться с мужем.

   А в гарнизонной тюрьме троица – штабной тюремный смотритель Славик, капитан Лингардт и фельдфебель Ржепа, по прозванию Палач – оправдывала свое назначение. Сколько людей до смерти избили они в одиночках! Возможно, капитан Лингардт и в республике продолжает оставаться капитаном. В таком случае я бы желал, чтобы годы службы в гарнизонной тюрьме были ему зачтены. Славичку и Климе государственная полиция уже зачла их стаж. Ржепа стал штатским и вернулся к своему ремеслу мастера-каменщика. Вероятно, он состоит членом патриотических кружков в республике.

   Штабной тюремный смотритель Славик в республике стал вором и теперь сидит в тюрьме. Бедняге не удалось приспособиться к республике, как это сделали многие другие господа военные.

* * *

   Само собой разумеется, что, принимая Швейка, тюремный смотритель Славик бросил на него взгляд, полный немого укора:

   – Раз ты сюда попал, значит, за тобой водятся грешки, брат. Мы тебе, паренек, жизнь здесь подсластим, как и всем, кто попал в наши руки. А наши руки – это, брат, тебе не дамские ручки.

   И чтобы прибавить вес своим словам, он ткнул свой жилистый кулак Швейку под нос и произнес:

   – Понюхай-ка, подлец, чем пахнет!

   Швейк понюхал.

   – Таким кулаком не хотел бы я получить по носу. Пахнет могилой, – заметил он.

   Спокойная, рассудительная речь Швейка понравилась штабному тюремному смотрителю.

   – А ну-ка, ты! – крикнул он, ткнув Швейка кулаком в живот. – Стоять смирно! Что у тебя в карманах? Если есть сигареты, можешь оставить, а деньги давай сюда, чтобы не украли. Больше нет? Взаправду нет? Только не врать! Вранье наказывается.

   – Куда его денем? – спросил фельдфебель Ржепа.

   – Сунем в шестнадцатую, – решил смотритель, – к голоштанникам. Не видите, что ли, что написал на препроводительной капитан Лингардт: «Streng behüten, beobachten».^[37]

   – Да, брат, – обратился он торжественно к Швейку, – со скотом и обращение скотское. А кто взбунтуется, того швырнем в одиночку, а там переломаем ему все ребра, пусть валяется, пока не сдохнет. Имеем на то полное право. Здорово тогда мы расправились с тем мясником! Помните, Ржепа?

   – Ну и задал он нам работы, господин смотритель! – произнес фельдфебель Ржепа, с наслаждением вспоминая былое. – Вот был здоровяк! Топтал я его больше пяти минут, пока у него ребра не затрещали и изо рта не пошла кровь. А он еще дней десять потом жил. Живучий был, сукин сын!

   – Видишь, подлец, как у нас расправляются с тем, кому придет в голову взбунтоваться или удрать, – закончил свое педагогическое наставление штабной тюремный смотритель Славик. – Это все равно, что самоубийство, которое у нас карается точно так же. Или, не дай Бог, если тебе, сволочь, вздумается на что-нибудь жаловаться, когда придет инспекция! К примеру, придет инспекция и спросит: «Есть жалобы?» – так ты, сукин сын, должен стать во фронт, взять под козырек и отрапортовать: «Никак нет, всем доволен». Ну, как ты это скажешь? Повтори-ка, мерзавец!

   – Никак нет, всем доволен, – повторил Швейк с таким милым выражением, что штабной смотритель впал в ошибку, приняв это за искреннее усердие и порядочность.

   – Так снимай штаны и отправляйся в шестнадцатую, – сказал он мягко, не добавив, против обыкновения, ни «сволочи», ни «сукина сына», ни «мерзавца».

   В шестнадцатой Швейк застал двадцать мужчин в подштанниках. Тут сидели такие, у которых в бумагах была пометка «Streng behüten, beobachten». За ними очень заботливо присматривали, чтобы они, чего доброго, не удрали.

   Если бы подштанники были чистые, а на окнах не было бы решеток, то на первый взгляд могло показаться, что вы попали в предбанник.

   Швейка принял от фельдфебеля староста, давно не бритый детина в расстегнутой рубахе. Он записал его фамилию на клочке бумаги, висевшем на стене, и сказал:

   – Завтра у нас представление. Поведут в часовню на проповедь. Мы все там будем стоять у подножия кафедры в одних подштанниках. Вот будет потеха!

   Как и во всех острогах и тюрьмах, в гарнизонной тюрьме была своя часовня, излюбленное место развлечения арестантов. Не оттого вовсе, что принудительное посещение тюремной часовни приближало посетителей к Богу или приобщало их к добродетели. О такой глупости не может быть и речи. Просто богослужение и проповедь были спасением от тюремной скуки. Дело было не в том, стал ты ближе к Богу или нет, а в том, что возникала надежда найти по дороге – на лестнице или во дворе – брошенный окурок сигареты или сигары. Бога совсем оттеснил к сторонке маленький окурок, валяющийся в плевательнице или где-нибудь в пыли, на земле. Этот маленький пахучий предмет одержал победу и над Богом, и над спасением души.

   Да, кроме того, сама проповедь забавляла всех. Фельдкурат Отто Кац в общем был милейший человек. Его проповеди были необыкновенно увлекательны, остроумны и вносили оживление в гарнизонную скуку. Он так занятно трепал языком о бесконечном милосердии Божьем, чтобы поддержать «падших духом» и нечестивых арестантов, так смачно ругался с кафедры, так самозабвенно распевал у алтаря свое «Ite, missa est».^[38] Богослужение он вел на очень оригинальный манер. Он изменял весь порядок святой мессы, а когда был здорово пьян, изобретал совершенно новые молитвы, новую обедню, свой собственный ритуал – словом, такое, чего до сих пор никто не видывал.

   Вот смеху бывало, когда он, к примеру, поскользнется и брякнется вместе с чашей и со святыми дарами или требником, громко обвиняя министранта из заключенных, что тот умышленно подставил ему ножку, а потом тут же, перед самой дарохранительницей, вкатит этому министранту одиночку и «шпангли». Наказанный очень доволен: ведь все это входит в программу и делает еще забавнее комедию в тюремной часовне. Ему поручена в этой комедии большая роль, и он хорошо ее играет.

   Фельдкурат Отто Кац, типичный военный священник, был еврей. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: архиепископ Кон тоже был еврей, да к тому же близкий приятель Махара.

   У фельдкурата Отто Каца прошлое было еще пестрее, чем у знаменитого архиепископа Кона. Отто Кац учился в коммерческом институте и на военную службу был призван в свое время как вольноопределяющийся. Он так прекрасно разбирался в вексельном праве и в векселях, что за один год привел фирму «Кац и K°» к банкротству, крах был такой, что старому Кацу пришлось уехать в Северную Америку, предварительно проделав кое-какие денежные комбинации со своими доверителями, правда, без их ведома, как и без ведома своего компаньона, которому пришлось уехать в Аргентину.

   Когда молодой Отто Кац таким образом бескорыстно поделил фирму «Кац и K°» между Северной и Южной Америками, он очутился в положении человека, который ниоткуда не ждет наследства, не знает, где приклонить голову, и которому остается только устроиться на действительную военную службу.

   Однако вольноопределяющийся Отто Кац придумал еще одну блестящую штуку. Он крестился. Обратился к Христу, доверчиво обратился, чтобы Христос помог ему сделать карьеру. Отто Кац рассматривал этот шаг, как коммерческую сделку между собой и сыном Божьим.

   Его торжественно крестили в Эмаузском монастыре. Сам патер Альбан совершал обряд крещения. Это было великолепное зрелище. Присутствовали набожный майор из того же полка, где служил Отто Кац, старая дева из института благородных девиц на Градчанах и мордастый представитель консистории, который был у него за крестного.

   Экзамен на офицера сошел благополучно, и новообращенный христианин Отто Кац остался на военной службе. Сначала ему казалось, что дело пойдет хорошо, и он метил уже в военную академию, но в один прекрасный день напился, пошел в монастырь и променял саблю на монашескую рясу. Он был на аудиенции у архиепископа в Градчанах и в результате попал в семинарию. Перед своим посвящением он напился вдребезги в одном весьма порядочном «доме с женской прислугой» на Вейводовой улице и прямо с кутежа отправился на рукоположение. После посвящения он пошел в свой полк искать протекции и, когда его назначили фельдкуратом, купил себе лошадь, гарцевал на ней по улицам Праги и принимал живейшее участие во всех попойках офицеров своего полка.

   На лестнице дома, где помещалась его квартира, очень часто раздавались проклятия неудовлетворенных кредиторов. Отто Кац водил к себе девок с улицы или посылал за ними своего денщика. Он увлекался игрой в «железку», и ходили не лишенные основания слухи, что играет он нечисто, но никому не удавалось уличить фельдкурата в том, что в широком рукаве его военной сутаны был припрятан туз. В офицерских кругах его звали «святым отцом». К проповеди он никогда не готовился, чем отличался от своего предшественника, раньше навещавшего гарнизонную тюрьму. У того в голове твердо засело представление, что солдат, посаженных в гарнизонную тюрьму, можно исправить проповедями. Этот достойный пастырь набожно закатывал глаза и говорил арестантам о необходимости реформы законов о проститутках, а также реформы касательно незамужних матерей и распространялся о воспитании внебрачных детей. Его проповеди носили чисто абстрактный характер и никак не были связаны с текущим моментом, то есть, попросту сказать, были нудными.

   Проповеди фельдкурата Отто Каца, напротив, веселили всех.

   Шестнадцатую камеру привели в часовню в одних подштанниках, никак нельзя было позволить им надеть брюки, это было связано с риском, что кто-нибудь удерет. Настал торжественный момент. Двадцать ангелочков в белых подштанниках поставили у самого подножия кафедры проповедника. Те из них, которым улыбнулась фортуна, жевали подобранные по дороге окурки, так как, за неимением карманов, им некуда было их спрятать. Вокруг стояли остальные арестанты гарнизонной тюрьмы и любовались видом двадцати пар подштанников.

   На кафедру, звеня шпорами, взобрался фельдкурат.

   – Habacht!^[39] – скомандовал он. – На молитву! Повторять все за мной! Эй ты, там, сзади, не сморкайся, подлец, в кулак, ты находишься в храме Божьем, а не то велю посадить тебя в карцер! Небось уже забыли, обормоты, «Отче наш»? Ну-ка, попробуем… Так и знал, что дело не пойдет. Где уж там «Отче наш»! Вам бы только слопать две порции мяса с бобовой кашей, нажраться, лечь на брюхо, ковырять в носу и не думать о Господе Боге. Что, не правду я говорю?

   Он посмотрел с кафедры вниз на двадцать белых ангелов в подштанниках, которые, как и остальные, вовсю развлекались. В задних рядах играли в «мясо».

   – Ничего, интересно, – шепнул Швейк своему соседу, над которым тяготело подозрение, что он за три кроны отрубил своему товарищу топором все пальцы на руке, чтобы тот освободился от военной службы.

   – То ли еще будет! – ответил тот. – Он сегодня опять здорово налакался, значит, опять станет рассказывать о тернистом пути греха.

   Действительно, фельдкурат сегодня был в ударе. Сам не зная зачем, он все время перегибался через перила кафедры и чуть было не потерял равновесие и не свалился вниз.

   – Ну-ка, ребята, спойте что-нибудь! – закричал он сверху. – Или хотите, я научу вас новой песенке? Подтягивайте за мной:

 

Есть ли в мире кто милей

Моей милки дорогой?

Не один хожу я к ней —

Прут к ней тысячи гурьбой!

 

 

К моей милке на поклон

Люди прут со всех сторон.

Прут и справа, прут и слева,

Звать ее Мария-дева.

 

   Вы, лодыри, никогда ничему не научитесь, – продолжал фельдкурат. – Я за то, чтобы всех вас расстрелять. Всем понятно? Утверждаю с этого святого места, негодяи, ибо Бог есть бытие… которое стесняться не будет, а задаст вам такого перцу, что вы очумеете! Ибо вы хотите обратиться ко Христу и предпочитаете идти тернистым путем греха…

   – Во-во, начинается. Здорово надрался! – радостно зашептал Швейку сосед.

   – …Тернистый путь греха – это, болваны вы этакие, путь борьбы с пороками. Вы, блудные сыны, предпочитающие валяться в одиночках, вместо того чтобы вернуться к Отцу нашему, обратите взоры ваши к небесам и победите. Мир снизойдет в ваши души, хулиганы… Я просил бы там, сзади, не фыркать! Вы – не жеребцы и не в стойлах находитесь, а в храме Божьем. Обращаю на это ваше внимание, голубчики… Так где бишь я остановился? Ja, über den Seelenfrieden, sehr gut!^[40] Помните, скоты, что вы – люди и должны сквозь темный мрак действительности устремить взоры в беспредельный простор вечности и постичь, что все здесь тленно и недолговечно и что только один Бог вечен. Sehr gut, nicht wahr, meine Herren?^[41] А если вы воображаете, что я буду денно и нощно за вас молиться, чтобы милосердный Бог, болваны, вдохнул свою душу в ваши застывшие сердца и святой Своею милостью уничтожил беззакония ваши, принял бы вас в лоно Свое навеки и во веки веков не оставлял милостью Своею вас, подлецов, то вы жестоко ошибаетесь! Я вас в обитель рая вводить не намерен…

   Фельдкурат икнул.

   – Не намерен… – упрямо повторил он. – Ничего не стану для вас делать. Даже не подумаю, потому что вы неисправимые негодяи. Бесконечное милосердие Всевышнего не поведет вас по жизненному пути и не коснется вас дыханием Божественной любви, ибо господу Богу и в голову не придет возиться с такими мерзавцами… Слышите, что я говорю? Эй, вы там, в подштанниках!

   Двадцать подштанников посмотрели вверх и в один голос сказали:

   – Точно так, слышим.

   – Мало еще только слышать, – продолжал свою проповедь фельдкурат. – В окружающем вас мраке, болваны, не снизойдет к вам сострадание Всевышнего, ибо и милосердие Божье имеет свои пределы. А ты, осел, там сзади, не смей ржать, а не то сгною тебя в карцере; и вы, внизу, не думайте, что вы в кабаке! Милосердие Божье бесконечно, но только для порядочных людей, а не для всякого отребья, не соблюдающего ни его законов, ни воинского устава. Вот что я хотел вам сказать. Молиться вы не умеете и думаете, что ходить в церковь – одна потеха, словно здесь театр или кинематограф какой. Я вам это из башки выбью, чтобы вы не воображали, будто я пришел сюда забавлять вас и увеселять. Рассажу вас, сукиных детей, по одиночкам, – вот что я сделаю. Только время с вами теряю, совершенно зря теряю. Если бы вместо меня был здесь сам фельдмаршал или сам архиепископ, все равно вы бы не исправились и не обратили души ваши к Господу. И все-таки когда-нибудь вы меня вспомните и скажете: «Добра он нам желал…»

   Из рядов подштанников послышалось всхлипывание. Это рыдал Швейк.

   Фельдкурат посмотрел вниз. Швейк тер глаза кулаком. Вокруг царило всеобщее ликование.

   – Пусть каждый из вас берет пример с этого человека, – продолжал фельдкурат, указывая на Швейка. – Что он делает? Плачет. Не плачь, говорю тебе! Не плачь! Ты хочешь исправиться? Это тебе, голубчик, не так-то легко удастся. Сейчас плачешь, а вернешься в свою камеру и опять станешь таким же негодяем, как и раньше. Тебе еще много придется пораздумать о бесконечном милосердии Божьем, долго придется совершенствоваться, пока твоя грешная душа не выйдет наконец на тот путь истинный, по коему ей надлежит идти… Днесь на наших глазах заплакал один из вас, захотевший обратиться на путь истины, а что делаете вы, остальные? Ни черта. Вот, смотрите, один что-то жует, словно родители у него были жвачные животные, а другой в храме Божьем ищет вшей в своей рубашке. Не можете дома чесаться, что ли? Обязательно вам во время богослужения надо. Смотритель, вы совсем не следите за порядком! Ведь вы же все солдаты, а не какие-нибудь балбесы штатские, и вести себя должны, как полагается солдатам, хотя бы и в церкви. Займитесь, черт побери, исканием Бога, а вшей будете искать дома! На этом, хулиганье, я кончил и требую, чтобы во время обедни вы вели себя прилично, а не как прошлый раз, когда в задних рядах обменивали казенное белье на хлеб и лопали этот хлеб при возношении святых даров.

   Фельдкурат сошел с кафедры и проследовал в ризницу, куда направился за ним и смотритель. Через минуту смотритель вышел, подошел прямо к Швейку, вытащил его из кучи двадцати подштанников и отвел в ризницу.

   Фельдкурат сидел, развалясь, на столе и свертывал себе сигарету. Когда Швейк вошел, фельдкурат сказал:

   – Ну, вот и вы. Я тут поразмыслил и считаю, что раскусил вас как следует. Понимаешь? Это первый случай, чтобы у меня в церкви кто-нибудь разревелся.

   Он соскочил со стола и, тряхнув Швейка за плечо, крикнул, стоя под большим мрачным образом Франциска Салеского:

   – Признайся, подлец, что ревел ты только так, для смеха!

   Франциск Салеский вопросительно глядел с иконы на Швейка. А с другой стороны на Швейка с изумлением взирал какой-то мученик. В зад ему кто-то вонзил зубья пилы, и какие-то неизвестные римские солдаты усердно пилили его. На лице мученика не видно было ни страдания, ни удовольствия, ни сияния мученичества. Его лицо выражало только удивление, как будто он хотел сказать: «Как это я, собственно, дошел до жизни такой и что вы, господа, со мной делаете?»

   – Так точно, господин фельдкурат, – сказал Швейк серьезно, все ставя на карту, – исповедуюсь всемогущему Богу и вам, достойный отец, что я ревел, правда, только для смеху. Я видел, что в вашей проповеди не хватает кающегося грешника, к которому вы тщетно взывали, вот и решил доставить вам это удовольствие, чтобы вы не думали, будто нет уже порядочных людей. Да и сам я хотел поразвлечься, чтобы повеселело на душе.

   Фельдкурат пытливо посмотрел на простодушную физиономию Швейка. Солнечный луч заиграл на мрачной иконе Франциска Салеского и согрел удивленного мученика на противоположной стене.

   – Вы мне начинаете нравиться, – сказал фельдкурат, снова садясь на стол. – Какого полка? – спросил он, икая.

   – Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, что принадлежу и не принадлежу к Девяносто первому полку и вообще не знаю, что со мною происходит.

   – А за что вы здесь-то сидите? – спросил фельдкурат, не переставая икать.

   Из часовни доносились звуки фисгармонии, заменявшей орган. Музыкант-учитель, которого посадили за дезертирство, изливал свою душу в самых тоскливых церковных мелодиях. Звуки эти сливались с икотой фельдкурата в какой-то неведомой доселе дорической гамме.

   – Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, я, по правде сказать, не знаю, за что тут сижу. Но я не жалуюсь. Мне просто не везет. Я все стараюсь как получше, а у меня все выходит колом, все равно как у того мученика на иконе.

   Фельдкурат посмотрел на икону, улыбнулся и сказал:

   – Вы мне, ей-богу, нравитесь! Придется порасспросить о вас у следователя. Ну а больше болтать с вами я не буду. Скорее бы отделаться от этой святой мессы. Kehrt euch! Abtreten!^[42]

   Вернувшись в родную семью голоштанников, стоявших у амвона, Швейк на вопросы, чего, мол, фельдкурат от него хотел, ответил очень сухо и коротко:

   – Вдрызг пьян.

   За следующим номером программы – святой мессой – публика следила с напряженным вниманием и нескрываемой симпатией. Один из арестантов даже побился об заклад, что фельдкурат уронит чашу с дарами. Он поставил весь свой паек хлеба против двух оплеух – и выиграл.

   Нельзя сказать, чтобы чувство, которое наполняло в часовне души тех, кто созерцал исполняемые фельдкуратом обряды, было мистицизмом верующих или набожностью верных католиков. Скорее оно напоминало то чувство, какое появляется в театре, когда мы не знаем содержание пьесы, а действие все запутывается, и мы с нетерпением ждем развязки. Все были захвачены представлением, которое давал фельдкурат у алтаря. Арестанты не спускали глаз с ризы, которую фельдкурат надел наизнанку, все были воодушевлены и захвачены разыгрываемым у алтаря зрелищем, испытывая при этом эстетическое наслаждение. Рыжий министрант, дезертир из духовных, специалист по мелким кражам в Двадцать восьмом полку, честно старался восстановить по памяти весь ход действия, технику и текст святой мессы. Он был для фельдкурата одновременно и министрантом, и суфлером, что не мешало фельдкурату с необыкновенной легкостью переставлять целые фразы. Вместо обычной мессы фельдкурат раскрыл в требнике Рождественскую мессу и начал ее служить, к вящему удовольствию публики. Он не обладал ни голосом, ни слухом, и под сводами церкви раздавались визг и рев, словно в свином хлеву.

   – Ну и нализался, нечего сказать, – с полным удовлетворением заговорили перед алтарем. – Здорово его развезло! Наверно, опять где-нибудь у девок напился.

   Пожалуй, уже в третий раз у алтаря раздавалось пение фельдкурата «Ite missa est!», напоминавшее воинственный клич индейцев, от которого дребезжали стекла. Затем фельдкурат еще раз заглянул в чашу – проверить, не осталось ли там хоть капли вина, поморщился и обратился к слушателям:

   – Ну, теперь, подлецы, можете идти домой. Конец. Я заметил, что вы не проявляете той истинной набожности, которую подобало бы проявить в церкви перед святым алтарем. Хулиганы! Перед лицом Всевышнего вы не стыдитесь громко смеяться и кашлять, харкать и шаркать ногами… даже при мне, хотя я здесь представитель Девы Марии, Иисуса Христа и Бога-Отца, болваны! Если это повторится впредь, то я с вами расправлюсь как следует. Вы будете знать, что существует не только тот ад, о котором я вам позапрошлый раз говорил в проповеди, но и ад на земле! Может быть, от первого вы и спасетесь, но от второго вам у меня не спастись. Abtreten!

   Фельдкурат, так хорошо и оригинально проводивший в жизнь старый, избитый обычай посещения узников, прошел в ризницу, переоделся, велел себе налить церковного вина из громадной оплетенной бутыли, выпил и с помощью рыжего министранта сел на свою верховую лошадь, которая была привязана во дворе. Но тут он вспомнил о Швейке, слез с лошади и пошел в канцелярию к следователю Бернису.

   Военный следователь Бернис был прежде всего светский человек, обольстительный танцор и распутник, который невероятно скучал на службе и писал немецкие стихи в свою записную книжку, чтобы всегда иметь наготове запасец. Он представлял собой важнейшее звено аппарата военного суда, так как в его руках было сосредоточено такое количество протоколов и совершенно запутанных актов, что он внушал уважение всему военно-полевому суду на Градчанах. Он постоянно забывал обвинительный материал, и это вынуждало его придумывать новый, он путал имена, терял нити обвинения и сучил новые, какие только приходили ему в голову; он судил дезертиров за воровство, а воров – за дезертирство; устраивал политические процессы, высасывая материал из пальца; он прибегал к разнообразнейшим фокусам, чтобы уличить обвиняемых в преступлениях, которые тем никогда и не снились, выдумывал оскорбления величества и эти им самим сочиненные выражения инкриминировал тем обвиняемым, материалы против которых терялись у него в постоянном хаосе служебных актов и других официальных бумаг.

   – Servus!^[43] – сказал фельдкурат, подавая ему руку. – Как дела?

   – Неважно, – ответил военный следователь Бернис. – Перепутали мне материалы, теперь в них сам черт ничего не разберет. Вчера я послал начальству уже обработанный материал об одном молодчике, которого обвиняют в мятеже, а мне все вернули назад, дескать, потому, что дело идет не о мятеже, а о краже консервов. Кроме того, я поставил не тот номер. Как они и до этого добрались, ума не приложу!

   Военный следователь плюнул.

   – Ходишь еще играть в карты? – спросил фельдкурат.

   – Продулся я в карты. Последний раз играли мы с полковником, с тем плешивым, в макао, так я все ему просадил. Зато у меня есть на примете одна девочка… А ты что поделываешь, святой отец?

   – Мне нужен денщик, – сказал фельдкурат. – Последний мой денщик был старик бухгалтер, без высшего образования, но скотина первоклассная. Вечно молился и хныкал, чтобы Бог сохранил его от беды и напасти, ну, я его и послал с маршевым батальоном на фронт. Говорят, этот батальон расколошматили в пух и прах. Потом мне прислали одного молодчика, который ничего не делал, только сидел в трактире и пил на мой счет. Этого бы еще можно было вытерпеть, да уж очень у него ноги потели. Пришлось и его послать с маршевым батальоном. А сегодня нашел я одного типа, который во время проповеди, смеху ради, разревелся. Вот такого-то мне и нужно. Фамилия его Швейк, а сидит в шестнадцатой. Интересно бы знать, за что его посадили и нельзя ли мне его как-нибудь оттуда вытащить?

   Следователь стал рыться в ящиках стола, отыскивая дело Швейка, но, как всегда, не мог ничего найти.

   – Наверно, у капитана Лингардта, – сказал он после долгих поисков. – Черт их знает, куда у меня пропадают все дела! Видно, я их послал Лингардту. Позвоню-ка ему… Алло! У телефона следователь поручик Бернис. Господин капитан, будьте добры, нет ли там у вас бумаг относительно некоего Швейка? Должны быть у меня?.. Странно… Сам от вас принимал? Действительно странно… Сидит в шестнадцатой… Да, я знаю, господин капитан, что шестнадцатая у меня. Но я думал, что бумаги о Швейке где-нибудь там у вас валяются… Вы просите с вами так не говорить? У вас ничего не валяется? Алло! Алло!

   Военный следователь Бернис, огорченный, присел к столу и принялся осуждать беспорядок в ведении следствия. Между ним и капитаном Лингардтом давно уже существовала неприязнь, причем ни тот ни другой не хотел уступить. Если бумага, относившаяся к делам Лингардта, попадала в руки к Бернису, то Бернис засовывал ее так далеко, что потом уже никто не мог ее найти. Лингардт то же самое делал с бумагами, относящимися к делам Берниса. Точно так же пропадали и приложения к делам.^[44]

   (Дело Швейка было найдено в архиве военно-полевого суда только после переворота со следующей пометкой: «Намеревался сбросить маску лицемерия и открыто выступить против особы нашего государя и нашего государства». Дело Швейка было засунуто среди бумаг какого-то Йозефа Куделя. На обложке дела был поставлен крестик, а под ним: «Приведено в исполнение» и дата.)

   – Итак, пропал у меня Швейк, – сказал Бернис. – Велю вызвать его сюда и, если он ни в чем не признается, отпущу. Я прикажу отвести его к тебе, а остальное ты уж сам в полку устрой.

   После ухода фельдкурата следователь Бернис велел привести к себе Швейка. Но он заставил его ждать у дверей, так как в этот момент получил телефонограмму из полицейского управления о том, что затребованный материал к обвинительному акту № 7267, касающийся рядового пехоты Мейкснера, был принят канцелярией № 1 за подписью капитана Лингардта.

   Швейк между тем разглядывал канцелярию военного следователя.

   Нельзя сказать, чтобы обстановка здесь производила очень приятное впечатление, особенно фотографии различных экзекуций, произведенных армией в Галиции и в Сербии. Это были художественные фотографии спаленных хат и сожженных деревьев, ветви которых пригнулись под тяжестью повешенных. Особенно хороша была фотография из Сербии, изображавшая повешенную семью: маленький мальчик, отец и мать. Двое вооруженных солдат охраняют дерево, на котором висят несколько человек, а на переднем плане с видом победителя стоит офицер, курящий сигарету. Вдали видна действующая полевая кухня.

   – Ну, так как же с вами быть, Швейк? – спросил следователь Бернис, приобщая телефонограмму к делу. – Что вы там натворили? Признаетесь или же будете ждать, пока составим на вас обвинительный акт? Этак не годится! Не воображайте, что вы находитесь перед каким-нибудь судом, где ведут следствие штатские балбесы. У нас суд военный. К. u. k. Militärgericht.^[45] Единственным вашим спасением от строгой и справедливой кары может быть только полное признание.

   У следователя Берниса был «свой собственный метод» на случай утери материала против обвиняемого. Но, как видите, в этом методе не было ничего особенного, поэтому не приходится удивляться, что результаты такого рода расследования и допроса всегда равнялись нулю.

   Следователь Бернис считал себя настолько проницательным, что, не имея материала против обвиняемого, не зная, в чем его обвиняют и за что он вообще сидит в гарнизонной тюрьме, из одних только наблюдений за поведением и выражением лица допрашиваемого выводил заключение, за что этого человека держат в тюрьме. Его проницательность и знание людей были так глубоки, что одного цыгана, который попал в гарнизонную тюрьму из своего полка за кражу нескольких дюжин белья (он был подручным у каптенармуса), Бернис обвинил в политическом преступлении: дескать, тот в каком-то трактире вел агитацию среди солдат за создание самостоятельного чехословацкого государства во главе с королем-славянином.

   – У нас на руках документы, – сказал он несчастному цыгану, – вам остается только признаться, в каком трактире вы это говорили, какого полка были те солдаты, что вас слушали, и когда это произошло.

   Несчастный цыган выдумал и дату, и трактир, и полк, к которому принадлежали его мнимые слушатели, а когда возвращался с допроса, просто сбежал из гарнизонной тюрьмы.

   – Вы не желаете ни в чем признаться? – спросил Бернис, видя, что Швейк хранит гробовое молчание. – Вы не хотите сказать, как вы сюда попали, за что вас посадили? Мне-то по крайней мере вы могли бы это сказать, пока я сам вам не напомнил. Предупреждаю еще раз, признайтесь. Вам же лучше будет, ибо это облегчит расследование и уменьшит наказание. В этом отношении у нас то же, что и в гражданских судах.

   – Осмелюсь доложить, – прозвучал наконец добродушный голос Швейка, – я здесь, в гарнизонной тюрьме, вроде как найденыш.

   – Что вы хотите этим сказать?

   – Осмелюсь доложить, могу объяснить это очень просто… На нашей улице живет угольщик, у него был совершенно невинный двухлетний мальчик. Забрел раз этот мальчик пешком с Виноград в самую Либню, уселся на тротуаре – тут его и нашел полицейский. Отвел он его в участок, а там его заперли, двухлетнего-то ребенка! Видите, мальчик был совершенно невинный, а его все-таки посадили. Если бы его спросили, за что он сидит, то – умей он говорить – все равно не знал бы, что ответить. Вот и со мной приблизительно то же самое. Я тоже найденыш.

   Быстрый взгляд следователя скользнул по фигуре и лицу Швейка и разбился о них. От всего существа Швейка веяло таким равнодушием и такой невинностью, что Бернис в раздражении зашагал по канцелярии, и если бы не обещание фельдкурату послать ему Швейка, то черт знает, чем бы кончилось это дело.

   Наконец следователь остановился у своего стола.

   – Послушайте-ка, – сказал он Швейку, с равнодушным видом глазевшему по сторонам, – если вы еще хоть раз попадетесь мне на глаза, то долго будете это помнить… Уведите его!

   Пока Швейка вели назад в шестнадцатую, Бернис вызвал к себе смотрителя Славика.

   – Впредь до дальнейших указаний Швейк передается в распоряжение господина фельдкурата Каца, – коротко приказал он. – Заготовить пропуск. Отвести Швейка с двумя конвойными к господину фельдкурату.

   – Прикажете отвести его, господин поручик, в кандалах?

   Следователь ударил кулаком по столу.

   – Осел! Я же ясно сказал: заготовить пропуск!

   И все, что накопилось за день в душе следователя: капитан Лингардт, Швейк, – все это бурным потоком устремилось на смотрителя и кончилось словами:

   – Поняли наконец, что вы коронованный осел?!

   Так полагалось бы величать только королей и императоров. Но даже простой смотритель, особа отнюдь не коронованная, все же не остался доволен таким обращением и, выходя от военного следователя, пнул ногой арестанта, мывшего коридор. Что же касается Швейка, то смотритель решил его оставить хотя бы еще на одну ночь в гарнизонной тюрьме, чтобы дать ему возможность вкусить всех ее прелестей.

   Ночь, проведенная в гарнизонной тюрьме, навсегда остается приятным воспоминанием для каждого, побывавшего там.

   Возле шестнадцатой находилась одиночка, жуткая дыра, откуда и в описываемую нами ночь доносился вой арестованного солдата, которому за какой-то проступок по приказанию смотрителя Славика фельдфебель Ржепа сокрушал ребра.

   Когда вой затих, в шестнадцатой слышно было только щелканье вшей, попавших под ногти арестантов.

   Над дверью в углублении, сделанном в стене, керосиновая лампа, снабженная предохранительной решеткой, бросала на стены тусклый свет и коптила. Запах керосина смешивался с испарением немытых человеческих тел и с вонью параши, которая после каждого употребления разверзала свои пучины и пускала новую волну смрада в шестнадцатую.

   Плохая пища затрудняла процесс пищеварения, и большинство арестантов страдало скоплением газов; газы выпускались в ночную тишину, их встречали ответные сигналы, сопровождаемые остротами.

   Из коридора доносились размеренные шаги часовых, время от времени открывался глазок в двери и «архангел» заглядывал внутрь.

   На средней койке кто-то тихим голосом рассказывал:

   – Меня перевели сюда после того, как я попробовал удрать. Раньше-то я сидел в двенадцатой. Там вроде сидят по более легким делам. Привели к нам раз одного деревенского мужика. Его посадили на две недели за то, что пускал к себе ночевать солдат. Сперва думали – политический заговор, а потом выяснилось, что он это делал за деньги. Он должен был сидеть с самыми мелкими преступниками, а там было полно, вот он и попал к нам. Чего он только с собой не принес из дому и чего ему только не присылали! Каким-то образом ему разрешили пользоваться своими харчами сверх тюремного пайка. И курить разрешили. Принес он с собой два окорока, этакий здоровенный каравай хлеба, яйца, масло, сигареты, табак… Ну, словом, все, о чем человек может только мечтать. Все это у него хранилось в двух мешках. Да, и забрал он себе в голову, что все это должен сожрать один. Стали мы у него просить по-хорошему, раз он сам не догадывается поделиться с нами, как делали все другие, когда что-нибудь получали. А он, скупердяй этакий, нет и нет: дескать, ему тут две недели сидеть и он может испортить себе желудок капустой да гнилой картошкой, которую нам дают на обед. Он, мол, отдает нам свой казенный обед и хлебный паек, ничего, дескать, против этого не имеет, можем разделить все поровну или же есть по очереди… Тонкого, скажу вам, понятия был человек: на парашу и садиться не желал, откладывал на другой день, чтобы во время прогулки проделать это в отхожем месте на дворе. Такой уж избалованный, что даже клозетную бумагу с собой принес. Мы ему сказали, что нам начхать на его порцию, и терпели день, другой, третий… Парень жрал ветчину, мазал хлеб маслом, лупил яйца, словом – жил как надо. Курил сигареты и даже затянуться никому не хотел дать: дескать, нам курить не разрешается и если «архангел» увидит, что он дает нам курить, то его посадят в одиночку. Словом, говорю, три дня мы терпели. На четвертый, ночью, настал час расплаты. Парень утром проснулся… Да, забыл вам сказать, что он каждый день утром, в обед и вечером, перед жратвой, всегда молился, подолгу молился. Помолился он, значит, и полез за своими мешками под нары. Да, мешки-то там лежали, но тощие, сморщенные, как сушеная слива. Он кричать, что его обокрали, что оставили ему только клозетную бумагу, но потом замолчал, минут пять подумал, решил, что мы пошутили и просто все куда-нибудь припрятали. Вот и говорит, да так весело: «Эх вы, мошенники, все равно вы мне все вернете. Ну и здорово это у вас получилось!» Был у нас там один из Либени, тот ему говорит: «Знаете что, накройтесь с головой одеялом и считайте до десяти, а потом посмотрите в свои мешки». Наш парень, как послушный мальчик, накрылся с головой и считает: «Раз, два, три…» А либенский говорит: «Не так быстро, считайте медленно!» А тот под одеялом снова давай считать, медленно, с расстановкой: «Раз… два… три…» Когда сосчитал до десяти, слез со своей койки, посмотрел в мешки. «Иисус Мария! Люди добрые! – начал кричать. – Мешки пустые, как и раньше!» Посмотрели бы вы на его глупую рожу! Мы чуть не лопнули со смеху. А либенский-то этот говорит: «Попробуйте-ка еще раз!» Так, верите ли, парень до того обалдел, что попробовал еще раз, а когда увидал, что в мешках опять ничего, кроме клозетной бумаги, нет, начал колотить в дверь и кричать: «Меня обокрали! Меня обокрали! Караул! Отоприте! Ради Бога, отоприте!» Моментально прибежали надзиратели, позвали смотрителя и фельдфебеля Ржепу. Мы все, как один, заявляем, что он помешался: дескать, вчера до самой поздней ночи жрал и все съел один. А он только плачет и все твердит: «Ведь хоть крошки-то должны остаться». Стали искать крошки и, конечно, не нашли. Не на дураков напали! Что сами не могли слопать, послали почтой по веревке во второй этаж. Ничего у нас не могли обнаружить, хотя этот дурак и ныл свое: «Но ведь крошечки-то должны где-нибудь остаться!» Целый день ничего не жрал, только смотрел, не ест ли кто-нибудь чего, не курит ли. На второй день он к обеду и не притронулся, однако вечером и гнилая картошка с капустой пришлись ему по вкусу. Только уж больше не молился, как прежде, когда напускался на ветчину и яйца. Потом один из нас каким-то образом разжился махоркой, и тут-то он с нами впервые заговорил, чтобы, дескать, дали ему затянуться. Черта с два мы ему дали!

   – А я боялся, что вы ему дадите затянуться, – заметил Швейк. – Этим бы вы испортили весь рассказ. Такое благородство встречается только в романах, а в гарнизонной тюрьме это было бы просто глупостью.

   – А сделали вы ему темную? – спросил кто-то.

   – Нет, об этом забыли.

   В шестнадцатой вполголоса открылась дискуссия, следовало после всего этого сделать ему темную или нет. Большинство высказалось «за».

   Разговор понемногу затих. Арестанты засыпали, скребя под мышками, на груди и на животе, где вшей в белье водится особенно много. Засыпали, натягивая завшивевшие одеяла на голову, чтобы не мешал свет керосиновой лампы.

   В восемь часов Швейка вызвали и приказали идти в канцелярию.

   – По левой стороне у двери канцелярии стоит плевательница. Там бывают окурки, – поучал Швейка один из арестантов. – А на втором этаже еще одна стоит. Лестницу метут в девять, так что там сейчас что-нибудь найдется.

   Но Швейк не оправдал их надежд. Больше в шестнадцатую он не вернулся. Девятнадцать подштанников судили и рядили об этом на все лады.

   Веснушчатый ополченец, обладавший самой необузданной фантазией, объявил, что Швейк стрелял в своего ротного командира и его нынче отвели на Мотольский плац на расстрел.

   Случалось, Швейк по целым дням не видел пастыря солдатских душ. Свои духовные обязанности фельдкурат перемежал с кутежами и довольно редко заходил домой, да и то весь выпачканный и грязный, словно кот после прогулок по крышам.

   Возвращаясь домой, если он еще вообще в состоянии был говорить, фельдкурат перед сном беседовал со Швейком о высоких материях, о духовном экстазе и о радости мышления, а иногда даже пытался цитировать Гейне.

   Швейк отслужил с фельдкуратом еще одну полевую обедню, у саперов, куда по ошибке был приглашен и другой фельдкурат, бывший школьный законоучитель, чрезвычайно набожный человек. Он очень удивленно взглянул на своего коллегу Каца, когда тот предложил ему глоток коньяку из швейковской фляжки – Швейк всегда носил ее с собой во время исполнения религиозных церемоний.

   – Недурной коньяк, – сказал Отто Кац. – Выпейте и поезжайте домой. Я сам все сделаю. Сегодня мне нужно побыть на свежем воздухе, а то что-то голова побаливает.

   Набожный фельдкурат покачал головой и уехал, а Кац, как всегда, блестяще исполнил свою роль. На этот раз он претворил в кровь Господню вино с содовой водой, и проповедь затянулась намного дольше обыкновенного, причем каждое третье слово у него было «и так далее» и «несомненно».

   – Солдаты! Сегодня вы уезжаете на фронт и так далее. Обратите же сердца ваши к Богу и так далее. Несомненно. Никто из вас не знает, что с вами будет. Несомненно. И так далее.

   У алтаря продолжало греметь «и так далее» и «несомненно» вперемежку с Богом и со всеми святыми.

   В экстазе и ораторском пылу фельдкурат произвел принца Евгения Савойского в святого, который будет охранять саперов при постройке понтонных мостов.

   Тем не менее полевая обедня окончилась без всяких неприятностей – мило и весело. Саперы позабавились на славу.

   На обратном пути Швейка с фельдкуратом не хотели пустить со складным алтарем в трамвай. Но Швейк пригрозил кондуктору:

   – Смотри, тресну тебя этим святым алтарем по башке!

   Добравшись наконец домой, они обнаружили, что по дороге потеряли дароносицу.

   – Не важно, – сказал Швейк. – Первые христиане служили обедни и без дароносицы. Если мы дадим в газету объявление об утере дароносицы, то нашедший потребует от нас вознаграждения. Будь это деньги, вряд ли кто их вернул бы… Впрочем, встречаются и такие. У нас в полку в Будейовицах служил один солдат, чудак и хороший парень, но дурак. Нашел как-то раз на улице шестьсот крон и сдал их в полицию. Даже в газетах о нем писали: вот, дескать, какой честный человек. Ну и нажил он себе сраму! Никто с ним даже и разговаривать не хотел. Все, как один, повторяли: «Ты дурак, что за глупость ты выкинул? За это тебе всю жизнь краснеть придется, если в тебе хоть капля совести осталась». Была у него раньше девочка, так и та с ним разговаривать перестала. А когда он приехал в отпуск домой, то его приятели из-за этой истории выкинули его во время танцульки из трактира. Парень стал сохнуть, задумываться и наконец бросился под поезд… А вот еще случай. Портной с нашей улицы нашел золотое кольцо. Его предупреждали – не отдавай в полицию, а он все твердит свое. В полиции приняли его очень ласково, дескать, заявление об утере золотого кольца с бриллиантом к ним уже поступило. Но потом посмотрели на камень и говорят: «Послушайте-ка, милый человек, да ведь это стекло, а не бриллиант. Сколько получили за бриллиант? Знаем мы таких "честных находчиков”!» В конце концов выяснилось, что еще один человек потерял кольцо с поддельным бриллиантом (какая-то там семейная реликвия). Но портному пришлось все-таки отсидеть три дня, потому что он в расстройстве чувств нанес оскорбление полиции. Законное вознаграждение он все-таки получил, десять процентов, то есть одну крону двадцать геллеров, – цена-то этому хламу была двенадцать крон. Но портной взял да и запустил этим законным вознаграждением в лицо владельцу кольца, тот подал на него в суд за оскорбление личности, и с портного взяли десять крон штрафу. После этого портной всюду говорил, что с каждого честного заявителя о находке надо брать двадцать пять крон штрафу; таких, мол, нужно избивать до полусмерти и всенародно сечь для примера, чтобы все знали, как поступать в таких случаях… По-моему, нашу дарохранительницу никто назад не принесет, хотя на ней и есть сзади полковая печать. С воинскими вещами никто связываться не захочет. Уж лучше бросить их в воду, чтобы не было канители… Вчера в трактире «У золотого венка» разговорился я с одним человеком из провинции, ему уже за пятьдесят шесть лет. Он приехал в Новую Паку узнать в управлении округа, почему у него реквизировали бричку. На обратном пути, когда его уже выкинули из управления округа, он остановился посмотреть на военный обоз, который только что приехал и стоял на площади. Какой-то парень – он вез консервы для армии – попросил его минутку постеречь лошадей, да больше и не вернулся. Когда обоз тронулся, моему знакомому пришлось вместе со всеми ехать до самой Венгрии, а в Венгрии он сам попросил одного постеречь воз и только этим и спасся, а то бы его и в Сербию затащили. Приехал словно безумный и теперь с военными делами не желает больше связываться.

   Вечером их навестил набожный фельдкурат, тот самый, который утром тоже собирался служить полевую обедню у саперов. Это был фанатик, стремившийся каждого человека приблизить к Богу. Еще будучи учителем закона Божьего, он развивал в детях религиозные чувства с помощью подзатыльников, и газеты иногда помещали о нем заметки под разными заголовками, вроде «Жестокий законоучитель» или «Законоучитель, раздающий подзатыльники». Но законоучитель был убежден, что ребенок усвоит катехизис лучше всего по системе розог. Набожный фельдкурат прихрамывал на одну ногу – результат встречи в темном переулке с отцом одного из учеников. Законоучитель надавал подзатыльников его сыну за то, что тот усомнился в существовании Святой Троицы; мальчик получил три тумака: один – за Бога-Отца, другой – за Бога-Сына и третий – за Святого Духа. Сегодня бывший законоучитель пришел наставить своего коллегу Каца на путь истинный и заронить в его душу искру Божью. Он начал с того, что сказал ему:

   – Удивляюсь, что у вас не висит распятие. Где вы молитесь и где ваш молитвенник? Ни один святой образ не украшает стен вашей комнаты. Что это у вас над постелью?

   Кац улыбнулся:

   – Это «Купающаяся Сусанна», а голая женщина под ней – одна моя старая любовница. Направо – японская акварель, изображающая сексуальный акт между старым японским самураем и гейшей. Не правда ли, очень оригинально? А молитвенник у меня на кухне. Швейк! Принесите его сюда и откройте на третьей странице.

   Швейк ушел на кухню, и оттуда послышалось троекратное хлопанье раскупориваемых бутылок.

   Набожный фельдкурат был потрясен, когда на столе появились три бутылки.

   – Это легкое церковное вино, коллега, – сказал Кац. – Очень хороший рислинг. По вкусу напоминает мозельское.

   – Я пить не буду, – упрямо заявил набожный фельдкурат. – Я пришел заронить в вашу душу искру Божью.

   – Но у вас, коллега, в горле пересохнет, – сказал Кац. – Выпейте, а я послушаю. Я человек весьма терпимый, могу выслушать и чужие мнения.

   Набожный фельдкурат немного отпил и вытаращил глаза.

   – Чертовски доброе винцо, коллега! Не правда ли? – спросил Кац.

   Фанатик твердо сказал:

   – Я замечаю, что вы сквернословите.

   – Привычка, – сказал Кац. – Иногда даже ловлю себя на богохульстве. Швейк, налейте господину фельдкурату. Могу вас уверить, что ругаюсь также Богом, крестом, небом и причастием. Послужите-ка на военной службе с мое – и вы до этого дойдете. Это совсем нетрудно, и духовным все это очень близко: небо, Бог, крест, причастие. Не правда ли, звучит красиво и все связано с вашей профессией? Пейте, коллега!

   Бывший законоучитель машинально выпил. Видно было, что он хочет сказать, но не может. Он собирался с мыслями.

   – Уважаемый коллега, – продолжал Кац, – держитесь бодрее, не сидите с таким мрачным видом, словно через пять минут вас должны повесить. Слыхал я, что вы однажды в пятницу, думая, что это четверг, по ошибке съели в одном ресторане свиную котлету и после этого побежали в уборную и сунули себе два пальца в рот, чтобы вас вырвало, боясь, что Бог вас строго покарает. Лично я не боюсь есть в пост мясо и не боюсь никакого ада. Пардон! Выпейте! Лучше стало?.. Или, может быть, у вас более прогрессивный взгляд на пекло, может быть, вы идете в ногу с духом времени и с реформистами? Иначе говоря, вы признаете, что в аду вместо простых котлов с серой для несчастных грешников используются автоклавы, то есть котлы высокого давления, а также считаете, что грешников поджаривают на маргарине, а вертела вращаются при помощи электрических двигателей? В течение миллионов лет мнут их, несчастных, паровыми трамбовками для шоссейных дорог, скрежет зубовный вызывают дантисты при помощи особых машин, вопли грешников записываются на граммофонных пластинках, а затем эти пластинки отсылаются наверх, в рай, для увеселения праведников? А в раю действуют распылители одеколона и симфонические оркестры играют Брамса так долго, что скорее предпочтешь ад и чистилище? У ангелочков в задницах по пропеллеру, чтобы не натрудили себе крылышки?.. Пейте, коллега! Швейк, налейте господину фельдкурату коньяку – ему, кажется, дурно.

   Придя в себя, набожный фельдкурат произнес шепотом:

   – Религия есть умственное воззрение… Кто не верит в существование Святой Троицы…

   – Швейк, – перебил его Кац, – налейте господину фельдкурату еще рюмку коньяку, пусть он придет в себя. Расскажите ему что-нибудь, Швейк.

   – Во Влашиме, осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – начал Швейк, – был один настоятель. Когда его прежняя экономка от него сбежала вместе с ребенком и деньгами, он нанял себе новую служанку. Этот настоятель на старости лет принялся изучать святого Августина, которого причисляют к лику святых отцов церкви. Вычитал он там, что каждый, кто верит в антиподов, подлежит проклятию. Позвал он свою служанку и говорит: «Послушайте, вы мне как-то говорили, что у вас есть сын, слесарь-механик, и что он уехал в Австралию. Если это так, то он, значит, стал антиподом, а святой Августин повелевает проклясть каждого, кто верит в существование антиподов». «Батюшка, – говорит ему баба, – сын-то мой ведь посылает мне и письма и деньги». «Это дьявольское наваждение, – говорит ей настоятель. – Согласно учению святого Августина, никакой Австралии не существует. Это вас антихрист соблазняет». В воскресенье он ее всенародно проклял в костеле и кричал, что никакой Австралии не существует. Ну, прямо из костела отвезли его в сумасшедший дом. Да и многим бы туда не мешало. В монастыре урсулинок есть бутылочка с молоком Девы Марии, а в сиротском доме под Бенешовом, когда туда привезли святую лурдскую воду, этих сироток от нее схватил такой понос, какого свет не видел.

   У набожного фельдкурата зарябило в глазах. Он отошел только после новой рюмки коньяку, который ударил ему в голову. Прищурив глаза, он спросил Каца:

   – Вы не верите в непорочное зачатие Девы Марии, не верите, что палец святого Иоанна Крестителя, хранящийся у пиаристов, подлинный? Да вы вообще-то верите в Бога? А если не верите, то почему вы фельдкурат?

   – Дорогой коллега, – ответил Кац, снисходительно похлопав его по спине, – пока государство признает, что солдаты, идущие умирать, нуждаются в благословении Божьем, должность фельдкурата является прилично оплачиваемым и не слишком утомительным занятием. Мне это больше пришлось по душе, чем бегать по плацу и ходить на маневры. Раньше я получал приказы от начальства, а теперь делаю что хочу. Я являюсь представителем того, кто не существует, и сам играю роль Бога. Не захочу кому-нибудь отпустить грехи и не отпущу, хотя бы меня на коленях просили. Впрочем, таких нашлось бы чертовски мало.

   – Люблю Господа Бога, – промолвил набожный фельдкурат, начиная икать, – очень люблю!.. Дайте мне немного вина. Я Господа Бога уважаю, – продолжал он. – Очень, очень уважаю и чту. Никого так не уважаю, как его!

   Он стукнул кулаком по столу так, что бутылки подскочили.

   – Бог – возвышенное, неземное существо, совершенное во всех своих деяниях, существо, подобное солнцу, и никто меня в этом не разубедит! И святого Иосифа почитаю, и всех святых почитаю, и даже святого Серапиона… У него такое отвратительное имя!

   – Да, ему бы не мешало похлопотать о перемене имени, – заметил Швейк.

   – Святую Людмилу люблю и святого Бернарда, – продолжал бывший законоучитель. – Он спас много путников на Сен-Готарде. На шее у него бутылка с коньяком, и он разыскивает занесенных снегом…

   Беседа приняла другое направление. Набожный фельдкурат понес околесицу.

   – Младенцев я почитаю, их день двадцать восьмого декабря. Ирода ненавижу… Когда курица спит, нельзя достать свежих яиц.

   Он засмеялся и запел:

 

Святый Боже, святый крепкий…

 

   Но вдруг прервал пение и, обращаясь к Кацу, резко спросил:

   – Вы не верите, что пятнадцатого августа праздник Успения Богородицы?

   Веселье было в полном разгаре. Появились еще бутылки, и время от времени слышались слова Каца:

   – Скажи, что не веришь в Бога, а то не налью.

   Казалось, что возвращаются времена преследований первых христиан. Бывший законоучитель пел какую-то песнь мучеников римской арены и вопил:

   – Верую в Господа Бога своего и не отрекусь от него! Не надо мне твоего вина. Могу и сам за ним послать!

   Наконец его уложили в постель. Но, прежде чем заснуть, он провозгласил, подняв руку, как на присяге:

   – Верую в Бога-Отца, Сына и Святого Духа! Дайте мне молитвенник.

   Швейк сунул ему первую попавшуюся под руку книжку с ночного столика Отто Каца, и набожный фельдкурат наконец заснул с «Декамероном» Боккаччо в руках.

   Фельдкурат Отто Кац задумчиво сидел над циркуляром, только что принесенным из казарм. Это было предписание военного министерства:

   «Настоящим военное министерство отменяет на время военных действий все действовавшие до сих пор предписания, касающиеся соборования воинов. К исполнению и сведению военного духовенства устанавливаются следующие правила:

   § 1. Соборование на фронте отменяется.

   § 2. Тяжелобольным и раненым не разрешается с целью соборования перемещаться в тыл. Чинам военного духовенства вменяется в обязанность виновных в нарушении сего немедленно передавать в соответствующие военные учреждения на предмет дальнейшего наказания.

   § 3. В тыловых военных госпиталях соборование может быть совершаемо в групповом порядке на основании заключения военных врачей, поскольку указанный обряд не нарушает работы упомянутых учреждений.

   § 4. В исключительных случаях Управление тыловых военных госпиталей может разрешить отдельным лицам в тылу принять соборование.

   § 5. Чины военного духовенства обязаны по вызову Управления военных госпиталей совершать соборование тем, которым Управление предлагает принять соборование».

   Фельдкурат еще раз перечитал отношение военного госпиталя, в котором ему предлагалось явиться завтра в госпиталь на Карловой площади соборовать тяжелораненых.

   – Послушайте, Швейк, – позвал фельдкурат, – ну, не свинство ли это? Как будто на всю Прагу один только фельдкурат, и это я! Почему туда не пошлют хотя бы того набожного, который ночевал у нас недавно? Придется нам ехать на Карлову площадь соборовать. Я даже забыл, как это делается.

   – Что ж, купим катехизис, господин фельдкурат. Там об этом есть, – сказал Швейк. – Катехизис для духовных пастырей – все равно что путеводитель для иностранцев… Вот, к примеру, в Эмаузском монастыре работал один человек помощником садовника. Решил он заделаться послушником, чтобы получить рясу и не трепать своей одежды. Для этого ему пришлось купить катехизис и выучить, как полагается осенять себя крестным знамением, кто единственный уберегся от первородного греха, что значит иметь чистую совесть и другие подобные мелочи. А потом он продал тайком половину всего урожая огурцов с монастырского огорода и с позором вылетел из монастыря. Когда мы с ним повстречались, он мне и говорит: «Огурцы-то я мог продать и без катехизиса».

   Когда Швейк купил катехизис и принес его фельдкурату, тот, перелистывая его, сказал:

   – Ну вот, соборование может совершать только священник и только елеем, освященным епископом. Значит, Швейк, вам нельзя самому совершать соборование. Прочтите-ка мне, как совершается соборование.

   Швейк прочел:

   – «…совершается так: священник помазует органы чувств больного, произнося одновременно молитву: “Чрез это святое помазание и по своему всеблагому милосердию да простит тебе Господь согрешения слуха, видения, обоняния, вкуса, речи, осязания и ходьбы своей"».

   – Хотел бы я знать, – сказал фельдкурат, – как может человек согрешить осязанием. Не можете ли вы мне это объяснить?

   – По-всякому, господин фельдкурат, – сказал Швейк. – Пошарит, например, в чужом кармане или на танцульках… Сами понимаете, какие там выкидывают номера.

   – А ходьбой, Швейк?

   – Если, скажем, начнешь подхрамывать, чтобы тебя люди пожалели.

   – А обонянием?

   – Если кто нос от смрада воротит.

   – Ну а вкусом?

   – Когда на девочек облизывается.

   – А речью?

   – Ну, это уж вместе со слухом, господин фельдкурат: когда один болтает, а другой его слушает…

   После этих философских размышлений фельдкурат умолк. Потом он опять обратился к Швейку:

   – Значит, нам нужен освященный епископом елей. Вот вам десять крон, купите бутылочку. В интендантстве такого елея, наверно, нет.

   Швейк отправился в путь за елеем, освященным епископом. Отыскать его было труднее, чем живую воду в сказках Вожены Немцовой. Швейк побывал в нескольких аптекарских магазинах, но, как только произносил: «Будьте любезны, бутылочку елея, освященного епископом», всюду или фыркали ему в лицо, или в ужасе прятались под прилавок. Швейк сохранял серьезный вид.

   Он решил попытать счастья в аптеках. Из первой лаборанту велели его вывести. В другой хотели вызвать по телефону карету «скорой помощи», а в третьей провизор ему сказал, что у фирмы «Полак» на Длоугой улице – торговля маслами и лаками – наверняка найдется на складе нужный елей.

   Фирма «Полак» на Длоугой улице торговала бойко. Ни один покупатель не уходил оттуда неудовлетворенным. Если покупатель просил копайский бальзам, ему наливали скипидару, и это сходило.

   Когда Швейк попросил освященного епископом елея на десять крон, хозяин сказал приказчику:

   – Пан Таухен, налейте ему сто граммов конопляного масла номер три.

   А приказчик, завертывая бутылочку в бумагу, сказал Швейку, как и полагается приказчику:

   – Товарец высшего качества-с. В случае, если потребуются кисти, лак, олифа – благоволите обратиться к нам-с. Будете довольны. Фирма солидная.

   Дома тем временем фельдкурат повторял по катехизису то, чего не запомнил в семинарии.

   Ему очень понравились некоторые чрезвычайно остроумные выражения, над которыми он от всей души хохотал.

   «Соборование называется иначе последним помазанием. Наименование «последнее помазание» происходит оттого, что обыкновенно является последним из всех помазаний, совершаемых церковью над человеком».

   «Соборование может принять каждый опасно заболевший христианин-католик, достигший сознательного возраста».

   «Болящий принимает соборование, по возможности будучи еще в полном сознании и твердой памяти».

   Пришел вестовой и принес фельдкурату пакет с извещением о том, что завтра при соборовании в госпитале будет присутствовать «Союз дворянок для религиозного воспитания нижних чинов». Этот Союз состоял из истеричек, раздававших солдатам по госпиталям образки святых и «Сказание о католическом воине, умирающем за государя императора». На брошюрке была картинка в красках, изображающая поле сражения. Всюду валялись трупы людей и лошадей, опрокинутые повозки с амуницией и торчали орудия лафетами вверх. На горизонте горела деревня и разрывалась шрапнель. На переднем плане лежал умирающий солдат с оторванной ногой, над ним склонился ангел, несущий ему венок с надписью на ленте: «Ныне же будешь со мною в раю». При этом умирающий блаженно улыбался, словно ему подносили мороженое.

   Прочитав содержание пакета, Отто Кац плюнул и подумал: «Ну и денек будет завтра!»

   Он знал этот «сброд», как он называл Союз, еще по храму Святого Игнатия, где несколько лет тому назад читал проповеди солдатам. В те времена он еще делал крупную ставку на проповедь, а этот Союз обычно сидел позади полковника. Две длинные тощие женщины в черных платьях и с четками пристали к нему как-то раз после проповеди и битых два часа болтали о религиозном воспитании солдат, пока вконец его не допекли и он сказал: «Извините, mesdames, меня ждет капитан на партию в “железку"».

   – Ну, елей у нас есть, – сказал торжественно Швейк, возвратясь из магазина Полак, – конопляное масло номер три, первый сорт. Хватит на целый батальон. Фирма солидная. Продает также олифу, лаки и кисти. Еще нам нужен колокольчик.

   – А колокольчик на что?

   – Звонить по дороге, чтобы народ снимал шапки, когда мы поедем с Господом Богом и с конопляным маслом номер три. Так уж полагается. Было много случаев, когда арестовывали таких, которые на это не обращали никакого внимания и не снимали шапок. В Жижкове как-то фарар избил слепого, который тоже не снял шапки. Этого слепого, кроме того, еще посадили, потому что на суде было доказано, что он не глухонемой, а только слепой и что, значит, звон колокольчика слышал и вводил других в соблазн, хотя дело происходило ночью. Это все полагается соблюдать, как и в праздник Тела Господня. В другой раз люди бы на нас и внимания не обратили, а теперь будут перед нами шапки ломать. Если вы, господин фельдкурат, ничего против не имеете, я мигом достану колокольчик.

   Получив разрешение, Швейк через полчаса принес колокольчик.

   – Это от ворот постоялого двора «У Кржижков», – сказал он. – Обошелся мне он в пять минут страху, да еще пришлось долго ждать, – все время народ мимо ходил.

   – Я пойду в кафе, Швейк. Если кто-нибудь придет, пусть подождет.

   Приблизительно через час после ухода фельдкурата пришел пожилой человек, седой, со строгим взглядом, державшийся совершенно прямо. Весь его вид выражал решимость и злобу. На всех он смотрел так, словно был послан судьбой уничтожить нашу бедную планету и стереть ее следы во вселенной. Говорил он резко, сухо и строго:

   – Дома? Пошел в кафе? Просил подождать? Хорошо, буду ждать хоть до утра. На кафе у него есть, а платить долги – так нет? А еще священник! Тьфу!

   И он плюнул в кухне на пол.

   – Сударь, не плюйте здесь, – сказал Швейк, с интересом разглядывая незнакомца.

   – И опять плюну, видите, вот! – упрямо сказал строгий господин, еще раз плюнув на пол. – Как ему не стыдно! А еще военный священник! Срам!

   – Если вы воспитанный человек, – заметил ему Швейк, – то должны бросить привычку плевать в чужой квартире. Или вы думаете, что если разразилась мировая война, то вы все себе можете позволить? Вы должны вести себя прилично, а не как босяк. Вы должны вести себя деликатно, выражаться вежливо и не распускаться, как хулиган, вы, штатский болван!

   Строгий господин вскочил с кресла и, трясясь от злости, закричал:

   – Да как вы смеете! Я невоспитанный человек?! Что же я, по-вашему? Ну?

   – Нужник! Вот кто вы, – ответил Швейк, глядя ему прямо в глаза. – Плюет на пол, будто он в трамвае, в поезде или в каком-нибудь общественном месте. Я всегда удивлялся, почему там везде висят надписи: «Плевать воспрещается», но теперь вижу, что это из-за вас. Вас, видно, уже повсюду хорошо знают.

   Кровь бросилась в лицо строгому господину, и он разразился потоком ругательств в адрес Швейка и фельдкурата.

   – Окончили вы свою речь? – спокойно спросил Швейк, когда посетитель сделал заключение: «Оба вы негодяи, каков поп, таков и приход». – Или, может быть, хотите что-нибудь дополнить, перед тем как полетите с лестницы?

   Так как строгий господин настолько исчерпал свой запас, что ему больше не пришло на ум ни одного стоящего ругательства, и замолчал, то Швейк решил, что ждать дальнейших дополнений не имеет смысла. Он отворил дверь, поставил строгого господина в дверях лицом к лестнице… и такого удара не постыдился бы наилучший игрок международной футбольной команды мастеров спорта.

   Вдогонку строгому господину прозвучал голос Швейка:

   – В следующий раз, когда пойдете с визитом к порядочным людям, будете вести себя прилично.

   Строгий господин долго ходил под окнами и поджидал фельдкурата. Швейк открыл окно и наблюдал за ним.

   Наконец гость дождался. Фельдкурат провел его к себе в комнату и посадил на стул против себя.

   Швейк молча принес плевательницу и поставил ее перед гостем.

   – Что вы делаете, Швейк?

   – Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, с этим господином уже вышла здесь небольшая неприятность из-за плевания на пол.

   – Оставьте нас одних, Швейк. У нас есть кое-какие дела.

   Швейк по-военному вытянулся.

   – Так точно, господин фельдкурат, оставлю вас одних.

   И ушел на кухню. В комнате между тем происходил очень интересный разговор.

   – Вы пришли получить деньги по векселю, если не ошибаюсь? – спросил фельдкурат своего гостя.

   – Да, и надеюсь…

   Фельдкурат вздохнул.

   – Человек часто попадает в такое положение, когда ему остается только надеяться. О, как красиво звучит слово «надейся», из того трилистника, который возносит человека над хаосом жизни: вера, надежда, любовь…

   – Я надеюсь, господин фельдкурат, что сумма…

   – Безусловно, многоуважаемый, – перебил его фельдкурат. – Могу еще раз повторить, что слово «надеяться» дает человеку силу в его житейской борьбе. Не теряйте и вы надежды. Как прекрасно иметь свой идеал, быть невинным, чистым созданием, которое дает деньги под векселя, и как чудесно надеяться своевременно получить их обратно. Надеяться, постоянно надеяться, что я заплачу вам тысячу двести крон, когда у меня в кармане нет даже сотни.

   – В таком случае вы… – заикаясь пролепетал гость.

   – Да, в таком случае я, – ответил фельдкурат.

   Лицо гостя опять приняло упрямое и злобное выражение.

   – Сударь, это мошенничество, – сказал он, вставая.

   – Успокойтесь, уважаемый!

   – Это мошенничество! – закричал упрямый гость. – Вы злоупотребили моим доверием!

   – Сударь, – сказал фельдкурат, – вам безусловно будет полезна перемена воздуха. Здесь слишком душно… Швейк! – крикнул он. – Этому господину необходимо подышать свежим воздухом…

   – Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – донеслось из кухни, – я его уже раз выставил.

   – Повторить! – скомандовал фельдкурат, и команда была исполнена быстро, стремительно и круто.

   Вернувшись с лестницы, Швейк сказал:

   – Хорошо, что мы отделались от него, прежде чем он успел набуянить… В Малешицах жил один шинкарь, большой начетчик. У него на все были изречения из Священного Писания. Когда ему приходилось драть кого-нибудь плетью, он всегда приговаривал: «Кто жалеет розги, тот ненавидит сына своего, а кто его любит, тот вовремя его наказует. Я тебе покажу, как драться у меня в шинке!»

   – Вот видите, Швейк, что постигает тех, кто не чтит священника, – улыбнулся фельдкурат. – Святой Иоанн Златоуст сказал: «Кто чтит пастыря своего, тот чтит Христа во пастыре своем. Кто обижает пастыря, тот обижает Господа, Его же представителем пастырь есть…» К завтрашнему дню нам нужно хорошенько подготовиться. Сделайте яичницу с ветчиной, сварите пунш-бордо, а потом мы посвятим себя размышлениям, ибо, как сказано в вечерней молитве, «милостью Божьей предотвращены все козни врагов против дома сего».

   На свете существуют стойкие люди. К ним принадлежал и муж, дваждый выброшенный из квартиры фельдкурата. Только приготовили ужин, как кто-то позвонил. Швейк пошел открыть, вскоре вернулся и доложил:

   – Опять он тут, господин фельдкурат. Я его пока что запер в ванной комнате, чтобы мы могли спокойно поужинать.

   – Нехорошо вы поступаете, Швейк, – сказал фельдкурат. – Гость в дом – Бог в дом. В старые времена на пирах заставляли шутов-уродов увеселять пирующих. Приведите-ка его сюда, пусть он нас позабавит.

   Через минуту Швейк вернулся с настойчивым господином. Господин глядел мрачно.

   – Присаживайтесь, – ласково предложил фельдкурат. – Мы как раз кончаем ужинать. Только что ели омара и лососину, а теперь перешли к яичнице с ветчиной. Почему нам не кутнуть, когда на свете есть люди, одалживающие нам деньги?

   – Надеюсь, я здесь не для шуток, – сказал мрачный господин. – Я здесь сегодня уже в третий раз. Надеюсь, что теперь все выяснится.

   – Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, – заметил Швейк, – вот ведь гидра! Совсем как Боушек из Либни. Восемнадцать раз за один вечер его выкидывали из пивной «Экснер», и каждый раз он возвращался – дескать, «забыл трубку». Он лез в окна, в двери, через кухню, через забор в трактир, через погреб к стойке, где отпускают пиво, и, наверно, спустился бы по дымовой трубе, если б его не сняли с крыши пожарные. Такой был настойчивый, что мог бы стать министром или депутатом! Дали ему как следует!

   Настойчивый господин, словно не внимая тому, о чем говорят, упрямо повторил:

   – Я хочу окончательно выяснить наши дела и прошу меня выслушать.

   – Это вам разрешается, – сказал фельдкурат. – Говорите, уважаемый. Говорите, сколько вам будет угодно, а мы пока продолжим наше пиршество. Надеюсь, это не помешает вам рассказывать? Швейк, подавайте на стол!

   – Как вам известно, – сказал настойчивый господин, – в настоящее время свирепствует война. Я одолжил вам эту сумму до войны, и если бы не война, то не стал бы так настаивать на уплате. Но я приобрел печальный опыт.

   Он вынул из кармана записную книжку и продолжал:

   – У меня все записано. Поручик Яната был мне должен семьсот крон и, несмотря на это, осмелился погибнуть в битве на Дрине. Подпоручик Прашек попал в плен на русском фронте, а он мне должен две тысячи крон. Капитан Вихтерле, будучи должен мне такую же сумму, позволил себе быть убитым собственными солдатами под Равой Русской. Поручик Махек попал в Сербии в плен, а он остался мне должен полторы тысячи крон. И таких у меня в книжке много. Один погибает на Карпатах с моим неоплаченным векселем, другой попадает в плен, третий, как назло, тонет в Сербии, а четвертый умирает в госпитале в Венгрии. Теперь вы понимаете мои опасения. Эта война меня погубит, если я не буду энергичным и неумолимым. Вы можете возразить, что никакая опасность вам не грозит. Так посмотрите!

   Он сунул фельдкурату под нос свою записную книжку.

   – Видите: фельдкурат Матиаш умер неделю тому назад в заразном госпитале в Брно. Хоть волосы на себе рви! Не заплатил мне тысячу восемьсот крон и идет в холерный барак соборовать умирающего, до которого ему нет никакого дела!

   – Это его долг, милый человек, – сказал фельдкурат. – Я тоже пойду завтра соборовать.

   – И тоже в холерный барак, – заметил Швейк. – Вы можете пойти с нами, чтобы воочию убедиться, что значит жертвовать собой.

   – Господин фельдкурат, – продолжал настойчивый господин, – поверьте, что я в отчаянном положении! Разве война существует для того, чтобы спровадить на тот свет всех моих должников?

   – Когда вас призовут на военную службу и вы попадете на фронт, – заметил Швейк, – мы с господином фельдкуратом отслужим мессу, чтобы по Божьему соизволению вас разорвало первым же снарядом.

   – Сударь, у меня к вам серьезное дело, – настаивала гидра, обращаясь к фельдкурату. – Я требую, чтобы ваш слуга не вмешивался в наши дела и дал нам возможность теперь же их закончить.

   – Простите, господин фельдкурат, – отозвался Швейк, – извольте мне сами приказать, чтобы я не вмешивался в ваши дела, иначе я и впредь буду защищать ваши интересы, как полагается каждому честному солдату. Этот господин совершенно прав ему хочется уйти отсюда самому, без посторонней помощи. Да и я не любитель скандалов, я человек приличный.

   – Мне уже начинает это надоедать, Швейк, – сказал фельдкурат, как бы не замечая присутствия гостя. – Я думал, что этот человек нас позабавит, расскажет какие-нибудь анекдоты, а он требует, чтобы я приказал вам не вмешиваться в эти вещи, несмотря на то что вы два раза уже имели с ним дело. В такой вечер, накануне столь важного религиозного акта, когда все помыслы мои я должен обратить к Богу, он пристает ко мне с какой-то глупой историей о несчастных тысяче двухстах кронах, отвлекает меня от испытания своей совести, от Бога и добивается, чтобы я ему еще раз сказал, что теперь ничего ему не дам. Я не хочу с ним больше разговаривать, чтобы не осквернять этот священный вечер! Скажите ему сами, Швейк: «Господин фельдкурат вам ничего не даст».

   Швейк исполнил приказ, рявкнув это в самое ухо гостю.

   Настойчивый гость остался, однако, сидеть.

   – Швейк, – сказал фельдкурат, – спросите его, долго ли он еще намеревается здесь торчать.

   – Я не тронусь с места, пока вы мне не уплатите, – упрямо заявила гидра.

   Фельдкурат встал, подошел к окну и сказал:

   – В таком случае передаю его вам, Швейк. Делайте с ним что хотите.

   – Пойдемте, сударь, – сказал Швейк, схватив незваного гостя за плечо. – Бог троицу любит.

   И повторил свое упражнение быстро и элегантно под похоронный марш, который барабанил пальцами на оконном стекле фельдкурат.

   Вечер, посвященный благочестивым размышлениям, прошел несколько фаз. Фельдкурат так пламенно стремился к Богу, что еще в двенадцать часов ночи из его квартиры доносилось пение:

 

Когда в поход мы собирались,

Слезами девки заливались.

 

   С ним вместе пел и бравый солдат Швейк.

* * *

   В военном госпитале жаждали соборования двое: старый майор и офицер запаса, бывший банковский чиновник. Оба они в Карпатах получили по пуле в живот и лежали рядом. Офицер запаса считал своим долгом собороваться, так как его начальник, майор, жаждал собороваться, а он, подчиненный, считал, что нарушил бы чинопочитание, если б не дал и себя соборовать. Благочестивый майор делал это с расчетом, полагая, что молитва исцелит его от болезней. Однако в ночь перед соборованием они оба умерли, и когда утром в госпиталь явился фельдкурат со Швейком, оба воина лежали под простынями с почерневшими лицами, какие бывают у всех умирающих от удушья.

   – Так торжественно мы с вами ехали, господин фельдкурат, а теперь нам все дело испортили! – досадовал Швейк, когда в канцелярии им сообщили, что те двое уже ни в чем не нуждаются.

   И верно, прибыли они сюда торжественно. Ехали на дрожках, Швейк звонил, а фельдкурат держал в руке завернутую в салфетку бутылочку с маслом и с серьезным видом благословлял ею прохожих, снимавших шапки. Правда, их было немного, хотя Швейк и старался наделать своим колокольчиком как можно больше шуму. За дрожками бежали мальчишки, один прицепился сзади, а все остальные кричали в один голос:

   – Сзади-то, сзади!

   Швейк звонил, извозчик бил кнутом сидевшего сзади мальчишку. На Водичковой улице дрожки догнала привратница, член конгрегации Святой Марии, и на полном ходу приняла благословение от фельдкурата, перекрестилась, потом плюнула:

   – Скачут с этим Господом Богом как черти! Так и чахотку недолго получить! – и, запыхавшись, вернулась на свое старое место.

   Больше всего звон колокольчика беспокоил извозчичью кобылу, у которой с этим звуком, очевидно, были связаны какие-то воспоминания прошлого. Она беспрестанно оглядывалась назад и временами делала попытки затанцевать посреди мостовой.

   В этом и заключалась та торжественность, о которой говорил Швейк.

   Фельдкурат прошел в канцелярию уладить финансовую сторону соборования и предъявил счетоводу госпиталя счет, по которому военное ведомство должно было заплатить ему, фельдкурату, около ста пятидесяти крон за освященный елей и дорогу. Между начальником госпиталя и фельдкуратом начался спор на эту тему. Последний, ударив кулаком по столу, заявил:

   – Не думайте, капитан, что соборование совершается бесплатно. Когда драгунского офицера командируют на конский завод за лошадьми, ведь ему платят командировочные! Искренне жалею, что те двое раненых не дождались соборования, это обошлось бы вам еще на пятьдесят крон дороже.

   Швейк ждал фельдкурата внизу в караульном помещении с бутылочкой освященного елея, возбуждавшей в солдатах неподдельный интерес. Один из них высказал мнение, что это масло вполне годится для чистки винтовок и штыков. Молодой солдатик с Чехоморавской возвышенности, который еще верил в Бога, просил не говорить таких вещей и не спорить о святых таинствах: дескать, мы, как христиане, не должны терять надежды.

   Старик запасной посмотрел на желторотого птенца и сказал:

   – Хороша надежда, что шрапнель оторвет тебе голову! Дурачили нас только! До войны приезжал к нам один депутат-клерикал и говорил о царстве Божьем на земле. Мол, Господь Бог не желает войны и хочет, чтобы все жили, как братья. А как только вспыхнула война, во всех костелах стали молиться за успех нашего оружия, а о Боге начали говорить, будто о начальнике генерального штаба, который руководит военными действиями. Насмотрелся я похорон в этом госпитале! Отрезанные руки и ноги прямо возами вывозят!

   – Солдат хоронят нагишом, – сказал другой, – а форму с мертвого надевают на живого. Так и идет по очереди.

   – Пока мы не выиграем войну, – заметил Швейк.

   – Такой денщик-холуй выиграет! – отозвался из угла отделенный. – На фронт бы таких, в окопы погнать вас, на штыки, к чертовой матери, на проволочные заграждения, в волчьи ямы, против минометов. Прохлаждаться в тылу умеет каждый, а вот помирать на фронте никому неохота.

   – А я думаю, как это здорово, когда тебя проткнут штыком! – сказал Швейк. – Неплохо еще получить пулю в брюхо, а еще лучше, когда человека разрывает снаряд и он видит, что его ноги вместе с животом оказываются от него на некотором расстоянии. И так ему странно, что он от удивления помирает раньше, чем это ему успевают разъяснить.

   Молоденький солдат искренне вздохнул. Ему жалко стало своей молодой жизни. Зачем он только родился в этот дурацкий век? Чтобы его зарезали, как корову на бойне? И к чему все это?

   Один из солдат, по профессии учитель, как бы прочитав его мысли, заметил:

   – Некоторые ученые объясняют войну появлением пятен на солнце. Как только появится этакое пятно, всегда на земле происходит что-нибудь страшное. Взятие Карфагена…

   – Оставьте свою ученость при себе, – перебил его отделенный командир. – Подметите-ка лучше пол, сегодня ваша очередь. Какое нам дело до этого дурацкого пятна на солнце! Хоть бы их там двадцать было, из них себе шубы не сошьешь!

   – Пятна на солнце действительно имеют большое значение, – вмешался Швейк. – Однажды появилось на солнце пятно, и в тот же самый день меня избили в трактире «У Банзетов», в Нуслях. С той поры, перед тем как куда-нибудь пойти, я смотрю в газету – не появилось ли опять какое-нибудь пятно. Но стоит появиться пятну – «прощаюсь, ангел мой, с тобою», никуда я не хожу и пережидаю. Когда вулкан Монпеле уничтожил остров Мартинику, один профессор написал в «Национальной политике», что давно уже предупреждал читателей о большом пятне на солнце. А «Национальная политика» вовремя не была доставлена на этот остров. Вот они и загремели там!

   Между тем фельдкурат встретил наверху в канцелярии одну даму из «Союза дворянок по религиозному воспитанию нижних чинов», старую противную фурию, которая с самого утра ходила по госпиталю и раздавала направо и налево образки святых. Раненые и больные солдаты бросали их в плевательницы.

   Она раздражала всех своей глупой болтовней о том, что нужно-де искренне сокрушаться о своих грехах и исправиться, дабы после смерти милосердный Бог даровал вечное спасение.

   Она была бледна, когда разговаривала с фельдкуратом.

   – Эта война, вместо того чтобы облагораживать солдат, делает из них зверей.

   Внизу больные показали ей язык и сказали, что она «харя» и «валаамова ослица».

   – Das ist wirklich schrecklich, Herr Feldkurat. Das Volk ist verdorben.^[56]

   И она стала распространяться о том, как представляет себе религиозное воспитание солдата. Только тогда солдат доблестно сражается за своего государя императора, когда он верит в Бога и полон религиозных чувств. Только тогда он не боится смерти, когда знает, что его ждет рай.

   Болтунья наговорила еще много подобных же благоглупостей, и было видно, что она не намерена отпускать фельдкурата. Однако фельдкурат отнюдь не галантно распрощался с ней.

   – Едем домой, Швейк! – крикнул он в караульное помещение.

   Обратно они ехали без всякой торжественности.

   – В следующий раз пусть едет соборовать кто хочет, – сказал фельдкурат. – Человеку приходится торговаться из-за каждой души, которую он желает спасти. Только и занимаются бухгалтерией! Сволочи!

   Увидев в руках Швейка бутылочку с «освященным елеем», он нахмурился:

   – Лучше всего, Швейк, если вы этим маслом мне и себе смажете сапоги.

   – Я еще попробую смазать этим дверной замок, – прибавил Швейк, – а то он ужасно скрипит, когда вы ночью приходите домой.

   Так, не начавшись, закончилось соборование.

   Полковник Фридрих Краус фон Циллергут (Циллергут – название деревушки в Зальцбурге, которую предки полковника пропили еще в восемнадцатом столетии) был удивительный болван. Рассказывая о самых обыденных вещах, он всегда спрашивал, все ли его хорошо поняли, хотя речь шла о примитивнейших понятиях, например: «Вот это, господа, окно. Да вы знаете, что такое окно?» Или: «Дорога, по обеим сторонам которой тянутся канавы, называется шоссе. Да-с, господа. Знаете ли вы, что такое канава? Канава – это выкопанное значительным числом рабочих углубление. Да-с. Копают канавы при помощи кирок. Известно ли вам, что такое кирка?»

   Он страдал манией все объяснять и делал это с воодушевлением, с каким изобретатель рассказывает о своем изобретении.

   «Книга, господа, – это большое количество нарезанных в четвертку листов бумаги разного формата, напечатанных и собранных вместе, переплетенных и склеенных клейстером. Да-с. Знаете ли вы, господа, что такое клейстер? Клейстер – это клей».

   Полковник был так непроходимо глуп, что офицеры, завидев его издали, сворачивали в сторону, чтобы не выслушивать от него такой истины, что улица состоит из мостовой и тротуара и что тротуар представляет собой приподнятую над мостовой панель вдоль фасада дома. А фасад дома – это та часть, которая видна с мостовой или с тротуара. Заднюю же часть дома с тротуара видеть нельзя, в чем мы легко можем убедиться, сойдя на мостовую.

   Как-то раз он даже был готов тут же продемонстрировать этот интересный опыт, но, к счастью, попал под колеса. С той поры он еще больше поглупел. Он останавливал офицеров и пускался в бесконечные разглагольствования об омлетах, о солнце, о термометрах, о сдобных пышках, об окнах и о почтовых марках.

   Действительно, было странно, как мог этот идиот сравнительно быстро продвигаться по службе и пользоваться покровительством очень влиятельных лиц, например корпусного генерала, который благоволил к полковнику, несмотря на полную бездарность последнего. На маневрах полковник творил со своим полком прямо чудеса: никогда никуда вовремя не поспевал и водил полк колоннами против пулеметов. Несколько лет тому назад на маневрах в Южной Чехии, в присутствии императора, он исчез вместе со своим полком, попал с ним в Моравию и проблуждал там еще несколько дней после того, как маневры закончились и солдаты уже валялись в казармах. Но ему и это сошло с рук.

   Благодаря приятельским отношениям с корпусным генералом и другими, не менее глупыми военными сановниками старой Австрии, он получал разные награды и ордена, которыми чрезвычайно гордился; он считал себя лучшим солдатом под луной, лучшим теоретиком стратегии и знатоком всех военных наук.

   На полковых смотрах он любил поговорить с солдатами и всегда задавал им один и тот же вопрос: почему введенные в армии винтовки называются «манлихеровки»?

   В полку о нем говорили с насмешкой: «Ну вот, развел свою манлихеровину!»

   Он был очень мстителен и губил тех из подчиненных офицеров, которые ему почему-либо не нравились. Если, например, кто-нибудь из них хотел жениться, он пересылал их прошения в высшую инстанцию, не забывая приложить от себя самые скверные рекомендации.

   У полковника недоставало половины левого уха, которое ему отсек в дни его молодости противник на дуэли, возникшей из-за простой констатации факта, что Фридрих Краус фон Циллергут – большой дурак.

   Если мы рассмотрим его умственные способности, то придем к заключению, что они были ничуть не выше тех, которыми мордастый Франц Иосиф Габсбург прославился в качестве общепризнанного идиота: то же безудержное словоизлияние, то же изобилие крайней наивности.

   Однажды на банкете, в офицерском собрании, когда речь зашла о Шиллере, полковник Краус фон Циллергут ни с того ни с сего провозгласил:

   – А я, господа, видел вчера паровой плуг, который приводился в движение локомотивом. Представьте, господа, локомотивом, да не одним, а двумя! Вижу дым, подхожу ближе, – оказывается, локомотив, а с другой стороны – другой. Скажите, господа, разве это не смешно? Два локомотива, как будто не хватало одного!

   И, выдержав паузу, добавил:

   – Когда весь бензин вышел, автомобиль принужден был остановиться. Это я тоже сам вчера видел. И после этого еще болтают об инерции, господа! Не едет, стоит, с места не трогается! Нет бензина. Ну не смешно ли?

   При своей тупости полковник был чрезвычайно набожен. У него в квартире находился домашний алтарь. Полковник часто ходил на исповедь и к причастию в костел Св. Игнатия и с самого начала войны усердно молился за победу австрийского и германского оружия. Он смешивал христианство и мечты о германской гегемонии. Бог должен был помочь отнять имущество и землю у побежденных.

   Его бесило, когда он читал в газетах, что опять привезли пленных.

   – К чему возить сюда пленных? – говорил он. – Перестрелять всех! Никакой пощады! Плясать среди трупов! А в Сербии все гражданское население сжечь, всех до последнего человека. Детей прикончить штыками.

   Он был ничем не хуже немецкого поэта Фирордта, опубликовавшего во время войны стихи, в которых он призывал Германию воспылать ненавистью к миллионам французских дьяволов и хладнокровно убивать их:

 

Пусть выше гор, до самых облаков

Людские кости и дымящееся мясо громоздятся…

 

   Закончив занятия в школе вольноопределяющихся, поручик Лукаш вышел прогуляться с Максом.

   – Позволю себе предупредить вас, господин обер-лейтенант, – заботливо сказал Швейк, – будьте с собакой осторожны, как бы она у вас не сбежала. Она может заскучать по своему старому дому и удрать, если вы ее отвяжете. Не советовал бы вам также водить ее через Гавличкову площадь. Там бродит злющий пес из мясной лавки, что в доме «Образ Марии». Страшный кусака. Как увидит в своем районе чужую собаку – готов ее разорвать, боится, как бы она у него чего не сожрала, совсем как нищий у церкви Святого Гаштала.

   Макс весело прыгал и путался под ногами у поручика, наматывая цепочку на саблю – в общем, всячески проявлял свою радость по поводу предстоящей прогулки.

   Они вышли на улицу, и поручик Лукаш направился на Пршикопы, где у него было назначено свидание с одной дамой на углу Панской улицы.

   Поручик погрузился в размышления о служебных делах. О чем ему завтра читать лекцию в школе вольноопределяющихся? Как мы обозначаем высоту какой-нибудь горы? Почему мы всегда указываем высоту над уровнем моря? Каким образом по высоте над уровнем моря мы устанавливаем высоту самой горы от ее основания?.. На кой черт военное министерство включает такие вещи в школьную программу?! Это нужно только артиллеристам. Существуют же наконец карты генерального штаба. Когда противник окажется на высоте 312, тут некогда будет размышлять о том, почему высота этого холма указана от уровня моря, или же вычислять его высоту. Достаточно взглянуть на карту – и все ясно.

   Неподалеку от Панской улицы размышления поручика Лукаша были прерваны строгим «Halt!».^[61]

   Одновременно с этим окриком пес стал рваться у поручика из рук и с радостным лаем бросился к человеку, произнесшему это строгое «Halt».

   Перед поручиком стоял полковник Краус фон Циллергут. Лукаш взял под козырек, остановился и стал оправдываться тем, что не видел его.

   Полковник Краус был известен среди офицеров своей страстью останавливать, если ему не отдавали честь.

   Он считал это тем главным, от чего зависит победа и на чем зиждется вся военная мощь Австрии.

   «Отдавая честь, солдат должен вкладывать в это всю свою душу», – говаривал он. В этих словах заключался глубокий фельдфебельский мистицизм.

   Он очень следил за тем, чтобы честь отдавалась по всем правилам, со всеми тонкостями, абсолютно точно и с серьезным видом. Он подстерегал каждого проходившего мимо него, от рядового до подполковника. Рядовых, которые на лету притрагивались рукой к козырьку, как бы говоря: «Мое почтеньице!» – он сам отводил в казармы для наложения взыскания. Для него не существовало оправдания: «Я не видел».

   «Солдат, – говаривал он, – должен и в толпе искать своего начальника и думать только о том, чтобы исполнять обязанности, предписанные ему уставом. Падая на поле сражения, он и перед смертью должен отдать честь. Кто не умеет отдавать честь, или делает вид, что не видит начальства, или же отдает честь небрежно, тот в моих глазах не человек, а животное».

   – Господин поручик, – грозно сказал полковник Краус, – младшие офицеры обязаны отдавать честь старшим. Это не отменено. А во-вторых, с каких это пор вошло у господ офицеров в моду ходить на прогулку с крадеными собаками? Да, с крадеными! Собака, которая принадлежит другому, – краденая собака.

   – Эта собака, господин полковник… – возразил было поручик Лукаш.

   – …принадлежит мне, господин поручик! – грубо оборвал его полковник. – Это мой Люкс.

   А Люкс или Макс, вспомнив своего старого хозяина, совершенно выкинул из сердца нового и, вырвавшись, прыгал на полковника, проявляя такую радость, на которую способен разве только гимназист-шестиклассник, обнаруживший взаимность у предмета своей любви…

   – Гулять с крадеными собаками, господин поручик, никак не сочетается с честью офицера. Вы не знали? Офицер не имеет права покупать собаку, не убедившись предварительно, что покупка эта не будет иметь дурных последствий! – гремел полковник Краус, гладя Люкса-Макса, который из подлости начал рычать на поручика и скалить зубы, словно полковник науськивал его на поручика: «Возьми, возьми его!» – Господин поручик, – продолжал полковник, – считаете ли вы для себя приемлемым ездить на краденом коне? Прочли ли вы мое объявление в «Богемии» и «Тагеблатте» о том, что у меня пропал пинчер?.. Или вы не читаете объявлений, которые ваш начальник дает в газеты?

   Полковник всплеснул руками.

   – Ну и молодые офицеры пошли! Где дисциплина? Полковник дает объявления, а поручик их не читает!

   «Хорошо бы съездить тебе раза два по роже, старый хрыч!» – подумал поручик, глядя на полковничьи бакенбарды, придававшие ему сходство с орангутангом.

   – Пройдемтесь со мной минутку, – сказал полковник, и они пошли, продолжая милую беседу. – На фронте, господин поручик, с вами такая вещь во второй раз не случится. Прохаживаться в тылу с крадеными собаками, безусловно, очень некрасиво. Да-с. Прогуливаться с собакой своего начальника! В то время как мы ежедневно теряем на полях сражений сотни офицеров… А между тем объявления не читаются. Я мог бы давать объявления о пропаже собаки сто лет подряд. Двести лет! Триста лет!

   Полковник громко высморкался, что всегда было у него признаком сильного раздражения, и, сказав: «Можете продолжать прогулку!», повернулся и пошел, злобно стегая хлыстом по полам своей офицерской шинели.

   Поручик Лукаш перешел на противоположную сторону и снова услыхал: «Halt». Это полковник задержал какого-то несчастного пехотинца-запасного, который думал об оставшейся дома матери и не заметил его.

   Суля солдату всех чертей, полковник собственноручно поволок его в казармы для наложения взыскания.

   «Что сделать со Швейком?! – раздумывал поручик. – Разобью ему всю морду! Нет, этого недостаточно. Нарезать из спины ремней, и то этому негодяю мало!»

   Не думая больше о предстоящем свидании с дамой, разъяренный поручик направился домой.

   «Убью его, мерзавца!» – сказал он про себя, садясь в трамвай.

* * *

   Бравый солдат Швейк был между тем всецело погружен в разговор с вестовым из казармы. Вестовой принес поручику бумаги на подпись и поджидал его.

   Швейк угощал вестового кофе. Разговор шел о том, что Австрия вылетит в трубу.

   Говорилось об этом, как о чем-то, не подлежащем сомнению. Одно за другим сыпались изречения. Каждое слово из этих изречений суд, безусловно, определил бы как доказательство государственной измены, и их обоих повесили бы.

   – Государь император небось от всего этого одурел, – заявил Швейк. – Умным-то он вообще никогда не был, но эта война его наверняка доконает.

   – Балда он! – веско сказал солдат из казармы. – Глуп, как бревно. Видно, и не знает, что война идет. Ему, наверно, постеснялись об этом доложить. А его подпись на манифесте к своим народам – одно жульничество. Напечатали без его ведома – он вообще уже ничего не соображает.

   – Он того… – тоном эксперта дополнил Швейк. – Ходит под себя, и кормить его приходится как малое дитя. Намедни в пивной один господин рассказывал, что у него две кормилицы, и три раза в день государя императора подносят к груди.

   – Эх! – вздохнул солдат из казармы. – Поскорей бы уж нам как следует наклали, что ли, чтобы Австрия успокоилась.

   Разговор продолжался в том же духе. Швейк сказал в пользу Австрии несколько теплых слов, а именно, что такой идиотской монархии не место на белом свете, а солдат, делая из этого изречения практический вывод, прибавил:

   – Как только попаду на фронт, тут же смоюсь.

   Так продолжали они высказывать взгляды чехов на мировую войну. Вестовой из казармы сказал, что сегодня в Праге ходят слухи, будто у Находа уже слышна орудийная пальба и будто русский царь очень скоро будет в Кракове.

   Далее речь зашла о том, что чешский хлеб вывозится в Германию и что германские солдаты получают сигареты и шоколад.

   Потом стали вспоминать войны былых времен, и Швейк серьезно доказывал, что когда в старое время в осажденный город неприятеля кидали зловонные горшки, то тоже не сладко было воевать в такой вони. Он-де читал, что один город осаждали целых три года и неприятель только и делал, что каждый день развлекался с осажденными на такой манер.

   Швейк рассказал бы еще что-нибудь, не менее интересное и поучительное, если бы разговор не был прерван приходом поручика Лукаша.

   Бросив на Швейка страшный, уничтожающий взгляд, он подписал бумаги и, отпустив солдата, кивнул головой Швейку, чтобы тот шел за ним в комнату.

   Глаза поручика метали молнии. Сев на стул и глядя на Швейка, он размышлял о том, когда начать избиение.

   «Сначала дам ему раза два по морде, – думал поручик, – потом расквашу нос и оборву уши, а дальше видно будет».

   На него открыто и простосердечно глядели добрые, невинные глаза Швейка, который отважился нарушить предгрозовую тишину словами:

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, что вы лишились кошки. Она сожрала сапожный крем и позволила себе после этого сдохнуть. Я ее бросил в подвал, но не в наш, а в соседний. Такую хорошую ангорскую кошечку вам уже не найти!

   «Что мне с ним делать? – мелькнуло в голове поручика. – Боже, какой у него глупый вид!» А добрые, невинные глаза Швейка продолжали сиять мягкой теплотой, говорившей о полном душевном равновесии: «Все, мол, в порядке, и ничего не случилось, а если что-нибудь случилось, то и это в порядке вещей, потому что должно же иногда что-нибудь случаться».

   Поручик Лукаш вскочил, но не ударил Швейка, как раньше задумал. Он замахал кулаком перед самым его носом и закричал:

   – Швейк! Вы украли собаку!

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, что за последнее время мне об этом ничего не известно. Позволю себе заметить, господин обер-лейтенант, что после обеда вы изволили с Максом пойти погулять, и я никак не мог его украсть. Мне сразу показалось, что дело неладно, когда вы вернулись без собаки. Это, как говорится, ситуация. На Спаленой улице живет мастер, который делает кожаные сумки, по фамилии Кунеш. Стоит только ему выйти с собакой на прогулку, он тут же ее теряет. Чаще всего он оставлял собаку в пивной, или же у него ее крали, а то даже одалживали и не возвращали.

   – Молчать, скотина, черт бы вас подрал! Вы или отъявленный негодяй, или же верблюд, болван! Ходячий анекдот! Со мною шутки бросьте! Откуда вы привели собаку? Где вы ее нашли? Знаете ли вы, что она принадлежит нашему командиру полка? Он ее только что отнял у меня на улице. Это позор на весь мир! Говорите правду – украли или нет?

   – Никак нет, господин обер-лейтенант, я ее не крал.

   – А знали, что пес краденый?

   – Так точно, господин обер-лейтенант. Знал, что пес краденый.

   – Иисус Мария! Швейк! Himmelherrgott!^[62] Я вас застрелю! Скотина! Тварь! Осел! Дерьмо! Неужели вы такой идиот?

   – Так точно, господин обер-лейтенант, такой.

   – Зачем вы привели мне краденую собаку? Зачем вы эту бестию в дом взяли?

   – Чтобы доставить вам удовольствие, господин обер-лейтенант.

   И швейковские глаза добродушно и приветливо взглянули в лицо поручику. Поручик опустился в кресло и застонал:

   – За что Бог наказал меня такой скотиной?!

   В тихом отчаянии сидел поручик в кресле и чувствовал, что у него нет сил не только ударить Швейка, но даже свернуть себе сигарету. Сам не зная зачем, он послал Швейка за газетами «Богемией» и «Тагеблаттом» и велел ему прочесть объявления полковника о пропаже собаки.

   Швейк вернулся с газетой, раскрытой на странице объявлений. Он весь сиял и радостно доложил:

   – Есть, господин обер-лейтенант! Господин полковник так шикарно описывает этого украденного пинчера, прямо одно удовольствие читать, и еще сулит награду в сто крон тому, кто его приведет. Очень приличное вознаграждение. Обыкновенно в таких случаях дается пятьдесят крон. Некий Божетех из Коширш только этим и кормился. Украдет собаку, бывало, а потом ищет в газетных объявлениях, какая собака затерялась, и тут же идет по адресу. Однажды он украл замечательного черного шпица и из-за того, что хозяин нигде ничего не объявлял, попробовал сам дать объявления в газеты. Истратил на объявления целых пять крон. Наконец хозяин нашелся и сказал, что это действительно его собака, она у него пропала, но он считал безнадежным искать ее, так как уже не верит в честность людей, однако теперь, мол, воочию убедился, что есть еще на свете честные люди, и это его искренне радует. Он принципиально против того, чтобы вознаграждать за честность, но он дарит ему на память свою книжку об уходе за комнатными и садовыми цветами. Бедняга Божетех взял черного шпица за задние лапы и треснул им того господина по голове и с той поры зарекся помещать в газеты объявления. Уж лучше продать собаку на псарню, раз сам хозяин не дает объявления в газеты…

   – Идите-ка спать, Швейк, – приказал поручик. – Вы способны нести околесицу хоть до утра.

   Сам поручик тоже отправился спать, и в эту ночь ему приснилось, что Швейк украл у наследника престола коня и привел ему, Лукашу, а наследник престола на смотру узнал своего коня, когда он, несчастный поручик Лукаш, гарцевал на нем перед своей ротой.

   На рассвете поручик чувствовал себя как после разгульной ночи, словно его вчера колотили по голове. Ночью его преследовали кошмары. Обессиленный страшными снами, к утру он опять уснул, но его разбудил стук в дверь, и появилась добродушная физиономия Швейка, спрашивавшего, в котором часу господин поручик прикажет себя разбудить.

   Поручик тихо застонал:

   – Вон, скотина! Это ужасно!..

   Когда поручик встал, Швейк, подавая ему завтрак, поразил его новым вопросом:

   – Осмелюсь спросить, господин обер-лейтенант, не прикажете ли подыскать вам другую собачку?

   – Знаете что, Швейк? У меня большое желание предать вас полевому суду, – сказал поручик со вздохом. – Но ведь судьи вас оправдают, потому что большего дурака в жизни своей не видели. Посмотрите на себя в зеркало. Вас не тошнит от идиотского выражения своего лица? Вы – глупейшая игра природы, какую я когда-либо видел. Ну скажите откровенно, Швейк: нравитесь ли вы самому себе?

   – Никак нет, господин обер-лейтенант, не нравлюсь. Я в этом зеркале выгляжу вроде еловой шишки. Зеркало не отшлифовано. Вот у китайца Станека было выставлено выпуклое зеркало. Кто ни поглядится – с души воротит. Рот этак, голова – как помойная лоханка, брюхо – как у налившегося пивом каноника, словом, фигура. Шел мимо генерал-губернатор, поглядел на себя… и моментально пришлось это зеркало снять.

   Поручик отвернулся, вздохнул и счел за лучшее заняться вместо Швейка кофе со сливками.

   Швейк хлопотал уже на кухне, и поручик Лукаш услышал его пение:

 

Марширует Греневиль к Прашной бране на шпацир,

Сабелька сверкает, а девушки рыдают…

 

   И потом:

 

Мы солдаты-молодцы,

Любят нас красавицы,

У нас денег сколько хошь,

Нам везде прием хорош.

 

   «Тебе-то уж, наверно, везде хорошо, прохвост!» – подумал поручик и сплюнул.

   В дверях показалась голова Швейка.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, тут пришли за вами из казармы, вы должны немедленно явиться к господину полковнику. Здесь вестовой.

   И фамильярно прибавил:

   – Это, должно быть, насчет той самой собачки.

   Когда вестовой в передней хотел доложить о цели своего прихода, поручик сдавленным голосом сказал:

   – Слышал уже.

   И ушел, бросив на Швейка уничтожающий взгляд.

   Это был не рапорт, а кое-что похуже.

   Когда поручик вошел в кабинет полковника, тот, нахмурившись, сидел в кресле.

   – Два года тому назад, поручик, – сказал он, – вы просили о переводе в Девяносто первый полк в Будейовицы. Знаете ли вы, где находятся Будейовицы? На Влтаве. Да. На Влтаве, и впадает в нее там Огрже или что-то в этом роде. Город большой, я бы сказал – гостеприимный, и, если не ошибаюсь, есть там набережная. Известно ли вам, что такое набережная? Набережная – это каменная стена, построенная над водой. Да. Впрочем, это к делу не относится. Мы производили там маневры.

   Полковник помолчал и, глядя на чернильницу, быстро перешел на другую тему:

   – Пес мой у вас испортился. Ничего не хочет жрать… Ну вот! Муха попала в чернильницу. Это удивительно – зимой попадают мухи в чернильницу. Непорядок!

   «Да говори уж наконец, старый хрыч!» – подумал поручик.

   Полковник встал и прошелся несколько раз по кабинету.

   – Я долго обдумывал, господин поручик, как мне с вами поступить, чтобы подобные факты не повторялись, и тут я вспомнил, что вы выражали желание перевестись в Девяносто первый полк. Главный штаб недавно поставил нас в известность о том, что в Девяносто первом полку ощущается большой недостаток в офицерском составе из-за того, что их перебили сербы. Ручаюсь вам своим честным словом, что в течение трех дней вы будете в Девяносто первом полку в Будейовицах, где формируются маршевые батальоны. Можете не благодарить. Армии нужны офицеры, которые…

   И, не зная, что прибавить, он взглянул на часы и сказал:

   – Уже половина одиннадцатого, пора принимать полковой рапорт.

   На этом приятный разговор был закончен, и у поручика отлегло от сердца, когда он вышел из кабинета. Поручик направился в школу вольноопределяющихся и объявил, что в ближайшие дни он уезжает на фронт и по этому случаю устраивает прощальную вечеринку на Неказанке.

   Вернувшись домой, он многозначительно спросил у Швейка:

   – Известно ли вам, Швейк, что такое маршевый батальон?

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, маршевый батальон – это «маршбатяга», а маршевая рота – «маршротиха». Мы это всегда сокращаем.

   – Итак, объявляю вам, Швейк, – торжественно сказал поручик, – что мы вместе отправимся с «маршбатягой», если вам нравится такое сокращение. Но не воображайте, что на фронте вы будете выкидывать такие же глупости, как здесь. Рады?

   – Так точно, господин обер-лейтенант, страшно рад, – ответил бравый солдат Швейк. – Как это будет прекрасно, когда мы с вами оба падем на поле брани за государя императора и всю августейшую семью!

   Заканчивая первую часть «Похождений бравого солдата Швейка» («В тылу»), сообщаю читателям, что вскоре появятся две следующие части – «На фронте» и «В плену». В этих частях и солдаты и штатские тоже будут говорить и поступать так, как они говорят и поступают в действительности.

   Жизнь – это не школа для обучения светским манерам. Каждый говорит как умеет. Церемониймейстер доктор Гут говорит совсем иначе, чем хозяин трактира «У чаши» Паливец. А наш роман не пособие для салонных шаркунов и не научная книга о том, какие выражения допустимы в благородном обществе. Эта книга представляет собой историческую картину определенной эпохи.

   Если необходимо употребить сильное выражение, которое действительно было произнесено, я без всякого колебания привожу его. Смягчать выражения или применять многоточие я считаю глупейшим лицемерием. Ведь эти слова употребляют и в парламенте.

   Правильно было когда-то сказано, что человек, получивший здоровое воспитание, может читать все. Осуждать то, что естественно, могут лишь люди духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневом набрасываются на отдельные слова.

   Несколько лет тому назад я читал рецензию на одну повесть. Критик выходил из себя по поводу того, что автор написал: «Он высморкался и вытер нос». Это мол, идет вразрез со всем тем эстетическим и возвышенным, что должна давать народу литература.

   Это только один, притом не самый яркий, пример того, какие ослы рождаются под луной.

   Люди, которых коробит от сильных выражений, просто трусы, пугающиеся настоящей жизни, и такие слабые люди наносят наибольший вред культуре и общественной морали. Они хотели бы превратить весь чешский народ в сентиментальных людишек, онанистов псевдокультуры типа святого Алоиса. Монах Евстахий в своей книге рассказывает, что, когда святой Алоис услышал, как один человек с шумом выпустил газы, он ударился в слезы, и только молитва его успокоила.

   Такие типы на людях страшно негодуют, но ходят по общественным уборным читать непристойные надписи на стенках.

   Употребив в своей книге несколько сильных выражений, я просто запечатлел то, как разговаривают между собой люди в действительности.

   Нельзя требовать от трактирщика Паливца, чтобы он выражался так же изысканно, как госпожа Лаудова, доктор Гут, госпожа Ольга Фастрова и ряд других лиц, которые охотно превратили бы всю Чехословацкую Республику в большой салон, где все расхаживают по паркету во фраках и белых перчатках, говорят изысканным языком и культивируют утонченную салонную мораль, а за ширмой этой морали салонные львы предаются самому гадкому и противоестественному разврату.

   Пользуюсь случаем сообщить здесь, что трактирщик Паливец жив. Он переждал войну в тюрьме и остался таким же, как был во время приключения с портретом императора Франца Иосифа.

   Прочитав о себе в моей книжке, он навестил меня и потом купил больше двадцати экземпляров первого выпуска, раздал их всем своим знакомым и таким образом содействовал распространению этой книги.

   Ему доставило огромное удовольствие все, что я о нем написал, выставив его как всем известного грубияна.

   «Меня уже никто не переделает, – сказал он мне. – Я всю жизнь выражался грубо и говорил то, что думал, да и впредь так буду говорить. Я и не подумаю затыкать себе глотку из-за какого-то осла. Нынче я стал знаменитым».

   Его уважение к себе возросло. Его слава зиждется на нескольких сильных выражениях. Это его вполне удовлетворяет. Если бы, предположим, точно и верно воспроизведя его манеру говорить, я захотел бы тем самым поставить ему на вид, так, мол, выражаться не следует (что, конечно, в мои намерения не входило), я, безусловно, оскорбил бы этого порядочного человека.

   Употребляя первые попавшиеся выражения, он, сам того не зная, просто и честно выразил протест чеха против всякого рода низкопоклонства. Неуважение к императору и к приличным выражениям было у него в крови.

   Отто Кац тоже жив. Это подлинный портрет фельдкурата. После переворота он забросил свое занятие, оставил лоно католической церкви и теперь служит доверенным на фабрике бронзы и красок в Северной Чехии. Он написал мне длинное письмо, в котором угрожал, что разделается со мной. Дело в том, что одна немецкая газета поместила перевод главы, в которой он изображен таким, каким выглядел в действительности. Я зашел к нему, и все кончилось прекрасно. К двум часам ночи он не мог уже стоять на ногах, но без устали проповедовал и в конце концов заявил: «Эй вы, гипсовые головы! Я – Отто Кац, фельдкурат!»

* * *

   Много людей типа покойного Бретшнейдера, государственного сыщика старой Австрии, и нынче рыскают по республике. Их чрезвычайно интересует, кто что говорит.

   Не знаю, удастся ли мне достичь этой книгой того, к чему я стремился. Однажды я слышал, как один ругал другого: «Ты глуп, как Швейк», – лишь это говорит уже о противоположном. Однако если слово «Швейк» станет новым ругательством в пышном венке бранных слов, то мне останется только удовлетвориться этим обогащением чешского языка.

Ярослав Гашек

   В одном из купе второго класса скорого поезда Прага – Чешские Будейовицы ехало трое пассажиров: поручик Лукаш, напротив него пожилой, совершенно лысый господин и, наконец, Швейк. Последний скромно стоял у двери и почтительно готовился выслушать очередной поток ругательств поручика, который, не обращая внимания на присутствие лысого штатского, всю дорогу орал, что Швейк – скотина и тому подобное.

   Дело было пустяковое: речь шла о количестве чемоданов, за которыми должен был присматривать Швейк.

   – Украли у нас чемодан! – ругал Швейка поручик. – Как только у тебя язык поворачивается, негодяй, докладывать мне об этом.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – тихо ответил Швейк, – его взаправду украли. На вокзале всегда болтается много жуликов, и, видать, кому-то из них наш чемодан, несомненно, понравился, и этот человек, несомненно, воспользовался моментом, когда я отошел от чемоданов доложить вам, что с нашим багажом все в порядке. Этот субъект мог украсть наш чемодан именно в этот подходящий для него момент. Они только и ловят такие моменты. Два года тому назад на Северо-Западном вокзале у одной дамочки украли детскую колясочку вместе с девочкой, закутанной в одеяльце, но воры были настолько благородны, что сдали девочку в полицию на нашей улице, заявив, что ее, мол, подкинули в воротах и они ее там нашли. Потом газеты превратили бедную дамочку в мать-злодейку. – И Швейк с твердой убежденностью заключил: – На вокзалах всегда крали и будут красть – без этого не обойтись.

   – Я глубоко убежден, Швейк, – сказал поручик, – что вы кончите плохо. До сих пор не могу понять, корчите вы из себя осла или же так уж и родились ослом. Что было в этом чемодане?

   – Почти ничего, господин обер-лейтенант, – ответил Швейк, не спуская глаз с голого черепа штатского, сидевшего напротив поручика и, казалось, не проявлявшего никакого интереса ко всему происшествию, читая «Нойе фрейе прессе». – Только зеркало из вашей комнаты и железная вешалка из передней, так что мы, собственно говоря, не потерпели никаких убытков, ведь и зеркало и вешалка принадлежали домохозяину… – Увидев угрожающий жест поручика, Швейк продолжал ласковым тоном: – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, о том, что чемодан украдут, я заранее ничего не знал, а что касается зеркала и вешалки, то я сказал хозяину, что мы ему все отдадим, когда вернемся с фронта домой. Во вражеских землях зеркал и вешалок сколько угодно, так что все равно ни мы, ни домохозяин в убытке не останемся. Как только займем какой-нибудь город…

   – Цыц! – не своим голосом взвизгнул поручик. – Я вас под полевой суд отдам! Думайте, что говорите, если у вас в башке есть хоть капля разума! Другой за тысячу лет не смог бы натворить столько глупостей, сколько вы за эти несколько недель. Надеюсь, что и вы это заметили?

   – Так точно, господин обер-лейтенант, заметил. У меня, как говорится, очень развит талант к наблюдению, но только когда уже поздно и когда неприятность уже произошла. Мне здорово не везет, все равно как некоему Нехлебе с Неказанки, который ходил в трактир «Сучий лесок». Тот всегда мечтал стать добродетельным и каждую субботу начинал новую жизнь, а на другой день всегда рассказывал: «А утром-то я заметил, товарищи, что лежу на нарах!» И всегда, бывало, беда стрясется с ним, именно когда он решит, что пойдет себе тихо и мирно домой; а под конец все-таки окажется, что он сломал где-нибудь забор, или выпряг лошадь у извозчика, или попробовал прочистить себе трубку петушиным пером из султана на каске полицейского. Нехлеба от всего этого был в отчаянии, но особенно его угнетало то, что весь его род такой невезучий. Однажды его дедушка отправился бродить по свету…

   – Оставьте меня в покое, Швейк, с вашими россказнями!

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все, что я сейчас говорю, – сущая правда. Отправился, значит, его дед бродить по белу свету…

   – Швейк, – разозлился поручик, – еще раз приказываю вам прекратить вашу болтовню. Не хочу ничего от вас слышать. Как только приедем в Будейовицы, я найду на вас управу. Посажу под арест. Знаете это?

   – Никак нет, господин поручик, не знаю, – мягко сказал Швейк. – Вы об этом не заикались даже.

   Поручик невольно заскрежетал зубами, вздохнул, вынул из кармана шинели «Богемию» и стал читать сообщения о колоссальных победах германской подводной лодки «Е» и ее действиях на Средиземном море. Когда он дошел до сообщения о новом германском изобретении – взрывании городов при помощи специальных бомб, которые сбрасываются с аэропланов и взрываются три раза подряд, его чтение прервал Швейк, заговоривший с лысым господином:

   – Простите, сударь, не изволите ли вы быть господином Пуркрабеком, агентом из банка «Славия»?

   Не получив ответа, Швейк обратился к поручику:

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я читал однажды в газетах, что у нормального человека должно быть на голове в среднем от шестидесяти до семидесяти тысяч волос и что у брюнетов обыкновенно волосы бывают более редкими, есть много примеров… А один фельдшер, – продолжал он неумолимо, – говорил в кафе «Шпирек», что волосы выпадают из-за сильного душевного потрясения в первые шесть недель после рождения…

   Тут произошло нечто ужасное. Лысый господин вскочил и заорал на Швейка:

   – Marsch heraus, Sie Schweinkerl!^[63] – и поддал его ногой так, что оба вылетели в коридор. Потом лысый господин вернулся и преподнес поручику небольшой сюрприз, представившись ему.

   Швейк слегка ошибся: лысый субъект не был паном Пуркрабеком, агентом из банка «Славия», а всего-навсего генерал-майором фон Шварцбург. Генерал-майор совершал в гражданском платье инспекционную поездку по гарнизонам и в данный момент готовился нагрянуть в Будейовицы.

   Это был самый страшный из всех генералов-инспекторов, когда-либо рождавшихся под луной. Обнаружив где-нибудь непорядок, он заводил с начальником гарнизона такой разговор:

   – Револьвер у вас есть?

   – Есть.

   – Прекрасно. На вашем месте я бы знал, что с ним делать. Это не гарнизон, а стадо свиней!

   И действительно, после его инспекционной поездки то тут, то там кто-нибудь всегда стрелялся.

   В таких случаях генерал фон Шварцбург с удовлетворением констатировал:

   – Правильно! Это настоящий солдат!

   Казалось, ему было не по сердцу, когда после его ревизии хоть кто-нибудь оставался в живых. Кроме того, он страдал манией переводить офицеров на самые скверные места. Достаточно было пустяка, чтобы офицер распрощался со своим гарнизоном и отправился на черногорскую границу или в безнадежно спившийся гарнизон в грязной галицийской дыре.

   – Господин поручик, – спросил генерал, – в каком военном училище вы обучались?

   – В пражском.

   – Итак, вы обучались в военном училище и не знаете даже, что офицер является ответственным за своего подчиненного? Недурно. Во-вторых, вы болтаете со своим денщиком, словно с близким приятелем. Допускаете, чтобы он говорил, не будучи спрошен. Еще лучше! В-третьих, вы разрешаете ему оскорблять ваше начальство. Это лучше всего! Из всего этого я делаю некоторые выводы… Как ваша фамилия, господин поручик?

   – Лукаш.

   – Какого полка?

   – Я служил…

   – Благодарю вас. Речь идет не о том, где вы служили. Я желаю знать, где вы служите теперь?

   – В Девяносто первом пехотном полку, господин генерал-майор. Меня перевели…

   – Вас перевели? И отлично сделали. Вам будет очень невредно вместе с Девяносто первым полком в ближайшее время увидеть театр военных действий.

   – Об этом уже есть решение, господин генерал-майор.

   Тут генерал-майор прочитал лекцию о том, что, по его наблюдениям, офицеры стали в последнее время говорить с подчиненными в товарищеском тоне, что он видит в этом опасный уклон в сторону развития разного рода демократических принципов. Солдата следует держать в страхе, он должен дрожать перед своим начальником, бояться его; офицеры должны держать солдат на расстоянии десяти шагов от себя и не позволять им иметь собственные суждения и вообще думать. В этом-то и заключается трагическая ошибка последних лет. Раньше нижние чины боялись офицеров как огня, а теперь… – генерал-майор безнадежно махнул рукой, – теперь большинство офицеров нянчится со своими солдатами, вот что.

   Генерал-майор опять взял газету и углубился в чтение.

   Поручик Лукаш, бледный, вышел в коридор, чтобы рассчитаться со Швейком. Тот стоял у окна с таким блаженным и довольным выражением лица, какое бывает только у четырехнедельного младенца, который досыта насосался и сладко спит.

   Поручик остановился и кивком головы указал Швейку на пустое купе. Затем он вошел вслед за Швейком и запер за собой дверь.

   – Швейк, – сказал он торжественно, – наконец-то пришел момент, когда вы получите от меня пару оплеух, каких еще свет не видывал! Как вы смели приставать к этому плешивому господину! Знаете, кто он? Это генерал-майор фон Шварцбург!

   Швейк принял вид мученика.

   – Никак нет, господин обер-лейтенант, у меня никогда в жизни и в мыслях не было кого-нибудь обидеть, ни о каком генерал-майоре я и понятия не имел. А он и вправду – вылитый пан Пуркрабек, агент из банка «Славия»! Тот ходил в наш трактир и однажды, когда уснул за столом, какой-то доброжелатель написал на его плеши чернильным карандашом: «Настоящим позволяем себе предложить вам, согласно прилагаемому тарифу № III «с», свои услуги по накоплению средств на приданое и по страхованию жизни на предмет обеспечения ваших детей». Ну все, понятно, ушли, а я с ним остался один. Мне, известное дело, всегда не везет. Когда он проснулся и посмотрел в зеркало, то разозлился и подумал, что это я написал, и тоже хотел мне дать пару оплеух.

   Слово «тоже» слетело с уст Швейка так трогательно и с таким мягким укором, что у поручика опустилась рука.

   Швейк продолжал:

   – Из-за такой маленькой ошибки не стоило этому господину волноваться. Ему действительно полагается иметь от шестидесяти до семидесяти тысяч волос – так было сказано в статье «Что должно быть у нормального человека». Мне никогда и в голову не приходило, что существует на свете какой-то плешивый генерал-майор. Произошла, как говорится, роковая ошибка, которая с каждым может случиться, если человек что-нибудь скажет, а другой к этому придерется. Несколько лет тому назад портной Гивль рассказал нам такой случай из своей жизни. Однажды ехал он из Штирии, где портняжничал, в Прагу через Леобен и вез с собой окорок, который купил в Мариборе. Едет в поезде и думает, что он – единственный чех среди всех пассажиров. Когда проезжали Святой Мориц, портной начал отрезывать себе ломтики от окорока. А напротив сидел пассажир, который бросал на эту ветчину влюбленные взгляды, так что у него даже потекли слюнки. Портной Гивль это заметил, да и говорит себе вслух: «Ты, паршивец, небось тоже с удовольствием пожрал бы!» Тут господин отвечает ему по-чешски: «Ясно, пожрал бы, если ты мне дал бы». Ну и слопали вдвоем весь окорок, еще не доезжая Чешских Будейовиц. А звали того господина Войтех Роус.

   Поручик Лукаш посмотрел на Швейка и вышел из купе; не успел он усесться на свое место, как в дверях появилась открытая физиономия Швейка.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, через пять минут мы в Таборе. Поезд стоит пять минут. Прикажете заказать что-нибудь к завтраку? Когда-то здесь можно было получить недурные…

   Поручик вскочил как ужаленный и в коридоре сказал Швейку:

   – Еще раз предупреждаю: чем реже вы будете попадаться мне на глаза, тем лучше. Я был бы счастлив, если б совсем вас не видел, и, будьте уверены, я об этом позабочусь. Не показывайтесь мне на глаза, исчезните, скотина, идиот!

   – Слушаюсь, господин обер-лейтенант!

   Швейк отдал честь, повернулся по всем правилам на каблуке и пошел в конец вагона. Там он уселся в углу на место проводника и завел разговор с каким-то железнодорожником:

   – Разрешите обратиться к вам с вопросом…

   Железнодорожник, не проявляя никакой охоты вступать в разговор, апатично кивнул головой.

   – Бывал у меня часто в гостях один знакомый, – начал Швейк, – славный парень, по фамилии Гофман. Этот самый Гофман утверждал, что вот эти тормоза в случае тревоги не действуют; короче говоря, если потянуть за рукоятку, ничего не получится. Я такими вещами, правду сказать, никогда не интересовался, но раз уж сегодня я обратил внимание на этот тормоз, то интересно было бы знать, в чем тут суть, а то вдруг когда-нибудь понадобится.

   Швейк встал и вместе с железнодорожником подошел к тормозу с надписью: «В случае опасности».

   Железнодорожник счел своим долгом объяснить Швейку устройство всего механизма аварийного аппарата:

   – Это он вам правильно сказал, что нужно потянуть за рукоятку, но он соврал, что тот не действует. Поезд безусловно остановится, так как тормоз через все вагоны соединен с паровозом. Аварийный тормоз должен действовать.

   При этом оба во время разговора держали руки на рукоятке, и поистине остается загадкой, как это случилось, что рукоять оттянулась назад и поезд остановился.

   Оба никак не могли прийти к соглашению, кто, собственно, подал сигнал тревоги. Швейк утверждал, что не мог этого сделать, – дескать, он не уличный мальчишка.

   – Я сам удивляюсь, – добродушно говорил он подоспевшему кондуктору, – почему это поезд вдруг остановился. Ехал, ехал, и вдруг на тебе – стоп! Мне это еще неприятнее, чем вам.

   Какой-то солидный господин стал на защиту железнодорожника и утверждал, что сам слышал, как солдат первый начал разговор об аварийных тормозах.

   Но Швейк все время повторял, что он абсолютно честен и в задержке поезда совершенно не заинтересован, так как едет на фронт.

   – Начальник станции вам все разъяснит, – решил кондуктор. – Это обойдется вам в двадцать крон.

   Пассажиры тем временем вылезли из вагонов, раздался свисток обер-кондуктора, и какая-то дама в панике побежала с чемоданом через линию в поле.

   – И стоит, – рассуждал Швейк, сохраняя полнейшее спокойствие, – двадцать крон – это еще дешево. Однажды, когда государь император посетил Жижков, некий Франта Шнор остановил его карету, бросившись перед государем императором на колени прямо посреди мостовой. Потом полицейский комиссар этого района, плача, упрекал Шнора, что ему не следовало падать на колени в его районе, надо было на соседней улице, которая относится уже к району комиссара Каруса, – и там выражать свои верноподданнические чувства. Потом Шнора посадили.

   Швейк посмотрел вокруг как раз в тот момент, когда к окружившей его группе слушателей подошел обер-кондуктор.

   – Ну, ладно, едем дальше, – сказал Швейк. – Хорошего мало, когда поезд опаздывает. Если б это случилось в мирное время, тогда, пожалуйста, Бог с ним, но раз война, то нужно знать, что в каждом поезде едут военные чины: генерал-майоры, обер-лейтенанты, денщики. Каждое такое опоздание – вещь коварная. Наполеон при Ватерлоо опоздал на пять минут и очутился в нужнике со всей своей славой.

   В этот момент через группу слушателей протиснулся поручик Лукаш. Бледный как смерть, он мог выговорить только:

   – Швейк!

   Швейк взял под козырек и отрапортовал:

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, на меня свалили, что я остановил поезд. Чудные пломбы у железнодорожного ведомства на аварийных тормозах! Человеку лучше к ним не приближаться, а то наживешь беду и с тебя захотят содрать двадцать крон, как с меня.

   Обер-кондуктор вышел, дал свисток, и поезд тронулся.

   Пассажиры разошлись по своим купе. Лукаш не промолвил больше ни слова и тоже пошел на свое место. Швейк, железнодорожный служащий и кондуктор остались одни.

   Кондуктор вынул записную книжку и стал составлять протокол о происшествии. Железнодорожник враждебно глядел на Швейка. Швейк спросил:

   – Давно служите на железной дороге?

   Так как железнодорожник не ответил, Швейк рассказал случай с одним из своих знакомых, неким Франтишеком Мличеком из Угржиневси под Прагой, который тоже как-то раз потянул за рукоятку аварийного тормоза и с перепугу лишился языка. Дар речи вернулся к нему только через две недели, когда он пришел в Гостивар в гости к огороднику Ванеку, подрался там и об него измочалили арапник.

   – Это случилось, – прибавил Швейк, – в тысяча девятьсот двенадцатом году в мае месяце.

   Железнодорожный служащий заперся в клозете.

   Со Швейком остался кондуктор, который стал вымогать у него двадцать крон штрафу, угрожая, что в противном случае сдаст его в Таборе начальнику станции.

   – Ну что ж, отлично, – сказал Швейк, – я не прочь побеседовать с образованным человеком. Буду очень рад познакомиться с таборским начальником станции.

   Швейк вынул из кармана гимнастерки трубку, закурил и, выпуская едкий дым солдатского табака, продолжал:

   – Несколько лет тому назад начальником станции Свитава был пан Вагнер. Вот был живодер! Придирался к подчиненным и прижимал их где только мог, но больше всего наседал на стрелочника Юнгвирта, пока несчастный с отчаяния не побежал топиться. Но перед тем как покончить с собой, Юнгвирт написал начальнику станции письмо о том, что будет пугать его по ночам. Ей-богу, не вру! Так и сделал. Сидит вот начальник станции ночью у телеграфного аппарата, как вдруг раздается звонок, и начальник станции принимает телеграмму: «Как поживаешь, сволочь? Юнгвирт».

   Это продолжалось целую неделю, и начальник станции стал посылать по всем направлениям в ответ этому призраку следующую служебную депешу: «Прости меня, Юнгвирт!» А ночью аппарат настукал ему такой ответ: «Повесься на семафоре у моста. Юнгвирт». Начальник станции ему повиновался. Потом за это арестовали телеграфиста соседней станции. Видите, между небом и землей происходят такие вещи, о которых мы и понятия не имеем.

   Поезд подошел к станции Табор, и Швейк, прежде чем в сопровождении кондуктора сойти с поезда, доложил как полагается поручику Лукашу:

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, меня ведут к господину начальнику станции.

   Поручик Лукаш ему не ответил. Им овладела полная апатия.

   «Плевать мне на все, – пронеслось у него в голове, – и на Швейка и на лысого генерал-майора, что сидит напротив. Сидеть спокойно, в Будейовицах сойти с поезда, явиться в казармы и отправиться на фронт с первой же маршевой ротой. На фронте подставить лоб под вражескую пулю и уйти из этого жалкого мира, по которому шляется такая сволочь, как Швейк».

   Когда поезд тронулся, поручик Лукаш выглянул в окно и увидел на перроне Швейка, увлеченного серьезным разговором с начальником станции. Швейк был окружен толпой, в которой можно было заметить формы железнодорожников.

   Поручик Лукаш вздохнул. Но это не был вздох сожаления. Когда он увидел, что Швейк остался на перроне, у него стало легко на душе. Даже лысый генерал-майор уже не казался ему таким противным чудовищем.

* * *

   Поезд давно уже пыхтел по направлению к Чешским Будейовицам, а на перроне таборского вокзала толпа вокруг Швейка не убывала.

   Швейк доказывал свою невиновность и настолько убедил толпу, что какая-то пани даже сказала:

   – Опять к солдатику придираются.

   Публика согласилась с этим мнением, а один господин обратился к начальнику станции, заявив, что заплатит за Швейка двадцать крон штрафу. Он убежден, что этот солдат невиновен.

   – Посмотрите только на него, – указывал он на невинное выражение лица Швейка, казалось, говорившее всем: «Люди добрые, я не виноват!»

   Затем появился жандарм, вывел из толпы какого-то гражданина, арестовал его и увел со словами: «Я вам покажу, как народ подстрекать! Я покажу, как “нельзя требовать от солдат победы Австрии, когда с ними так обращаются”!».

   Несчастный гражданин не нашел других оправданий, кроме откровенного признания, что он мясник у Старой башни и вовсе «не то хотел сказать».

   Между тем добрый господин, который верил в невиновность Швейка, заплатил за него в канцелярии станции штраф, повел Швейка в буфет третьего класса, угостил его там пивом и, выяснив, что все удостоверения и воинский железнодорожный билет Швейка находятся у поручика Лукаша, великодушно дал ему пять крон на билет и на другие расходы.

   При расставании он доверительно сказал Швейку:

   – Если попадете, служивый, к русским в плен, кланяйтесь от меня пивовару Земану в Здолбунове. Вот вам моя фамилия. Будьте благоразумны и долго на фронте не задерживайтесь.

   – Будьте покойны, – ответил Швейк, – всякому занятно посмотреть чужие края, да еще задаром.

   Швейк остался один за столиком и помаленьку пропивал пятерку, полученную от благодетеля.

   А в это время на перроне те, кто не присутствовал при разговоре Швейка с начальником станции, а только издали видел толпу, рассказывали друг другу, что поймали шпиона, который фотографировал вокзал. Однако это опровергала одна дама, утверждавшая, что никакого шпиона не было, а просто, как она слышала, один драгун у дамской уборной зарубил офицера за то, что тот ломился туда за возлюбленной драгуна, провожавшей своего милого.

   Этим фантастическим версиям, характеризующим нервозность военного времени, положили конец жандармы, которые очистили перрон от посторонних.

   А Швейк продолжал пить, с нежностью думая о своем поручике: «Что-то он будет делать, когда приедет в Чешские Будейовицы и во всем поезде не найдет своего денщика?»

   Перед приходом пассажирского поезда ресторан третьего класса наполнился солдатами и штатскими. Преобладали солдаты различных полков, родов орудий и национальностей. Всех их занесло ураганом войны в таборские лазареты, и теперь они снова уезжали на фронт. Ехали за новыми ранениями, увечьями и болезнями, ехали, чтобы заработать себе где-нибудь на тоскливых равнинах Восточной Галиции простой деревянный намогильный крест, на котором еще много лет спустя на ветру и дожде будет трепетать вылинявшая военная австрийская фуражка с заржавевшей кокардой. Изредка на фуражку сядет печальный старый ворон и вспомнит о сытых пиршествах минувших лет, когда здесь для него всегда был накрыт стол с аппетитными человеческими трупами и конской падалью; вспомнит, что под фуражкой, как та, на которой он сидит, были самые лакомые кусочки – человеческие глаза…

   Один из кандидатов на крестные муки, выписанный после операции из лазарета, в грязном мундире со следами ила и крови, подсел к Швейку. Это был хилый, исхудавший, грустный солдат. Положив на стол маленький узелок, он вынул истрепанный кошелек и стал пересчитывать деньги. Потом взглянул на Швейка и спросил:

   – Magyarul?^[64]

   – Я чех, товарищ, – ответил Швейк. – Не хочешь ли выпить?

   – Nem tudom, baratom.^[65]

   – Это, товарищ, не беда, – потчевал Швейк, придвинув свою полную кружку к грустному солдатику, – пей на здоровье.

   Тот понял, выпил и поблагодарил:

   – Köszönöm szivesen.^[66]

   Затем он снова стал просматривать содержимое своего кошелька и под конец вздохнул. Швейк понял, что мадьяр с удовольствием заказал бы себе пива, но у него не хватает денег. Швейк заказал ему кружку пива. Мадьяр опять поблагодарил и с помощью жестов стал рассказывать что-то, показывая свою простреленную руку, и прибавил на международном языке:

   – Пиф-паф!

   Швейк сочувственно покачал головой, а хилый солдат из команды выздоравливающих показал левой рукой на полметра от земли и, подняв три пальца, сообщил Швейку, что у него трое малых ребят.

   – Nincs ам-ам, nincs ам-ам,^[67] – продолжал он, желая сказать, что им дома нечего есть. Слезы брызнули у него из глаз, и он вытер их грязным рукавом шинели. В рукаве была дырка от пули, которая ранила его во славу венгерского короля.

   Нет ничего удивительного в том, что за этим развлечением пятерка понемногу таяла и Швейк медленно, но верно отрезал себе путь в Чешские Будейовицы. С каждой кружкой, выпитой им и выписавшимся из лазарета солдатом-мадьяром, все менее вероятной становилась возможность купить себе билет.

   Через станцию прошел еще один поезд на Будейовицы, а Швейк все сидел у стола и слушал, как венгр повторял свое:

   – Пиф-паф… Harom gyermek, nines ham, eljen!^[68] Последнее слово он произнес, чокаясь со Швейком.

   – Валяй пей, мадьярское отродье, не стесняйся! – говорил ему Швейк. – Нашего брата вы небось так бы не угощали!

   Сидевший за соседним столом солдат рассказал, что, когда их Двадцать восьмой полк проездом на фронт вступил в Сегедин, мадьяры на улицах, насмехаясь над ними, поднимали руки вверх.

   Это была сущая правда. Но, по-видимому, солдат был оскорблен. Позднее это стало среди солдат-чехов явлением обыкновенным; да и сами мадьяры впоследствии, когда им уже перестала нравиться резня в интересах венгерского короля, поступали так же.

   Затем солдат подсел к столу Швейка и рассказал, как они в Сегедине всыпали венграм по первое число и повыкидывали их из нескольких трактиров. При этом он признал, что венгры умеют драться и даже он сам получил такой удар ножом в спину, что его пришлось отправить в тыл лечиться.

   Теперь он возвращается в свою часть, и батальонный командир, наверно, посадит его за то, что он не успел подобающим образом отплатить мадьяру за удар ножом, чтобы и тому осталось кое-что «на память», – этим он поддержал бы честь своего полка.

   – Ihre Dokumenten,^[69] фаши документ? – обратился к Швейку начальник патруля, фельдфебель, сопровождаемый четырьмя солдатами со штыками. – Я видеть фас все фремя сидеть, пить, не ехать, только пить, зольдат!

   – Нет у меня документов, миляга, – ответил Швейк. – Господин поручик Лукаш из Девяносто первого полка взял их с собой, а я остался тут на вокзале.

   – Was ist das Wort «миляга»?^[70] – спросил по-немецки фельдфебель у одного из своей свиты, старого ополченца. Тот, видно, нарочно все перевирал своему фельдфебелю; он спокойно ответил:

   – «Миляга» – das ist wie «Herr Feldwebl».^[71]

   Фельдфебель возобновил разговор со Швейком:

   – Документ долшен каждый зольдат. Пез документ посадить auf Bahnhofs-Militärkommando den lausigen Bursch, wie einen tollen Hund.^[72]

   Швейка отвели в комендатуру при станции. В караульном помещении он нашел команду, состоявшую из солдат вроде старого ополченца, который так ловко перевел слово «миляга» на немецкий язык своему прирожденному врагу – начальнику-фельдфебелю.

   Караульное помещение было украшено литографиями, которые военное министерство в ту пору рассылало по всем учреждениям, где бывали солдаты, по казармам и военным училищам.

   Первое, что при входе бросилось бравому солдату Швейку в глаза, была картина, изображающая, согласно надписи на ней, как командующий взводом Франтишек Гаммель и отделенные командиры Паульгарт и Бахмайер Двадцать первого стрелкового его величества полка призывают солдат к стойкости. На другой стене висел лубок с надписью:

   УНТЕР-ОФИЦЕР 5-ГО ГОНВЕДСКОГО

   ГУСАРСКОГО ПОЛКА ЯН ДАНКО

   РАЗВЕДЫВАЕТ РАСПОЛОЖЕНИЕ

   НЕПРИЯТЕЛЬСКИХ БАТАРЕЙ

   Ниже, направо, висел плакат:

   ПРИМЕРЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЙ ДОБЛЕСТИ

   К этим плакатам сочиняли текст с вымышленными примерами исключительной доблести призванные на войну немецкие журналисты. Такими плакатами старая, выжившая из ума Австрия хотела воодушевить солдат. Но солдаты ничего не читали: когда им присылали на фронт подобные образцы храбрости в виде брошюр, они свертывали из них козьи ножки или же находили еще более подходящее применение, соответствующее художественной ценности и самому духу этих «образцов доблести».

   Пока фельдфебель ходил искать какого-нибудь офицера, Швейк прочел на плакате:

ОБОЗНИК РЯДОВОЙ ИОСИФ БОНГ

   Санитары относили тяжелораненых к санитарным повозкам, стоявшим в готовности в неприметной ложбине. По мере того как повозки наполнялись, тяжелораненых отправляли к перевязочному пункту. Русские, обнаружив местонахождение санитарного отряда, начали обстреливать его гранатами. Конь обозного возчика Иосифа Бонга, состоявшего при императорском 3-м санитарном обозном эскадроне, был убит разрывным снарядом. «Бедный мой Сивка, пришел тебе конец!» – горько причитал Иосиф Бонг. В этот момент он сам был ранен осколком гранаты. Но, несмотря на это, Иосиф Бонг выпряг павшего коня и оттащил тяжелую большую повозку в укрытие. Потом он вернулся за упряжью убитого коня. Русские продолжали обстрел. «Стреляйте, стреляйте, проклятые злодеи, я все равно не оставлю здесьупряжи!» И, ворча, он продолжал снимать с коня упряжь. Наконец он дотащился с упряжью обратно к повозкам. Санитары набросились на него с ругательствами за длительное отсутствие. «Я не хотел бросать упряжи – ведь она почти новая. Жаль, думаю, она нам пригодится», – оправдывался доблестный солдат, отправляясь на перевязочный пункт; только там он заявил о своем ранении. Немного времени спустя ротмистр украсил его грудь серебряной медалью «За храбрость».

   Прочтя плакат и видя, что фельдфебель еще не возвращается, Швейк обратился к ополченцам, находящимся в караульном помещении:

   – Прекрасный пример доблести! Если так пойдет дальше, у нас в армии будет только новая упряжь. Как-то в Праге я прочел в «Пражской официальной газете» тоже об обозной истории, еще получше этой. Там говорилось о вольноопределяющемся докторе Йозефе Вояне. Он служил в Галиции, в Седьмом егерском полку. Когда дело дошло до штыкового боя, попала ему в голову пуля. Вот понесли его на перевязочный пункт, а он как заорет, что не даст себя перевязывать из-за какой-то царапины, и полез опять со своим взводом в атаку. В этот момент ему оторвало ступню. Опять хотели его отнести, но он, опираясь на палку, заковылял к линии боя и палкой стал отбиваться от неприятеля. А тут возьми да и прилети новая граната, и оторвало ему руку, аккурат ту, в которой он держал палку! Тогда он берет эту палку в другую руку и орет, что это им даром не пройдет! Бог его знает, чем бы все это кончилось, если б его окончательно не убило шрапнелью. Возможно, он тоже получил бы серебряную медаль за доблесть, не отделай его шрапнель. Когда ему снесло голову, она еще некоторое время катилась и кричала: «Долг спеши, солдат, скорей исполнить свой, даже если смерть витает над тобой!»

   – Чего только в газетах не пишут, – заметил один из караульной команды. – Небось сам-то сочинитель отупел бы от того, что здесь творится.

   Ополченец сплюнул.

   – У нас в Чаславе был в полку один редактор из Вены, немец. Служил прапорщиком. По-чешски с нами не хотел разговаривать, а когда прикомандировали его к маршевой роте, где были сплошь одни чехи, сразу по-чешски заговорил.

   В дверях появилась сердитая физиономия фельдфебеля:

   – Wenn man soll drei Minuten weg, da hört man nichts anderes als:^[73]«по-цешски, цехи».

   И, уходя (очевидно, в буфет), он сказал унтер-офицеру из ополченцев, чтобы тот отвел этого вшивого негодяя (он указал на Швейка) к подпоручику, как только тот придет.

   – Господин подпоручик, должно быть, опять с телеграфисткой со станции развлекается, – сказал унтер-офицер после ухода фельдфебеля. – Пристает к ней вот уже две недели и каждый день приходит с телеграфа злой как бес и говорит: «Das ist aber eine Hure, sie will nicht mit mir schlafen».^[74]

   Подпоручик и на этот раз пришел злой как бес. Слышно было, как он хлопает по столу книгами.

   – Ничего, брат, не поделаешь, придется тебе пойти к нему, – посочувствовал Швейку унтер. – Немало солдат прошло через его руки, и старых, и молодых. – И повел Швейка в канцелярию, где за столом, на котором были разбросаны бумаги, сидел молодой подпоручик свирепого вида.

   Увидев Швейка в сопровождении унтера, он протянул многообещающе:

   – Ага!..

   Унтер-офицер отрапортовал:

   – Честь имею доложить, господин лейтенант, этот человек был задержан на вокзале без документов.

   Подпоручик кивнул головой с таким видом, словно уже несколько лет тому назад предвидел, что в этот день и в этот час на вокзале задержат Швейка без документов.

   Впрочем, всякий, кто в эту минуту взглянул бы на Швейка, должен был прийти к заключению, что предполагать у человека с такой наружностью существование каких бы то ни было документов – вещь невозможная. У Швейка был такой вид, словно он упал с неба или с какой-нибудь другой планеты и с наивным удивлением оглядывает новый, незнакомый ему мир, где от него требуют какие-то неизвестные ему дурацкие документы.

   Подпоручик, глядя на Швейка, минуту размышлял, что сказать. Наконец спросил:

   – Что вы делали на вокзале?

   – Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я ждал поезда на Чешские Будейовицы, чтобы попасть в свой Девяносто первый полк к поручику Лукашу, у которого я состою в денщиках и которого мне пришлось покинуть, так как меня отправили к начальнику станции насчет штрафа, потому что подозревали, что я остановил скорый поезд с помощью аварийного тормоза.

   – Не морочьте мне голову! – крикнул подпоручик. – Говорите связно и коротко и не болтайте ерунды.

   – Осмелюсь доложить, господин лейтенант, уже с той самой минуты, когда мы с господином поручиком Лукашем садились в скорый поезд, который должен отвезти нас как можно скорее в наш Девяносто первый пехотный полк, нам повезло: сначала у нас пропал чемодан, затем, чтобы не спутать, какой-то господин генерал-майор, совершенно лысый…

   – Himmelherrgott! – шумно вздохнув, выругался подпоручик.

   – Осмелюсь доложить, господин лейтенант, необходимо, чтобы из меня все лезло, как из старого матраца, постепенно, для того, чтобы вы ясно представили себе все происшедшее, как говаривал покойный сапожник Петрлик, когда приказывал своему мальчишке скинуть штаны, перед тем как выдрать его ремнем.

   Подпоручик пыхтел от злости, а Швейк продолжал:

   – Господину лысому генерал-майору я почему-то не понравился, и поэтому господин поручик Лукаш, у которого я состою в денщиках, выслал меня в коридор. А в коридоре меня потом обвинили в том, о чем я вам уже докладывал. Пока дело выяснилось, я оказался покинутым на перроне. Поезд ушел, господин поручик с чемоданами и со всеми – и своими и моими – документами уехал тоже, а я остался без документов и болтался, как беспризорный.

   Швейк взглянул на подпоручика таким нежным взглядом, что тот уверовал: все, что он слышит от этого парня, который, производит впечатление прирожденного дурака, – все это абсолютная правда.

   Тогда подпоручик перечислил Швейку все поезда, которые прошли на Будейовицы после скорого поезда, и спросил, почему Швейк прозевал эти поезда.

   – Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – ответил Швейк с добродушной улыбкой, – пока я ждал следующего поезда, со мной вышел казус: сел я пить пиво – и пошло, кружка за кружкой, кружка за кружкой…

   «Такого осла я еще не видывал, – подумал подпоручик. – Во всем признается. Сколько их прошло через мои руки, и все, как могли, врали и не сознавались, а этот преспокойно заявляет: “Прозевал все поезда, потому что пил пиво, кружку за кружкой"».

   Все свои соображения он суммировал в одной фразе, с которой и обратился к Швейку:

   – Вы, голубчик, дегенерат. Знаете, что такое «дегенерат»?

   – У нас на углу Боиште и Катержинской улицы, осмелюсь доложить, тоже жил один дегенерат. Отец его был польский граф, а мать – повивальная бабка. Днем он подметал улицы, а в кабаке не позволял себя звать иначе, как граф.

   Подпоручик счел за лучшее покончить с этим делом и отчеканил:

   – Вот что, вы балбес, балбес до мозга костей: немедленно отправляйтесь в кассу, купите себе билет и поезжайте в Будейовицы. Если я еще раз увижу вас здесь, поступлю с вами, как с дезертиром. Abtreten!

   Но так как Швейк не трогался с места, продолжая делать под козырек, подпоручик закричал:

   – Marsch hinaus, слышали, abtreten. Паланек, отведите этого идиота к кассе и купите ему билет в Чешские Будейовицы.

   Унтер-офицер Паланек через минуту опять явился в канцелярию. Сквозь приотворенную дверь из-за него выглядывала добродушная физиономия Швейка.

   – Что еще там?

   – Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – таинственно зашептал унтер Паланек, – у него нет денег на дорогу, и у меня нет. А даром его везти не хотят, потому что у него нет воинских документов о том, что он едет в полк.

   Подпоручик не полез в карман за соломоновым решением трудного вопроса.

   – Пусть идет пешком, – решил он, – пусть его в полку посадят за опоздание. Нечего тут с ним вожжаться.

   – Ничего, брат, не поделаешь, – сказал Паланек Швейку, выйдя из канцелярии. – Хочешь не хочешь, а придется, братишка, тебе в Будейовицы пешком переть. Там у нас в караульном помещении лежит краюха хлеба. Мы ее дадим тебе на дорогу.

   Через полчаса, после того как Швейка напоили черным кофе и дали на дорогу, кроме краюхи хлеба, еще и осьмушку табаку, он вышел темной ночью из Табора, напевая старую солдатскую песню:

 

Шли мы прямо в Яромерь,

Коль не хочешь, так не верь.

 

   Черт его знает, как это случилось, но бравый солдат Швейк, вместо того чтобы идти на юг, к Будейовицам, шел прямехонько на запад.

   Он шел по занесенному снегом шоссе, по морозцу, закутавшись в шинель, словно последний наполеоновский гренадер, возвращающийся из похода на Москву. Разница была только в том, что Швейк весело пел:

 

Я пойду пройтиться

В зеленую рощу…

 

   И в занесенных снегом темных лесах далеко разносилось эхо, так что в деревнях лаяли собаки.

   Когда Швейку надоело петь, он сел на кучу щебня у дороги, закурил трубку и, отдохнув, пошел дальше, навстречу новым приключениям будейовицкого анабасиса.

   Ксенофонт, античный полководец, прошел всю Малую Азию, побывал бог весть в каких еще местах и обходился без географической карты. Древние готы совершали свои набеги, также не зная топографии. Идти без устали вперед, пробираться незнакомыми краями, быть постоянно окруженным неприятелями, которые ждут первого удобного случая, чтобы свернуть тебе шею, и идти вперед, не зная страха, – вот что называется анабасисом.

   У кого голова была на плечах, как у Ксенофонта или как у разбойников различных племен, которые пришли в Европу бог знает откуда, с берегов не то Каспийского, не то Азовского морей, – те совершали в походе прямо чудеса.

   Римские легионы Цезаря, забравшись (опять-таки без всяких географических карт) далеко на север, к Галльскому морю, решили вернуться в Рим другой дорогой, чтобы еще попытать счастья, и благополучно прибыли назад в Рим. Наверное, именно с той поры пошла поговорка, что все дороги ведут в Рим.

   Точно так же все дороги ведут и в Чешские Будейовицы. Бравый солдат Швейк был в этом глубоко убежден, когда вместо будейовицких краев увидел милевскую деревушку. И, не меняя направления, он зашагал дальше, ибо никакое Милевско не может помешать бравому солдату добраться до Будейовиц.

   Таким образом, через некоторое время Швейк очутился в районе Кветова, на западе от Милевско. Он исчерпал уже весь запас солдатских походных песен и, подходя к Кветову, был вынужден повторить свой репертуар сначала:

 

Когда в поход мы отправлялись,

Слезами девки заливались…

 

   По дороге из Кветова во Враж, которая идет все время на запад, со Швейком заговорила старушка, возвращавшаяся из костела домой:

   – Добрый день, служивый. Куда путь держите?

   – Иду я, матушка, в полк, в Будейовицы, на войну эту самую.

   – Батюшки, да вы не туда идете, солдатик! – испугалась бабушка. – Вам этак туда ни в жисть не попасть. Дорога-то ведет через Враж на Клатов.

   – Я так полагаю, если человек с головой, то и из Клатова попадет в Будейовицы, – ответил почтительно Швейк. – Правда, прогулка не маленькая, особенно для человека, который торопится в свой полк и побаивается, как бы, несмотря на все его старания явиться в срок, у него не вышли неприятности.

   – Был у нас тоже один такой озорной, – вздохнула бабушка. – Звали его Тоничек Машек. Вышло ему ехать в Пльзень в ополчение. Племяннице он моей сродни. Да… Ну, поехал, значит. А через неделю уже его жандармы разыскивали. До полка, выходит, не доехал. А еще через неделю объявился у нас. В простой одежде, невоенной. «В отпуск, дескать, приехал». Староста за жандармами, а те его из отпуска-то потянули… Уж и письмецо от него с фронта получили, что раненый, одной ноги нет.

   Старуха с соболезнующим видом смотрела на Швейка.

   – В том вон лесочке пока, служивый, посидите, я картофельную похлебку принесу, погреться. Избу-то нашу отсюда видать аккурат за лесочком, направо. Через нашу деревню лучше не ходите, жандармы у нас все равно как стрижи шныряют. Прямо из лесочка идите на Мальчин. Чижово, солдатик, обойдите стороной – жандармы там живодеры: дезертиров ловят. Идите прямо лесом на Седлец у Гораждёвиц. Там жандарм хороший, пропустит через деревню любого. Бумаги-то есть?

   – Нету, матушка.

   – Тогда и туда не ходите. Идите лучше через Радомышль. Только смотрите, старайтесь попасть туда к вечеру, жандармы в трактире сидеть будут. Там на улице за Флорианом домик, снизу выкрашен в синий цвет. Спросите хозяина Мелихарка… Брат он мне. Поклонитесь ему от меня, а он вам расскажет, как пройти в эти Будейовицы.

   Швейк ждал в лесочке больше получаса. Потом он грелся похлебкой, которую бедная старушка принесла в горшке, закутанном в подушку, чтобы не остыла. А старуха тем временем вытащила из узелка краюшку хлеба и кусок сала, засунула все это Швейку в карманы, перекрестила его и сказала, что у нее в Будейовицах два внука. Потом она еще раз подробно повторила, через какие деревни ему идти, а какие обогнуть; наконец вынула из кармана кофты крону и дала ее Швейку, чтобы он купил себе в Мальчине водки на дорогу, потому что оттуда до Радомышля кусок изрядный.

   По совету старухи Швейк пошел, минуя Чижово, в Радомышль, на восток, решив, что должен попасть в Будейовицы из какой угодно страны света.

   Из Мальчина попутчиком у него оказался старик гармонист. Швейк подцепил его в трактире, когда покупал себе водку, перед тем как отправиться в далекий путь на Радомышль.

   Гармонист принял Швейка за дезертира и посоветовал ему идти вместе с ним в Гораждёвицы: там у него живет дочка, у которой муж тоже дезертир.

   Гармонист, по всей видимости, в Мальчине хватил лишнего.

   – Мужа она вот уже два месяца в хлеву прячет и тебя, кстати, спрячет, – уговаривал он Швейка. – Будете сидеть там до конца войны. Вдвоем не скучно будет.

   Но когда Швейк вежливо отклонил предложение гармониста, тот разозлился и пошел налево, полями, пригрозив Швейку, что идет в Чижово доносить на него жандармам.

   Вечером Швейк пришел в Радомышль. На Нижней улице за Флорианом он нашел хозяина Мелихарка. Швейк передал ему поклон от сестры, но это не произвело на хозяина Мелихарка ни малейшего впечатления. Он все время требовал, чтобы Швейк предъявил свои документы. Это был явно предубежденный человек. Он только и говорил, что о разбойниках, бродягах и ворах, которые шатаются по всему Писецкому краю.

   – Удирают с военной службы. Воевать-то им не хочется, вот и носятся по всему краю. Где что плохо лежит – стащат, – выразительно говорил он, смотря Швейку в глаза. – И каждый строит из себя такого невинного, словно до пяти считать не умеет… Правда-то глаза колет, – прибавил он, видя, что Швейк встает с лавки. – Будь у человека чистая совесть, остался бы сидеть и показал бы свои документы. А если у него их нет…

   – Будь здоров, дедушка…

   – Будь здоров! Ищите кого поглупее…

   И долго еще, когда Швейк уже шагал где-то темной ночью, дед не переставал ворчать:

   – Идет, дескать, в Будейовицы, в полк. Это из Табора-то! А сам, шаромыжник, сперва в Гораждёвицы, а оттуда только в Писек. Ведь это кругосветное путешествие!

   Швейк шел всю ночь напролет и только возле Путима нашел в поле стог соломы. Он отгреб себе соломы и вдруг над самой своей головой услышал голос:

   – Какого полка? Куда Бог несет?

   – Девяносто первого, иду в Будейовицы.

   – А чего ты там не видал?

   – У меня там обер-лейтенант.

   Послышался смех. Но смеялся не один – смеялись целых трое.

   Когда смех стих, Швейк спросил, какого они полка. Оказалось, что двое Тридцать пятого, а один, артиллерист, тоже из Будейовиц. Ребята из Тридцать пятого удрали из маршевого батальона перед отправкой на фронт, около месяца тому назад, а артиллерист в бегах с самой мобилизации. Он был крестьянин из Путима, и стог принадлежал ему. Ночует он всегда здесь, а вчера нашел в лесу тех двоих и взял их к себе.

   Все трое рассчитывали, что война через месяц-два кончится. Они были уверены, что русские уже прошли Будапешт и занимают Моравию. В Путиме все об этом говорили. Завтра утром перед рассветом мать артиллериста принесет поесть, а потом ребята из Тридцать пятого тронутся в путь на Страконицы, у одного из них там тетка, а у тетки есть в горах за Сушицей знакомый, а у знакомого лесопилка, где можно спрятаться.

   – Эй, ты, из Девяносто первого, если хочешь, идем с нами, – предложили они Швейку. – Наплюй ты на своего обер-лейтенанта.

   – Нет, это так просто не делается, – ответил Швейк и зарылся глубоко в солому.

   Когда он утром проснулся, никого уже не было. Кто-то (очевидно, артиллерист) положил к ногам Швейка краюху хлеба на дорогу.

   Швейк пошел лесами. Недалеко от Штекна он повстречался со старым бродягой, который приветствовал его, как старого приятеля, глотком водки.

   – В этой одеже не ходи. Как бы тебя твоя обмундировка не подвела, – поучал бродяга Швейка. – Нынче повсюду полно жандармов, и побираться в таком виде не годится. Нас теперь жандармы не ловят, теперь взялись за вашего брата, все только и ищут дезертиров. Вас только и ищут, – повторил он с такой уверенностью, что Швейк решил лучше не заикаться о Девяносто первом полке. Пусть принимает его за кого хочет. Зачем разбивать иллюзию славному старику?

   – Куда теперь метишь? – спросил бродяга через минуту, когда оба закурили трубки и, не торопясь, огибали деревню.

   – В Будейовицы.

   – Царица небесная! – испугался нищий. – Да тебя там в один момент сгребут. И дыхнуть не успеешь. Штатскую одежу тебе надо, да порванее. Придется тебе стать хромым… Ну да не бойся: пойдем через Страконицы, Волынь и Дуб, и никакой черт нам не помешает раздобыть штатскую одежонку. В Страконицах много еще честных дураков, которые, случается, не запирают на ночь дверей, а днем там вообще никто не запирает. Пойдешь к мужичку поболтать – вот тебе и штатская одежа. Много ли тебе нужно? Сапоги есть… Так, что-нибудь только на себя накинуть. Шинель старая?

   – Старая.

   – Ну, ее можно оставить. В деревнях ходят в шинелях. Нужны еще штаны да пиджачишко. Когда раздобудем штатскую одежу, твои штаны и гимнастерку можно будет продать еврею Герману в Воднянах. Он скупает казенные вещи, а потом продает их по деревням… Сегодня пойдем в Страконицы. Отсюда часа четыре ходу до старой шварценбергской овчарни, – развивал он свой план. – Там у меня пастух знакомый – старик один. Переночуем у него, а утром тронемся в Страконицы и свистнем там где-нибудь штатское.

   В овчарне Швейк познакомился с симпатичным старичком, который помнил еще рассказы своего деда о французских походах. Пастух был на двадцать лет старше старого бродяги и поэтому называл его, как и Швейка, «паренек».

   – Так-то, ребята, – стал рассказывать дед, когда все уселись вокруг печки, в которой варилась картошка в мундире. – В те поры дед мой, как вот твой солдат, тоже дезертировал. Но в Воднянах его поймали да так высекли, что с задницы только клочья летели. Ему еще повезло. А вот сын Яреша, дед старого Яреша, сторожа рыбного садка из Ражиц, что около Противина, был расстрелян в Писеке за побег, а перед расстрелом прогнали его сквозь строй и вкатили шестьсот ударов палками, так что смерть была ему только облегчением и искуплением. А ты когда удрал? – обратился он со слезами на глазах к Швейку.

   – После мобилизации, когда нас отвели в казармы, – ответил Швейк, понимая, что нельзя ронять честь мундира перед старым пастухом.

   – Перелез через стену, что ли? – с любопытством спросил пастух, очевидно, вспоминая рассказ своего деда, как тот лазил через казарменные стены.

   – Иначе нельзя было, дедушка.

   – Стража была сильная? Небось и стреляла?

   – Стреляла, дедушка.

   – А куда теперь направляешься?

   – Вот с ума спятил! Тянет его в Будейовицы, и все тут, – ответил за Швейка бродяга. – Ясно, человек молодой, без разума, так и лезет сам на рожон. Придется мне его взять в учение. Свистнем какую ни на есть одежонку, а там все пойдет как по маслу! До весны как-нибудь прошатаемся, а весной наймемся к крестьянам работать. В этом году люди нужны будут. Голод. Всех бродяг, говорят, сгонят на полевые работы. Лучше, я думаю, пойти добровольно. Людей, говорят, мало будет. Перебьют всех.

   – Думаешь, в этом году не кончится? – спросил пастух. – Ты, парень, прав, долгие войны уже бывали. Наполеоновская, потом, как нам рассказывали, шведские войны, семилетние войны. Сами люди эти войны заслужили. И поделом: Господь Бог не мог больше видеть того, как все возгордились. Уж баранина стала им не по вкусу, уж и ее не хотели жрать! Прежде ко мне чуть ли не толпами ходили, чтобы я им из-под полы продал барашка, а последние годы подавай им только свинину да птицу, да все на масле да на сале. Вот Бог-то и прогневался на гордыню ихнюю непомерную. А вот когда опять будут варить лебеду, как во время наполеоновской войны, они придут в разум. А наши бары – так те прямо с жиру бесятся. Старый князь Шварценберг ездил только в шарабане, а молодой князь, сопляк, все кругом своим автомобилем провонял. Подожди, Господь Бог ужо намажет тебе харю бензином.

   В горшке с картошкой булькала вода. Старый пастух, помолчав, пророчески изрек:

   – Не выиграет эту войну наш государь император. Какой у народа может быть военный дух, когда государь не короновался, как говорит учитель из Стракониц. Пусть теперь втирает очки кому хочет. Уж если ты, старая каналья, обещал короноваться, то держи слово!

   – Может быть, он это теперь как-нибудь сварганит? – заметил бродяга.

   – Теперь, паренек, всем и каждому на это начхать, – разгорячился пастух, – посмотри на мужиков, когда сойдутся внизу в Скочицах. У любого кто-нибудь да есть на войне. Ты бы послушал, как они говорят! После войны, дескать, наступит свобода, не будет ни императорских дворов, ни самих императоров, и у князей отберут имения. Уже некоего Коржинку за такие речи сгребли жандармы: не подстрекай, дескать. Да что там! Нынче жандармы что хотят, то и делают.

   – Да и раньше так было, – сказал бродяга. – Помню, в Кладно был жандармский ротмистр Роттер. Загорелось ему разводить этих, как их там, полицейских собак волчьей породы, которые все вам могут выследить, когда их обучат. И было у ротмистра в Кладно этих самых собачьих воспитанников полна задница. Специально для собак был у него домик, жили они там, что графские дети. Придумал ротмистр обучать их на нас, бедных странниках. Ну, дал приказ по всей Кладненской округе, чтобы жандармы сгоняли бродяг и отправляли их прямо к нему. Узнав об этом, пустился я из Лан наутек, забираю поглубже лесом, да куда там! До рощи, куда метил, не дошел, как уж меня сграбастали и повели к господину ротмистру. Родненькие мои! Вы себе представить не можете, что я вытерпел с этими собаками! Сначала дали меня этим собакам обнюхать, потом велели мне влезть по лесенке и, когда я уже был почти наверху, пустили следом одну зверюгу, а она – бестия! – доставила меня с лестницы наземь, а там на меня влезла и начала рычать и скалить зубы над самым моим носом. Потом эту гадину отвели, а мне сказали, чтобы я спрятался, и могу, мол, идти куда хочу. Направился я к долине Качака в лес и спрятался в овраге. И полчаса не прошло, как прибежали два волкодава и повалили меня на землю, а пока один держал меня за горло, другой побежал в Кладно. Через час пришел сам пан ротмистр с жандармами, отозвал собаку, а мне дал пятерку и позволил целых два дня собирать милостыню в Кладненской округе. Черта с два! Я пустился прямо к Бероунковскому району, словно у меня под ногами горело, и больше в Кладно ни ногой. Вся наша братва этих мест избегала, потому что ротмистр над всеми производил свои опыты… Чертовски любил он этих собак! По жандармским отделениям рассказывали, что если ротмистр делает ревизию и увидит где волкодава, – то уж не инспектирует, а на радостях весь день хлещет с вахмистром водку.

   И пока пастух сливал с картошки воду и наливал в общую миску кислого овечьего молока, бродяга продолжал вспоминать, как жандармы свою власть показывали:

   – В Липнице жандармский вахмистр жил под самым замком, квартировал прямо в жандармском отделении. А я, старый дурак, думал, что жандармское отделение всегда должно стоять на видном месте, на площади или где-нибудь в этом роде, а никак не в глухом переулке. Обхожу я раз дома на окраине. На вывески-то не смотришь. Дом за домом, так идешь. Наконец, в одном доме отворяю я дверь на втором этаже и докладываю о себе: «Подайте Христа ради убогому страннику…» Светы мои! Ноги у меня отнялись: гляжу – жандармский участок! Вдоль стены винтовки, на столе распятие, на шкафу реестры, государь император над столом прямо на меня уставился. Не успел я и пикнуть, подскочил ко мне вахмистр да ка-ак даст по морде! Полетел я со всех лестниц, да так и не останавливался до самых Кейжлиц. Вот, брат, какие у жандармов права!

   Все занялись едой и скоро разлеглись в натопленной избушке на лавках спать.

   Среди ночи Швейк встал, тихо оделся и вышел. На востоке всходил месяц, и при его бледном свете Швейк зашагал на восток, повторяя про себя: «Не может этого быть, чтобы я не попал в Будейовицы!»

   Выйдя из леса, Швейк увидел справа какой-то город и поэтому повернул на север, потом опять на юг и опять вышел к какому-то городу. Это были Водняны. Швейк ловко обошел его стороной, лугами, и первые лучи солнца приветствовали его на покрытых снегом склонах гор неподалеку от Противина.

   – Вперед! – скомандовал сам себе бравый солдат Швейк. – Долг зовет. Я должен попасть в Будейовицы.

   Но по несчастной случайности, вместо того чтобы идти от Противина на юг – к Будейовицам, стопы Швейка направились на север – к Писеку.

   К полудню перед ним открылась деревушка. Спускаясь с холма, Швейк подумал: «Так дальше дело не пойдет. Спрошу-ка я, как пройти к Будейовицам».

   Входя в деревню, Швейк очень удивился, увидев на столбе около крайней избы надпись: «Село Путим».

   – Вот-те на! – вздохнул Швейк. – Опять попал в Путим. Ведь здесь я в стогу ночевал.

   Дальше он уже ничему не удивлялся. Из-за пруда, из окрашенного в белый цвет домика, на котором красовалась «курица» (так называли кое-где государственного орла), вышел жандарм – словно паук, проверяющий свою паутину.

   Жандарм вплотную подошел к Швейку и только спросил:

   – Куда?

   – В Будейовицы, в свой полк.

   Жандарм саркастически усмехнулся:

   – Ведь вы идете из Будейовиц! Будейовицы-то ваши позади вас остались.

   И потащил Швейка в отделение.

   Путимский жандармский вахмистр был известен по всей округе тем, что действовал быстро и тактично. Он никогда не ругал задержанных или арестованных, но подвергал их такому искусному перекрестному допросу, что и невинный бы сознался. Для этой цели он приспособил двух жандармов, и перекрестный допрос сопровождался всегда усмешками всего жандармского персонала.

   – Криминалистика состоит в искусстве быть хитрым и вместе с тем ласковым, – говаривал своим подчиненным вахмистр. – Орать на кого бы то ни было – дело пустое. С обвиняемыми и подозреваемыми нужно обращаться деликатно и тонко, но вместе с тем стараться утопить их в потоке вопросов.

   – Добро пожаловать, солдатик, – сказал жандармский вахмистр Швейку. – Присаживайтесь, с дороги-то небось устали. Расскажите-ка нам, куда вы идете?

   Швейк повторил, что идет в Чешские Будейовицы, в свой полк.

   – Вы, очевидно, сбились с пути, – улыбаясь, сказал вахмистр. – Дело в том, что вы идете из Чешских Будейовиц, и я легко могу вам доказать это. Над вами висит карта Чехии. Взгляните: на юг от нас лежит Противин, южнее Противина – Глубокое, а еще южнее – Чешские Будейовицы. Стало быть, вы идете не в Будейовицы, а из Будейовиц.

   Вахмистр приветливо посмотрел на Швейка. Тот спокойно и с достоинством ответил:

   – А все-таки я иду в Будейовицы.

   Это прозвучало сильнее, чем «А все-таки она вертится!», потому что Галилей, без сомнения, произнес свою фразу в состоянии сильной запальчивости.

   – Знаете что, солдатик! – все так же ласково сказал Швейку вахмистр. – Должен вас предупредить (да вы и сами в конце концов придете к этому заключению), что всякое запирательство затруднит чистосердечное признание.

   – Вы безусловно правы, – сказал Швейк. – Всякое запирательство затруднит чистосердечное признание – и наоборот.

   – Вот вы уже сами, солдатик, начинаете со мной соглашаться. Расскажите откровенно, откуда вы вышли, когда направились в ваши Будейовицы. Говорю «ваши», потому что, по-видимому, существуют еще какие-то Будейовицы, которые лежат где-то к северу от Путима и до сих пор не нанесены ни на одну карту.

   – Я вышел из Табора.

   – А что вы делали в Таборе?

   – Ждал поезда на Будейовицы.

   – А почему вы не поехали в Будейовицы поездом?

   – Потому что у меня не было билета.

   – А почему вам как солдату не выдали бесплатный воинский проездной билет?

   – Потому что при мне не было никаких документов.

   – Ага, вот что! – победоносно сказал вахмистр одному из жандармов. – Парень не так глуп, как прикидывается. Пытается замести следы.

   Вахмистр начал снова, как бы не расслышав последних слов относительно документов:

   – Итак, вы вышли из Табора. Куда же вы шли?

   – В Чешские Будейовицы.

   Выражение лица вахмистра стало несколько строже, и взгляд упал на карту.

   – Можете нам показать на карте, как вы шли в Будейовицы?

   – Я всех мест не помню. Помню только, что в Путиме я уже был один раз.

   Жандармы выразительно переглянулись.

   Вахмистр продолжал допрос:

   – Значит, вы были на вокзале в Таборе? Что у вас в карманах? Выньте все.

   После того как Швейка основательно обыскали и ничего, кроме трубки и спичек, не нашли, вахмистр спросил:

   – Скажите, почему у вас ничего, решительно ничего нет?

   – Потому что мне ничего и не нужно.

   – Ах ты Господи! – вздохнул вахмистр. – Ну и мука с вами!.. Вы сказали, что раз уже были в Путиме. Что вы здесь делали тогда?

   – Я шел мимо Путима в Будейовицы.

   – Видите, как вы путаете. Сами говорите, что шли в Будейовицы, между тем как мы вам доказали, что вы идете из Будейовиц.

   – Наверно, я сделал круг.

   Вахмистр и все жандармы обменялись многозначительными взглядами.

   – Это кружение наводит на мысль, что вы просто рыщете по нашей округе. Как долго пробыли вы на вокзале в Таборе?

   – До отхода последнего поезда на Будейовицы.

   – А что вы там делали?

   – Разговаривал с солдатами.

   Вахмистр снова бросил весьма многозначительный взгляд на окружающих.

   – А о чем, например, вы с ними разговаривали? О чем их спрашивали?

   – Спрашивал, какого полка и куда едут.

   – Отлично. А не спрашивали вы, сколько, например, штыков в полку и как он подразделяется?

   – Об этом я не спрашивал. Сам давно наизусть знаю.

   – Значит, вы в совершенстве информированы о внутреннем строении наших войск?

   – Конечно, господин вахмистр.

   Тут вахмистр пустил в ход последний козырь, с победоносным видом оглядываясь на своих жандармов:

   – Говорите ли вы по-русски?

   – Не говорю.

   Вахмистр кивнул головой ефрейтору, и, когда оба вышли в соседнюю комнату, он, возбужденный сознанием своей победы, уверенно провозгласил, потирая руки:

   – Ну, слышали? Он не говорит по-русски! Парень, видно, прошел огонь и воду и медные трубы. Во всем сознался, но самое важное отрицает. Завтра же отправим его в окружное, в Писек. Криминалистика – это искусство быть хитрым и вместе с тем ласковым. Видали, как я его утопил в потоке вопросов? И кто бы мог подумать! Выглядит дурачком. С такими-то типами и нужна тонкая работа. Пусть посидит пока что, а я пойду составлю протокол.

   И с приятной усмешкой на устах жандармский вахмистр до самого вечера строчил протокол, в каждой фразе которого красовалось словечко «spionageverdächtig».^[75]

   Чем дальше жандармский вахмистр Фландерка писал протокол, тем яснее становилась для него ситуация. Кончив протокол, написанный на странном канцелярском немецком языке, словами: «So melde ich gehörsam, wird den feindlichen Offizier heutigen Tages, nach Bezirksgendarmeriekommando Pisek, überliefert»,^[76] – он улыбнулся своему произведению и вызвал жандарма-ефрейтора.

   – Дали этому неприятельскому офицеру поесть?

   – Согласно вашему приказанию, господин вахмистр, питанием обеспечиваем только тех, кто был приведен и допрошен до двенадцати часов дня.

   – Но в данном случае мы имеем дело с редким исключением, – веско сказал вахмистр. – Это старший офицер, вероятно, штабной. Сами понимаете, что русские не пошлют сюда для шпионажа какого-то ефрейтора. Отправьте кого-нибудь в трактир «У кота» за обедом для него. А если обедов уже нет, пусть что-нибудь сварят. Потом пусть приготовят чай с ромом и все пошлют сюда. И не говорить – для кого. Вообще никому не заикаться, кого мы задержали. Это военная тайна. А что он теперь делает?

   – Просил табаку, сидит в дежурной. Притворяется совершенно спокойным, словно дома. У вас, говорит, очень тепло. А печка у вас не дымит? Мне, говорит, здесь у вас очень нравится. Если печка будет дымить, то вы, говорит, позовите трубочиста прочистить трубу. Но пусть, говорит, он прочистит ее под вечер, – упаси Бог, если солнышко стоит над трубой.

   – Тонкая штучка! – в полном восторге сказал вахмистр. – Делает вид, будто его это и не касается. А ведь знает, что его расстреляют. Такого человека нужно уважать, хоть он и враг. Ведь человек на верную смерть идет. Не знаю, смог бы кто-нибудь из нас так держаться? Небось каждый на его месте дрогнул бы, поддался бы слабости. А он сидит себе спокойно: «У вас тепло, и печка не дымит…»

   Вот это, господин ефрейтор, характер! Такой человек должен обладать стальными нервами, быть полным энтузиазма, самоотверженности и твердости. Если бы у нас в Австрии все были такими энтузиастами!.. Но не будем об этом говорить. И у нас есть энтузиасты. Читали в «Национальной политике» о поручике артиллерии Бергере, который влез на высокую ель и устроил там наблюдательный пункт? Наши отступили, и он уже не мог слезть, потому что иначе попал бы в плен, вот и стал ждать, когда наши опять отгонят неприятеля, и ждал целых две недели, пока не дождался. Целых две недели сидел на дереве и, чтобы не умереть с голоду, обглодал всю верхушку ели: питался ветками и хвоей. Когда пришли наши, он был так слаб, что не мог удержаться на дереве, упал и разбился насмерть. Посмертно был награжден золотой медалью «За храбрость». – И вахмистр с серьезным видом прибавил: – Да, это я понимаю! Вот это, господин ефрейтор, самопожертвование, вот это геройство! Ну, заговорились мы тут с вами, бегите закажите ему обед, а его самого пока пошлите ко мне.

   Ефрейтор привел Швейка, и вахмистр, по-приятельски кивнув ему на стул, начал с вопроса, есть ли у него родители.

   – Нету.

   «Тем лучше, – подумал вахмистр, – по крайней мере некому будет беднягу оплакивать». Он посмотрел на добродушную швейковскую физиономию и вдруг под наплывом теплых чувств похлопал его по плечу, наклонился поближе и спросил отеческим тоном:

   – Ну а как вам нравится у нас в Чехии?

   – Мне в Чехии всюду нравится, – ответил Швейк, – всюду мне попадались славные люди.

   Вахмистр кивал головой в знак согласия:

   – Народ у нас хороший, симпатичный. Какая-нибудь там драка или воровство в счет не идут. Я здесь уже пятнадцать лет, и, по моему расчету, тут приходится по три четверти убийства на год.

   – Что же, не совсем убивают? Не приканчивают? – спросил Швейк.

   – Нет, не то. За пятнадцать лет мы расследовали всего одиннадцать убийств: пять с целью грабежа, а остальные шесть просто так… ерунда.

   Вахмистр помолчал, а затем опять перешел к своей системе допроса:

   – А что вы намерены были делать в Будейовицах?

   – Приступить к исполнению своих обязанностей в Девяносто первом полку.

   Вахмистр отослал Швейка назад в дежурную, а сам, чтобы не забыть, приписал к своему рапорту в Писецкое окружное жандармское управление: «Владеет чешским языком в совершенстве. Намеревался в Будейовицах проникнуть в Девяносто первый пехотный полк».

   Он радостно потер руки. Вахмистр был доволен этим богатым материалом и вообще результатами, какие давал его метод ведения следствия. Он вспомнил своего предшественника, вахмистра Бюргера, который даже не разговаривал с задержанным, ни о чем его не спрашивал, а немедленно отправлял в окружной суд с кратким рапортом: «Согласно донесению жандармского унтер-офицера, такой-то арестован за бродяжничество и нищенство». И это называется допрос?

   Вахмистр самодовольно улыбнулся, глядя на исписанные страницы своего рапорта, вынул из письменного стола секретный циркуляр Главного Пражского жандармского управления с обычной надписью «Совершенно секретно» и перечел его еще раз:

   «Строжайше предписывается всем жандармским отделениям с особой бдительностью следить за проходящими через их районы лицами. Перегруппировка наших войск в Восточной Галиции дала возможность некоторым русским воинским частям, перевалив через Карпаты, занять позиции в австрийских землях, следствием чего было изменение линии фронта, передвинувшегося глубже к западу от государственной границы. Эта новая ситуация позволила русским разведчикам проникнуть глубоко в тыл страны, особенно в Силезию и Моравию, откуда, согласно секретным данным, большое количество русских разведчиков проникло в Чехию. Установлено, что среди них есть много русских чехов, воспитанников русской Академии Генерального штаба, которые, в совершенстве владея чешским языком, являются наиболее опасными разведчиками, ибо могут и несомненно будут вести изменническую пропаганду и среди чешского населения. Ввиду этого Главное жандармское управление предписывает задерживать всех подозрительных лиц и повысить бдительность, особенно в тех местах, где поблизости находятся гарнизоны, военные пункты и железнодорожные станции, через которое проходят воинские поезда. Задержанных подвергать немедленному обыску и отправлять по инстанции».

   Жандармский вахмистр Фландерка опять самодовольно улыбнулся и уложил секретный циркуляр в папку с надписью «Секретные распоряжения».

   Этих распоряжений было много. Их составляло министерство внутренних дел совместно с министерством обороны, в ведении которого находилась жандармерия. В Главном жандармском управлении в Праге их не успевали размножать и рассылать.

   В папке были:

   Приказ о наблюдении за настроениями среди местных жителей.

   Наставление о том, как из разговоров с местными жителями установить, какое влияние на образ мыслей оказывают вести с театра военных действий.

   Анкета: как относится местное население к военным займам и сборам пожертвований?

   Анкета: о настроениях среди призванных и имеющих быть призванными.

   Анкета: о настроениях среди членов местного самоуправления и интеллигенции.

   Распоряжение: безотлагательно установить, к каким политическим партиям примыкает местное население; насколько сильны отдельные политические партии.

   Приказ о наблюдении за деятельностью лидеров местных политических партий и определение степени лояльности некоторых политических партий, к которым примыкает местное население.

   Анкета: какие газеты, журналы и брошюры получаются в районе данного жандармского отделения.

   Инструкция: как установить, с кем поддерживают связь лица, подозреваемые в нелояльности, и в чем их нелояльность проявляется.

   Инструкция: как вербовать из среды местного населения платных доносчиков и осведомителей.

   Инструкция для платных осведомителей из местного населения, зачисленных на службу при жандармском отделении.

   Каждый день приносил новые инструкции, наставления, анкеты и распоряжения.

   Утопая в массе этих изобретений австрийского министерства внутренних дел, вахмистр Фландерка имел огромное количество «хвостов» и на анкеты посылал стереотипные ответы: у него все в порядке, и лояльность местного населения отвечает степени Па.

   Для оценки лояльности населения по отношению к монархии австрийское министерство внутренних дел изобрело следующую лестницу категорий:



   Римская четверка в соединении с «а» обозначала государственного изменника и петлю, в соединении с «b» – концентрационный лагерь, а с «с» – необходимость выследить и посадить.

   В письменном столе жандармского вахмистра находились всевозможные печатные распоряжения и реестры. Власти желали знать, что думает о своем правительстве каждый гражданин.

   Вахмистр Фландерка не раз приходил в отчаяние от этой «литературы», прибывавшей с каждой почтой.

   Как только завидит, бывало, знакомый пакет со штемпелем «Свободно от оплаты», «Служебное», у него начинается сердцебиение. Ночью после долгих размышлений он приходил к убеждению, что ему не дождаться конца войны, что Краевое жандармское управление отнимет у него последние крохи разума и ему не придется порадоваться победе австрийского оружия, ибо к тому времени в его голове не будет хватать многих винтиков.

   А окружное жандармское управление ежедневно бомбардировало его запросами: почему до сих пор не отвечено на анкету за № , как выполняется инструкция за № , каковы практические результаты наставления за № , и т. д.

   Больше всего доставила ему хлопот инструкция о том, как вербовать среди местного населения платных доносчиков и осведомителей. Придя к заключению, что невозможно завербовать кого-нибудь оттуда, где начинается Блата, потому что там весь народ меднолобый, он наконец решил взять к себе на службу деревенского подпаска, по прозванию Пепка-Прыгни. Это был кретин, который всегда подпрыгивал, услыхав свою кличку, несчастное, обиженное природой и людьми существо, калека, за несколько золотых в год и за жалкие харчи пасший деревенское стадо.

   Вахмистр велел его призвать и сказал ему:

   – Знаешь, Пепка, кто такой «старик Прогулкин»?

   – Ме-ме…

   – Не мычи. Запомни: так называют государя императора. Знаешь, кто такой государь император?

   – Это – гоцудаль импелатол…

   – Молодец, Пепка. Так запомни: если услышишь, когда ходишь по избам обедать, кто-нибудь скажет, что государь император скотина или что-нибудь в этом роде, то моментально приди ко мне и сообщи. За это получишь от меня двадцать геллеров. А если услышишь, как кто-нибудь скажет, будто мы проиграем войну, опять приходи ко мне, понимаешь? Скажешь, кто это говорил, и снова получишь двадцать геллеров. Но если я узнаю, что ты что-нибудь скрыл, – плохо тебе придется. Заберу и отправлю в Писек. А теперь, ну-ка, прыгни! – Пепка подпрыгнул, а вахмистр дал ему сорок геллеров и, довольный собой, написал рапорт в окружное жандармское управление, что завербовал осведомителя.

   На следующий день к вахмистру пришел священник и сообщил ему по секрету, что утром он встретил за деревней сельского пастуха Пепку-Прыгни и тот ему сказал: «Батьюска, вчера пан вахмистл говолил, сто гоцудаль импелатол скотина, а войну мы плоиглаем. Ме-е… Гоп!»

   После дальнейшего разговора со священником вахмистр велел арестовать сельского пастуха. Позднее градчанский суд приговорил его за государственную измену к двадцати годам. Он был обвинен в опасных и предательских злодеяниях, в подстрекательстве, оскорблении его величества и в целом ряде других преступлений и проступков.

   Пепка-Прыгни на суде держал себя, как на пастбище или среди мужиков, на все вопросы блеял козой, а после вынесения приговора крикнул: «Ме-е!.. Гоп!» – и прыгнул. За это он был наказан в дисциплинарном порядке: жесткая постель, одиночка и три дня в неделю на хлеб и воду.

   С тех пор у вахмистра не было осведомителя, и ему пришлось ограничиться тем, что он сам выдумал себе осведомителя, сообщил по инстанции вымышленное имя и таким образом повысил свой ежемесячный заработок на пятьдесят крон, которые он пропивал в трактире «У кота». После десятой кружки его начинали мучить угрызения совести, пиво казалось горьким, и он слышал от крестьян всегда одну и ту же фразу: «Что-то нынче наш вахмистр невеселый, словно как не в своей тарелке». Тогда он уходил домой, а после его ухода кто-нибудь говорил: «Видать, наши в Сербии опять обделались – вахмистр сегодня больно молчаливый».

   А вахмистр дома заполнял одну из бесчисленных анкет:

   «Настроение среди населения – Iа…»

   Часто в ожидании ревизии и расследований вахмистр проводил долгие бессонные ночи. Ему чудилась петля, вот подводят его к виселице, и в последней момент сам министр обороны кричит ему снизу, стоя у виселицы: «Wachmeister, wo ist die Antwort des Zirkulärs^[77] за №x, y, z?»

   Но все это осталось позади, теперь совсем другое дело! Теперь ему казалось, будто из всех углов жандармского отделения к нему несется старое охотничье поздравление «С богатым уловом!». И жандармский вахмистр Фландерка не сомневался в том, что начальник окружного жандармского управления похлопает его по плечу и скажет: «Ich gratuliere Ihnen, Herr Wachmeister».^[78]

   Жандармский вахмистр рисовал в своем воображении картины одну пленительнее другой. В извилинах его чиновничьего мозга вырастали и проносились отличия, повышения и долгожданная оценка его криминалистических способностей, открывающих широкую карьеру.

   Вахмистр вызвал ефрейтора и спросил его:

   – Обед раздобыли?

   – Принесли ему копченой свинины с капустой и кнедликом. Супа уже не было. Выпил стакан чаю и хочет еще.

   – Дать! – великодушно разрешил вахмистр. – Когда напьется чаю, приведите его ко мне.

   Через полчаса ефрейтор привел Швейка, сытого и, как всегда, довольного.

   – Ну как? Понравился вам обед? – спросил вахмистр.

   – Обед сносный, господин вахмистр. Только вот капусты не мешало бы побольше. Да что делать, я знаю, на меня ведь не рассчитывали. Свинина хорошая, должно быть, домашнего копчения, от домашней свиньи. И чай с ромом неплохой.

   Вахмистр посмотрел на Швейка и начал:

   – Правда ли, что в России пьют много чаю? А ром там тоже есть?

   – Ром во всем мире есть, господин вахмистр.

   «Начинает выкручиваться, – подумал вахмистр. – Раньше нужно было думать, что говоришь!» И, интимно наклонясь к Швейку, спросил:

   – А хорошенькие девочки в России есть?

   – Хорошенькие девочки во всем мире имеются, господин вахмистр.

   «Ишь ты какой, – снова подумал вахмистр. – Небось решил вывернуться!» – и выпалил как из сорокадвухсантиметровки:

   – Что вы намеревались делать в Девяносто первом полку?

   – Идти с полком на фронт.

   Вахмистр с удовлетворением посмотрел на Швейка и подумал: «Правильно! Самый лучший способ попасть в Россию».

   – Задумано великолепно! – с восхищением сказал он, наблюдая, какое впечатление произведут его слова на Швейка, но не прочел в его глазах ничего, кроме полнейшего спокойствия.

   «И глазом не моргнет, – ужаснулся в глубине души вахмистр. – Ну и выдержка же у них! Будь я на его месте, у меня бы после этих слов ноги ходуном заходили».

   – Утром мы отвезем вас в Писек, – проронил он как бы невзначай. – Были вы когда-нибудь в Писеке?

   – В тысяча девятьсот десятом году на императорских маневрах.

   На лице вахмистра заиграла приятная торжествующая улыбка. Он чувствовал, что в своей системе допроса превзошел самого себя.

   – Вы оставались там до конца маневров?

   – Ясное дело, господин вахмистр. Я был в пехоте.

   Швейк продолжал смотреть на вахмистра, который вертелся на стуле от радости и не мог больше сдерживаться, чтобы не вписать все в рапорт. Он вызвал ефрейтора и приказал отвести Швейка, а сам приписал в своем рапорте:

   «План его был таков: проникнуть в ряды Девяносто первого пехотного полка, он хотел просить немедленно отправить его на фронт; там он при первой возможности перебежал бы в Россию, ибо видел, что возвращение туда иным путем благодаря бдительности наших органов невозможно. Вполне вероятно, что он мог бы с успехом провести в жизнь свои намерения, так как, согласно его показаниям, полученным путем продолжительного перекрестного допроса, он еще в 1910 году участвовал в качестве рядового в императорских маневрах в окрестностях Писека, из чего видно, что у него большой опыт в этой области. Позволю себе подчеркнуть, что собранный мною обвинительный материал является результатом моей системы перекрестного допроса».

   В дверях появился ефрейтор:

   – Господин вахмистр! Он просится в нужник.

   – Bajonett auf!^[79] – скомандовал вахмистр. – Или нет, приведите его сюда.

   – Вам нужно в уборную? – любезно спросил Швейка вахмистр. – Уж не кроется ли в этом что-нибудь большее?

   – Совершенно верно. Мне нужно по «большому делу», господин вахмистр, – ответил Швейк.

   – Смотрите, чтобы не случилось чего-нибудь другого, – многозначительно сказал вахмистр, пристегивая кобуру с револьвером. – Я пойду с вами.

   – У меня хороший револьвер, – сказал он Швейку по дороге, – семизарядный, абсолютно точно бьет в цель.

   Однако, раньше чем выйти на двор, вахмистр позвал ефрейтора и тихо сказал ему:

   – Примкните штык и, когда он войдет внутрь, станьте позади уборной. Как бы он нам не сделал подкоп через выгребную яму.

   Уборная представляла собой обыкновенную маленькую деревянную будку, которая уныло стояла посреди двора неподалеку от навозной кучи. Это был старый ветеран, там отправляли естественные потребности целые поколения. Теперь тут сидел Швейк и придерживал одной рукой веревочку от двери, между тем как через заднее окошечко ефрейтор смотрел ему в задницу, следя, как бы он не сделал подкопа.

   Ястребиные очи жандармского вахмистра впились в дверь; вахмистр обдумывал, в какую ногу ему стрелять, если Швейк сделает попытку к бегству.

   Но дверь тихонько отворилась, и из уборной вышел удовлетворенный Швейк. Он осведомился у вахмистра:

   – Не слишком ли долго я там пробыл? Не задержал ли я вас?

   – О, нисколько, нисколько, – ответил вахмистр и подумал: «Как они все-таки деликатны, вежливы. Знает ведь, что его ждет, но остается любезным. Надо отдать справедливость – вежлив до последней минуты. Мог бы разве кто из наших так держать себя на его месте?»

   Вахмистр остался в караульном помещении и сел рядом со Швейком на пустой постели жандарма Рампы, который стоял в наряде и должен был до утра обходить окрестные села. В настоящее время он уже сидел в Противине, в трактире «У вороного коня», и играл с сапожниками в «марьяж», в перерывах доказывая, что Австрия должна победить.

   Вахмистр закурил, дал набить трубку и Швейку, ефрейтор подкинул дров в печку, и жандармское отделение превратилось в самый уютный уголок на земном шаре, в теплое гнездышко. Опустились зимние сумерки. Наступила ночь, время дружных задушевных бесед.

   Все молчали. Вахмистр долго что-то обдумывал и наконец обратился к помощнику:

   – По-моему, вешать шпионов неправильно. Человек, который жертвует собой во имя долга, за свою, так сказать, родину, заслуживает почетной смерти от пули. Как по-вашему, господин ефрейтор?

   – Конечно, лучше расстрелять его, а не вешать, – согласился ефрейтор. – Послали бы, скажем, нас и сказали бы: «Вы должны выяснить, сколько у русских пулеметов в их пулеметном отделении». Что же, переоделись бы и пошли. И за это меня вешать как бандита?

   Ефрейтор так разошелся, что встал и провозгласил:

   – Я требую, чтобы меня расстреляли и похоронили с воинскими почестями!

   – Вот тут-то и закавыка, – сказал Швейк – Если парень не дурак – попробуй-ка уличи его. Никогда его не уличат.

   – Нет, уличат! – загорячился вахмистр. – Ведь они тоже не дураки, и у них есть своя особая система. Вы сами в этом убедитесь. Убедитесь, – повторил он более спокойным тоном, сопровождая свои слова приветливой улыбкой. – Сколько ни вертись – у нас никакие увертки не помогут. Верно я говорю, господин ефрейтор?

   Ефрейтор кивнул головой в знак согласия и сказал, что есть люди, у которых дело уже давным-давно проиграно и они могут прикидываться вполне спокойными сколько им влезет, но это им не поможет; чем спокойнее человек выглядит, тем больше это его выдает.

   – У вас моя школа, ефрейтор! – с гордостью провозгласил вахмистр. – Спокойствие – мыльный пузырь, но деланное спокойствие – это corpus delicti.^[80]

   И, прервав изложение своей теории, он обратился к ефрейтору:

   – Что бы такое придумать на ужин?

   – А в трактир вы нынче не пойдете, господин вахмистр?

   Тут перед вахмистром встала во весь рост сложная проблема, требующая немедленного разрешения.

   Что, если арестованный, воспользовавшись его ночным отсутствием, сбежит? Ефрейтор, правда, человек надежный и осторожный, но у него уже один раз сбежали двое бродяг. (Фактически дело обстояло так: ефрейтору не хотелось тащиться с ними до Писека по морозу и он отпустил их в поле около Ражиц, для проформы выпалив разок в воздух из винтовки.)

   – Пошлем нашу бабку за ужином. А пиво она нам будет таскать в жбане, – разрешил наконец вахмистр эту сложную проблему. – Пусть бабка разок пробежится – разомнет кости.

   И бабка Пейзлерка, которая им прислуживала, действительно порядочно набегалась за этот вечер. После ужина сообщение на линии жандармское отделение – трактир «У кота» не прерывалось. Бесчисленные следы больших тяжелых сапог бабки свидетельствовали о том, что вахмистр решил в полной мере вознаградить себя за свое отсутствие в трактире «У кота».

   И когда в конце концов бабка Пейзлерка появилась в трактире и сказала, что господин вахмистр кланяется и просит прислать ему бутылку контушовки, терпение любопытного трактирщика лопнуло.

   – Кто там у них?

   – Да подозрительный какой-то человек, – ответила на его вопрос бабка. – Я сейчас оттуда – сидят с ним оба в обнимку, а господин вахмистр гладит его по голове и приговаривает: «Золотце ты мое, головушка ты моя славянская, шпиончик ты мой ненаглядный!..»

   А когда было далеко за полночь, жандармское отделение являло собой такую картину: ефрейтор спал, громко храпя и растянувшись поперек постели, как был – в полной форме; напротив сидел вахмистр с остатками контушовки на дне бутылки и обнимал Швейка за шею, слезы текли по его загорелому лицу, усы слиплись от контушовки. Он бормотал:

   – Ну, признайся, что в России такой хорошей контушовки не найти. Скажи, чтобы я мог спокойно заснуть. Признайся, будь мужчиной!

   – Не найти.

   Вахмистр навалился на Швейка.

   – Утешил ты меня, признался. Так-то вот нужно признаваться на допросе. Уж если виновен, зачем отрицать?

   Он поднялся и, качаясь из стороны в сторону, с пустой бутылкой в руке направился в свою комнату, бормоча:

   – Если б-бы я сразу не поп-пал на п-правильный п-путь, могло бы совсем другое п-получиться.

   Прежде чем свалиться в мундире на постель, он вытащил из письменного стола свой рапорт и попытался дополнить его следующим материалом: «Ich muß noch dazu beizufügen, daß die russische Kontuszowka^[81] на основании § 56…»

   Он поставил кляксу, слизнул ее языком и, как был, глупо улыбаясь, свалился на постель и заснул мертвым сном.

   К утру жандармский ефрейтор, спавший на кровати у противоположной стены, поднял такой храп с присвистом, что Швейк проснулся. Он встал, хорошенько потряс ефрейтора и улегся опять. Пропели петухи, взошло солнце, и бабка Пейзлерка, выспавшись после ночной беготни, пришла растопить печку. Двери были открыты, все было погружено в глубокий сон. Керосиновая лампа в караульном помещении еще коптила. Бабка подняла тревогу и стащила ефрейтора и Швейка с кроватей. Ефрейтору она сказала:

   – Хоть бы постыдились спать одетым, точно скотина. – А Швейку сделала замечание, чтобы он застегивал штаны, когда перед ним женщина.

   Наконец она заставила заспанного ефрейтора пойти разбудить вахмистра и сказать ему, что не дело так долго дрыхнуть.

   – Ну и в компанию вы попали, – ворчала бабка, обращаясь к Швейку, пока ефрейтор будил вахмистра. – Пропойцы один хуже другого. Самих себя пропили бы. Мне уже третий год должны, а заикнусь только, вахмистр мне: «Молчите, бабушка, а не то велю вас посадить. Нам доподлинно известно, что ваш сын – браконьер и господские дрова ворует». Вот и маюсь с ними уже четвертый год. – Бабка глубоко вздохнула и продолжала ворчать: – Вахмистра берегитесь пуще всего. Лиса и гадина, каких мало. Так и ищет, кого бы сцапать и посадить.

   Вахмистра еле разбудили. Ефрейтору стоило немалого труда убедить его, что уже утро.

   Наконец он продрал глаза, стал их тереть кулаком и с трудом, постепенно начал воскрешать в памяти вчерашний вечер. Вдруг ему пришла на ум ужасная мысль, и он испуганно спросил, мутными глазами глядя на ефрейтора:

   – Сбежал?!

   – Боже сохрани, парень честный.

   Ефрейтор зашагал по комнате, взглянул в окно, вернулся, оторвал кусок от лежавшей на столе газеты и скатал из него шарик. Было видно, что он хочет что-то сказать.

   Вахмистр неуверенно на него смотрел и наконец, желая точно уяснить, что тот о нем думает, сказал:

   – Ладно уж, я вам помогу, господин ефрейтор: вчера небось я опять здорово набуянил?

   Ефрейтор укоризненно взглянул на своего начальника.

   – Если бы вы только знали, господин вахмистр, какие речи вы вчера вели! Чего-чего вы только ему не наговорили!

   И, наклонясь к самому уху вахмистра, зашептал:

   – Что все мы – чехи и русские – одной славянской крови, что Николай Николаевич на будущей неделе будет в Пршерове, что Австрии не удержаться, и советовали ему при дальнейшем расследовании все отрицать и плести с пятого на десятое, чтобы он тянул до тех пор, пока его не выручат казаки. Еще вы сказали, что очень скоро все лопнет, повторятся гуситские войны, крестьяне пойдут с цепами на Вену, из государя императора песок сыплется и он скоро ноги протянет, а император Вильгельм – зверь. Потом вы ему обещали посылать в тюрьму деньги, чтобы подкормиться, и много еще наговорили такого.

   Ефрейтор отошел от вахмистра.

   – Я все это отлично помню, – прибавил он, – потому что спервоначалу я клюнул совсем немного, а потом уж, верно, нализался и дальше ничего не помню.

   Вахмистр поглядел на ефрейтора.

   – А я помню, – сказал он, – как вы говорили, что мы против русских – сопляки, и даже при бабке орали: «Да здравствует Россия!»

   Ефрейтор нервно зашагал по комнате.

   – И орали вы это, словно вас режут, – сказал вахмистр. – А потом вы повалились поперек кровати и захрапели.

   Ефрейтор остановился у окна и, барабаня пальцем по стеклу, заявил:

   – Да и вы тоже, господин вахмистр, при бабке язык за зубами не держали. Вы ей, помню, сказали: «Бабушка, зарубите себе на носу: каждый император или король заботится только о своем кармане, потому и война идет. То же самое и эта развалина, «старик Прогулкин», которого нельзя выпустить из сортира без того, чтобы он не загадил весь Шенбрунн».

   – Я это говорил?!

   – Да, господин вахмистр, именно это вы говорили, перед тем как идти на двор блевать, а еще кричали: «Бабушка, суньте мне палец в горло!»

   – А вы тоже прекрасно выразились, – прервал его вахмистр. – Где вы только подцепили эту глупость, что Николай Николаевич будет чешским королем?

   – Этого я что-то не помню, – нерешительно отозвался ефрейтор.

   – Еще бы вы помнили! Пьяный был в стельку, и глаза словно у поросенка, а когда вам понадобилось «на двор», вы, вместо того чтобы выйти в дверь, полезли на печку.

   Оба замолкли до тех пор, пока наконец продолжительное молчание не нарушил вахмистр:

   – Я всегда вам говорил, что алкоголь – погибель. Пить вы не умеете, а пьете. Что, если бы он у нас сбежал? Чем бы мы с вами оправдались? Ах ты Господи, как трещит башка! Говорю вам, господин ефрейтор, – продолжал вахмистр, – именно потому, что он не сбежал, становится совершенно ясным, что это за тонкая и опасная штучка. Когда его там будут допрашивать, он заявит, что двери у нас были не заперты всю ночь, что мы были пьяны и он мог бы тысячу раз убежать, если б чувствовал себя виновным. Счастье еще наше, что такому человеку не поверят, и если мы под присягой скажем, что это выдумка и наглая ложь, то ему сам Бог не поможет, а еще пришьют лишний параграф – и все. В его положении лишний параграф никакой роли не играет… Хоть бы голова так не болела!

   Наступила тишина. Через минуту вахмистр приказал позвать бабку.

   – Послушайте, бабушка, – сказал вахмистр Пейзлерке, строго глядя ей в лицо. – Раздобудьте-ка где-нибудь распятие на подставке и принесите сюда. – И на вопросительный взгляд бабки крикнул: – Живо! Через минуту чтобы здесь было!

   Затем вахмистр вынул из стола две свечки, на которых были следы сургуча, оставшиеся после запечатывания официальных бумаг, и когда бабка приковыляла с распятием, он поставил крест на край стола между двумя свечками, зажег свечки и торжественно сказал:

   – Сядьте, бабушка.

   Бабка Пейзлерка, остолбенев от удивления, опустилась на диван и испуганно посмотрела на вахмистра, свечи и распятие. Бабку охватил страх, и было видно, как дрожат у нее ноги и сложенные на коленях руки.

   Вахмистр прошелся раза два мимо нее, потом остановился и торжественно изрек:

   – Вчера вечером вы были свидетельницей великого события, бабушка. Возможно, что ваш глупый ум этого не понимает. Солдат тот – разведчик, шпион, бабушка!

   – Иисус Мария! – воскликнула Пейзлерка. – Мать Пресвятая Богородица! Мария Скочицкая!

   – Тихо! Так вот: для того чтобы выведать от него кое-какие вещи, пришлось вести всяческие, быть может, странные, разговоры, которые вы вчера слышали. Небось слышали вы, какие странные разговоры мы вели?

   – Слышала, – дрожащим голосом пролепетала бабка.

   – Эти речи, бабушка, мы вели только к тому, чтобы он нам стал доверять и признался. И нам это удалось. Вытянули мы из него все. Сцапали голубчика.

   Вахмистр прервал свою речь, чтобы поправить фитили на свечках, и продолжал торжественным тоном, строго глядя на бабку Пейзлерку:

   – Вы, бабушка, присутствовали при этом и, таким образом, посвящены в эту тайну. Эта тайна государственная, вы и заикнуться никому не смеете. Даже на смертном одре не должны об этом говорить, иначе вас нельзя будет на кладбище похоронить.

   – Иисус Мария Йозеф! – заголосила Пейзлерка. – Занесла меня сюда нелегкая!

   – Не реветь! Встаньте, подойдите к святому распятию, сложите два пальца и подымите руку. Будете сейчас мне присягать. Повторяйте за мной…

   Бабка Пейзлерка заковыляла к столу, причитая:

   – Мать Пресвятая Богородица, Мария Скочицкая! И зачем только я этот порог переступила!

   С креста глядело на нее измученное лицо Христа, свечки коптили, а бабке все это казалось страшным и неземным. Она совсем растерялась, у нее стучали друг о дружку коленки, руки тряслись. Она подняла руку со сложенными пальцами, и жандармский вахмистр торжественно, с выражением произнес слова присяги, которые бабка повторяла за ним:

   – Клянусь Богу всемогущему и вам, господин вахмистр, что ничего о том, что здесь видела и слышала, никому до смерти своей не скажу ни слова, даже если меня будут спрашивать. Да поможет мне в этом Господь Бог!

   – Теперь поцелуйте крест, – приказал вахмистр после того, как бабка Пейзлерка, громко всхлипывая, повторила присягу и набожно перекрестилась. – Так, а теперь отнесите распятие туда, где его одолжили, и скажите там, что оно понадобилось мне для допроса.

   Ошеломленная Пейзлерка на цыпочках вышла с распятием из комнаты, и через окно видно было, как она по дороге поминутно оглядывалась на жандармское отделение, будто желая убедиться, что это был не сон и она действительно только что пережила одну из самых страшных минут в своей жизни.

   Вахмистр между тем переписывал свой рапорт, который он ночью дополнил кляксами, размазав их по тексту, словно это был мармелад.

   Он все переделал заново и вспомнил, что позабыл допросить Швейка еще об одной вещи. Он велел привести Швейка и спросил его:

   – Умеете фотографировать?

   – Умею.

   – А почему вы не носите с собой аппарата?

   – Потому что его у меня нет, – чистосердечно признался Швейк.

   – А если бы аппарат у вас был, вы бы фотографировали? – спросил вахмистр.

   – Если бы да кабы, то во рту росли бобы, – простодушно ответил Швейк, встречая спокойным взглядом испытующий взгляд вахмистра.

   У вахмистра в этот момент опять так разболелась голова, что он не мог придумать другого вопроса, кроме как:

   – Трудно ли фотографировать вокзалы?

   – Легче, чем что другое, – ответил Швейк. – Во-первых, вокзал не двигается, а стоит на одном месте, а во-вторых, ему не нужно говорить: «Сделайте приятную улыбку».

   Теперь вахмистр мог дополнить свой рапорт. «Zu dem Bericht, № 2172, melde ich…»^[82] В этом дополнении вахмистр дал волю своему вдохновению:

   «При перекрестном допросе арестованный, между прочим, показал, что умеет фотографировать и охотнее всего делает снимки вокзалов. Хотя при обыске у него не было обнаружено фотографического аппарата, но имеется подозрение, что таковой у него где-нибудь спрятан и не носит он его с собой лишь для того, чтобы не возбуждать подозрений; это подтверждается и его собственным признанием в том, что он делал бы снимки, если б имел при себе аппарат…»

   С похмелья вахмистр в своем донесении о фотографировании все больше и больше запутывался. Он писал:

   «Из показаний арестованного совершенно ясно вытекает, что только неимение при себе аппарата помешало ему сфотографировать железнодорожные строения и вообще места, имеющие стратегическое значение. Не подлежит сомнению, что свои намерения он привел бы в исполнение, если б вышеупомянутый фотографический аппарат, который он спрятал, был у него под рукой. Только благодаря тому обстоятельству, что аппарата при нем не оказалось, никаких снимков обнаружено у него не было».

   Вахмистр был очень доволен своим произведением и с гордостью прочел его ефрейтору.

   – Недурно получилось, – сказал он. – Видите, вот как составляются доклады. Здесь все должно быть. Следствие, милейший, не такая уж простая штука, и главное – умело изложить все в докладе, чтобы в высшей инстанции только рот разинули. Приведите-ка его ко мне. Пора с этим делом покончить.

   – Итак, господин ефрейтор отведет вас в окружное жандармское управление в Писек, – сказал он с важной миной Швейку. – Согласно предписанию, полагается отправить вас в ручных кандалах, но ввиду того, что вы, по моему мнению, человек порядочный, кандалов мы на вас не наденем. Я уверен, что и по дороге вы не сделаете попытки к бегству. – Вахмистр, видно, тронутый добродушием, написанным на швейковской физиономии, прибавил: – И не поминайте меня лихом. Отведите его, господин ефрейтор, вот вам мое донесение.

   – Счастливо оставаться, – мягко сказал Швейк. – Спасибо вам, господин вахмистр, за все, что вы для меня сделали. При случае черкну вам письмецо. Если попаду в ваши края, обязательно зайду к вам в гости.

   Швейк с ефрейтором вышли на шоссе, и каждый встречный, видя, как они увлечены дружеской беседой, решил бы, что это старые знакомые, которые случайно встретились по дороге и идут вместе в город, скажем, в костел.

   – Никогда не думал, – говорил Швейк, – что дорога в Будейовицы будет такой трудной. Это напоминает мне случай с мясником Хаурой из Кобылис. Очутился он раз у памятника Палацкому на Морани и ходил вокруг него до самого утра, думая, что идет вдоль стены, а стена эта не имеет конца. Он был в отчаянии. К утру он совершенно выбился из сил и закричал «караул!», а когда прибежали полицейские, он их спросил, как ему пройти домой в Кобылисы, потому что, говорит, иду я вдоль какой-то стены уже пять часов, а ей конца не видать. Полицейские его забрали, а он там в участке все расколотил.

   Ефрейтор не сказал ни слова и подумал: «На кой ты мне все это рассказываешь? Опять начал заправлять арапа насчет Будейовиц».

   Они проходили мимо пруда, и Швейк поинтересовался, много ли в их районе рыболовов, которые без разрешения ловят рыбу.

   – Здесь одни только браконьеры, – ответил ефрейтор. – Прежнего вахмистра утопить хотели. Сторож у пруда стреляет им в задницу нарезанной щетиной, но ничего не помогает – у них в штанах жесть.

   И ефрейтор слегка коснулся темы о прогрессе, о том, до чего люди дошли и как один другого обставляет, и затем развил новую теорию о том, что война – великое благо для всего человечества, потому что заодно с порядочными людьми перестреляют многих негодяев и мошенников.

   – И так на свете слишком много народу, – произнес он глубокомысленно. – Всем стало тесно, людей развелось до черта!

   Они подходили к постоялому двору.

   – Сегодня чертовски метет, – сказал ефрейтор. – Я думаю, не мешало бы пропустить по рюмочке. Не говорите там никому, что я вас веду в Писек. Это государственная тайна.

   Перед глазами ефрейтора запрыгала инструкция из центра о подозрительных лицах и об обязанностях каждого жандармского отделения «изолировать этих лиц от местного населения и строго следить, чтобы отправка их в следующую инстанцию не давала повода к распространению излишних толков и пересудов среди населения».

   – Не вздумайте проговориться, что вы за птица, – сказал он. – Никому нет дела до того, что вы натворили. Не давайте повода к распространению паники. Паника в военное время ужасная вещь. Кто-нибудь сболтнет – и пойдет по всей округе! Понимаете?

   – Я панику распространять не буду, – сказал Швейк и действительно держал себя соответственно с этим заявлением.

   Когда хозяин постоялого двора разговорился с ним, Швейк проронил:

   – Вот брат говорит, что за час мы дойдем до Писека.

   – Так, значит, брат ваш в отпуску? – спросил любопытный хозяин у ефрейтора.

   Тот, не сморгнув, ответил:

   – Сегодня у него отпуск кончается.

   Когда трактирщик отошел в сторону, ефрейтор, подмигнув Швейку, сказал:

   – Ловко мы его обработали! Главное, не поднимать паники – время военное.

   Перед входом на постоялый двор ефрейтор сказал, что рюмочка повредить не может, но он поддался излишнему оптимизму, так как не учел, сколько их будет, этих рюмочек. После двенадцати рюмок он громко и решительно провозгласил, что до трех часов начальник окружного жандармского управления обедает и бессмысленно приходить туда раньше, тем более что поднялась метель. Если они придут в Писек в четыре часа вечера, времени останется хоть отбавляй. До шести времени хватит. Придется идти в темноте, по погоде видно. Разницы никакой: идти ли сейчас или попозже – Писек никуда от них не убежит.

   – Мы должны ценить, что сидим в тепле, – заключил он. – Там, в окопах, в такую погоду куда хуже, чем нам здесь у печки.

   От большой кафельной печи несло теплом, и ефрейтор констатировал, что внешнее тепло следует дополнить внутренним с помощью различных настоек, сладких и крепких, как говорится в Галиции. У хозяина их было восемь сортов, и он скрашивал ими скуку постоялого двора, распивая все по очереди под звуки метели, гудевшей за каждым углом его домика.

   Ефрейтор все время громко подгонял хозяина, чтобы тот от него не отставал, и пил, не переставая обвинять его в том, что он мало пьет. Это была явная клевета, так как хозяин постоялого двора уже еле держался на ногах, все время настаивал, чтобы сыграли в «железку», и даже стал утверждать, что прошлой ночью он слышал на востоке канонаду. Ефрейтор икнул в ответ:

   – Э-это ты брось! Без паники! На этот счет у нас есть инструкция. – И пустился объяснять, что инструкция – это свод последних распоряжений.

   При этом он разболтал несколько секретных циркуляров. Хозяин постоялого двора уже абсолютно ничего не понимал. Единственно, что он мог промямлить, это что инструкциями войны не выиграешь.

   Уже стемнело, когда ефрейтор решил отправиться вместе со Швейком в Писек. Из-за метели в двух шагах ничего не было видно. Ефрейтор беспрестанно повторял:

   – Жми все время прямо до самого Писека.

   Когда он произнес это в третий раз, голос его донесся уже не с шоссе, а откуда-то снизу, куда он скатился по снегу. Помогая себе винтовкой, он с трудом вылез на дорогу. Швейк услышал его приглушенный смех: «Как с ледяной горы». Через минуту его снова не было слышно: опять он съехал по откосу, заорав так, что заглушил свист ветра:

   – Упаду, паника!

   Ефрейтор превратился в трудолюбивого муравья, который, свалившись откуда-нибудь, упорно опять лезет наверх. Он пять раз подряд повторял это упражнение и, выбравшись наконец к Швейку, уныло произнес:

   – Я бы мог вас сейчас легко потерять.

   – Не извольте беспокоиться, господин ефрейтор, – сказал Швейк. – Самое лучшее, что мы можем сделать, – это привязать себя один к другому, тогда мы не потеряем друг друга. Ручные кандалы при вас?

   – Каждому жандарму полагается носить с собой ручные кандалы, – веско сказал ефрейтор, спотыкаясь около Швейка. – Это хлеб наш насущный.

   – Так давайте пристегнемся, – предложил Швейк, – попытка – не пытка.

   Мастерским движением ефрейтор замкнул одно кольцо ручных кандалов на руке Швейка, а другое – на своей. Теперь оба соединились воедино, как сиамские близнецы. Оба спотыкались, и ефрейтор тащил за собой Швейка через кучи камней, а когда падал, то увлекал его за собой. При этом кандалы врезались им в руки. Наконец ефрейтор сказал, что так дело дальше не пойдет и нужно отцепиться. После долгих тщетных усилий освободить себя и Швейка от кандалов ефрейтор вздохнул:

   – Мы связаны друг с другом на веки веков.

   – Аминь, – прибавил Швейк, и оба продолжали трудный путь.

   Ефрейтором овладело безнадежное отчаяние. После долгих мучений поздним вечером они дотащились до Писека. На лестнице в жандармском управлении ефрейтор удрученно сказал Швейку:

   – Плохо дело – нам друг от друга не освободиться.

   И действительно, дело было плохо. Дежурный вахмистр послал за начальником управления ротмистром Кенигом. Первое, что сказал ротмистр, было:

   – Дыхните на меня. Теперь понятно.

   Благодаря испытанному нюху он быстро и безошибочно поставил диагноз:

   – Ага! Ром, контушовка, «черт», рябиновка, ореховка, вишневка и ванильная. Господин вахмистр, – обратился он к своему подчиненному, – вот вам пример, как не должен выглядеть жандарм. Выкидывать такие штуки – преступление, которое будет разбираться военным судом. Приковать себя кандалами к арестованному и прийти вдребезги пьяным! Влезть сюда в таком скотском виде! Снимите с них кандалы!

   Ефрейтор свободной левой рукой взял под козырек.

   – Что еще? – спросил его ротмистр.

   – Осмелюсь доложить, господин ротмистр, принес донесение.

   – Относительно вас самого пойдет донесение в суд, – коротко сказал ротмистр. – Господин вахмистр, посадить обоих! Завтра утром приведете их ко мне на допрос, а донесение из Путима просмотрите и пришлите ко мне на квартиру.

   Писецкий ротмистр Кениг был типичным чиновником: строг к подчиненным и бюрократ до мозга костей.

   В подвластных ему жандармских отделениях никогда не могли с облегчением сказать: «Ну, слава Богу, пронесло тучу!» Туча возвращалась с каждым новым посланием, подписанным рукой ротмистра Кенига. С утра до вечера строчил ротмистр выговоры, напоминания и предупреждения и рассылал их по всей округе.

   Тяжелые тучи нависли над всеми жандармскими отделениями Писецкой округи с самого начала войны. Настроение было ужасное. Бюрократические громы гремели над жандармскими головами, и то и дело на кого-нибудь из вахмистров, ефрейторов, рядовых жандармов или канцелярских служащих обрушивались громовые удары. За каждый пустяк накладывалось дисциплинарное взыскание.

   – Если мы хотим победить, – говорил ротмистр Кениг во время своих инспекционных поездок по жандармским отделениям, – нужно ставить точку над «i», «а» должно быть «а», «б» – «б».

   Всюду вокруг себя он подозревал заговоры и измены. У него была твердая уверенность, что за каждым жандармом его округи водятся грешки, порожденные военным временем, и что у каждого из них в это серьезное время было не одно упущение по службе.

   А сверху, из министерства обороны, его самого бомбардировали приказами и ставили ему на вид, что, по сведениям военного министерства, солдаты, призванные из Писецкой округи, перебегают к неприятелю, и Кенига подстегивали, чтобы он зорче следил за лояльностью населения. Выглядело все это ужасно. Жены призванных солдат провожали своих мужей на фронт, и солдаты обещали своим женам, что они не позволят себя укокошить за государя императора. Ротмистр все это хорошо знал.

   Черно-желтые горизонты подернулись тучами революции. В Сербии и на Карпатах солдаты целыми батальонами переходили к неприятелю. Сдались Двадцать восьмой и Одиннадцатый полки. Последний состоял из уроженцев Писецкой округи. В этой грозовой предреволюционной атмосфере приехали рекруты из Воднян с искусственными черными гвоздиками. Через писецкий вокзал проезжали солдаты из Праги и швыряли обратно сигареты и шоколад, которые им подавали в телячьи вагоны писецкие светские дамы. В другой раз, когда через Писек проезжал маршевый батальон, несколько евреев из Писека закричали в виде приветствия: «Heil! Nieder mit den Serben!»^[83] Им так смазали по морде, что они целую неделю потом не показывались на улице.

   А в то время как происходили эти эпизоды, ясно показывавшие, что обычное исполнение на органе в церквах австрийского гимна «Храни нам, Боже, государя!» является ветхой позолотой и всеобщим лицемерием, из жандармских отделений приходили уже известные ответы à la Путим о том, что все в полном порядке, никакой агитации против войны не ведется, настроение населения Iа, а воодушевление Ia Ib.

   – Не жандармы, а городовые! – ругался ротмистр во время своих объездов. – Вместо того чтобы повысить бдительность на тысячу процентов, вы постепенно превращаетесь в скотов. – Сделав это зоологическое открытие, он прибавлял: – Валяетесь дома на печке и думаете: «Mit ganzem Krieg kann man uns Arsch lecken!»^[84]

   Далее следовало перечисление обязанностей несчастных жандармов и лекции о современном политическом положении и о том, что необходимо подтянуться, чтобы все было в порядке. После смелого и яркого наброска сверкающего идеала жандармского совершенства, направленного к усилению австрийской монархии, следовали угрозы, дисциплинарные взыскания, переводы и разносы.

   Ротмистр был твердо убежден, что он стоит на страже государственных интересов, что он что-то спасает и что все жандармы подвластных ему отделений лентяи, сволочи, эгоисты, подлецы, мошенники, которые ни в чем, кроме водки, пива и вина, ничего не понимают и, не имея достаточных средств на пьянство, берут взятки, медленно, но верно расшатывая Австрию.

   Единственный человек, которому он доверял, был его собственный вахмистр из окружного жандармского управления, да и тот всегда в трактире делал замечания вроде: «Нынче я опять разыграл нашего старого болвана».

* * *

   Ротмистр изучал донесение жандармского путимского вахмистра о Швейке, а перед ним стоял его вахмистр Матейка и в глубине души посылал ротмистра вместе с его донесениями ко всем чертям, так как внизу в пивной его ждала партия в «шнопс».

   – На днях я вам говорил, Матейка, – сказал ротмистр, – что самый большой болван, которого мне пришлось в жизни встречать, это вахмистр из Противина. Но, судя по этому донесению, путимский вахмистр далеко перещеголял того. Солдат, которого привел этот сукин сын пропойца-ефрейтор (помните, они были привязаны друг к другу, как собаки), вовсе не шпион. Это вне всякого сомнения, просто он самый что ни на есть обыкновенный дезертир. Вахмистр в своем донесении порет разную чушь; ребенку с одного взгляда станет ясно, что надрызгался, подлец, как папский прелат. Приведите немедленно этого солдата, – приказал он, просматривая донесение из Путима. Никогда в жизни не случалось мне видеть такого идиотского набора слов. Мало того, он посылает сюда этого подозрительного типа под конвоем такого осла, как его ефрейтор. Плохо меня эта публика знает! До тех пор, пока они передо мной со страху раза три в штаны не наложат, до тех пор не убедятся, что со мною шутки плохи!

   И ротмистр начал разглагольствовать о том, что жандармы не обращают внимания на приказы и по тому, как составляются донесения, видно, что каждый вахмистр превращает все в шутку и старается только запутать дело.

   Когда сверху обращают внимание вахмистров на то, что не исключена возможность появления в их районе разведчиков, жандармские вахмистры начинают вырабатывать этих разведчиков оптом. Если война продлится, то все жандармские отделения превратятся в сумасшедшие дома.

   Пусть канцелярия отправит телеграмму в Путим, чтобы вахмистр явился завтра в Писек. Он выбьет ему из башки это «событие огромной важности», о котором тот пишет в своем донесении.

   – Из какого полка вы дезертировали? – встретил ротмистр Швейка.

   – Ни из какого полка.

   Ротмистр посмотрел на Швейка и увидел на его лице выражение полнейшей беззаботности.

   – Где вы достали обмундирование? – спросил ротмистр.

   – Каждому солдату, когда он поступает на военную службу, выдается обмундирование, – с мягкой улыбкой ответил Швейк. – Я служу в Девяносто первом полку и не только не дезертировал из своего полка, а наоборот.

   Это слово «наоборот» он произнес с таким ударением, что ротмистр, изобразив на своем лице ироническое сострадание, спросил:

   – Как это «наоборот»?

   – Дело очень простое, – объяснил Швейк. – Я иду к своему полку, разыскиваю его, направляюсь в полк, а не убегаю от него. Я ни о чем другом не думаю, как только о том, как бы побыстрее попасть в свой полк. Меня страшно нервирует, что я, как замечаю, удаляюсь от Чешских Будейовиц. Только подумать, целый полк меня ждет! Путимский вахмистр показал на карте, что Будейовицы лежат на юге, а вместо этого отправил меня на север.

   Ротмистр только махнул рукой, как бы говоря: «Он и почище еще номера выкидывает, чем отправлять людей на север».

   – Значит, вы не можете найти свой полк? – сказал он. – Вы его искали?

   Швейк разъяснил ему всю ситуацию. Назвал Табор и все места, через которые он шел до Будейовиц: Милевско – Кветов – Враж – Мальчин – Чижово – Седлец – Гораждёвицы – Радомышль – Путим – Штекно – Страконицы – Волынь – Дуб – Водняны – Противин и опять Путим. С большим воодушевлением описал он свою борьбу с судьбой, поведал ротмистру о том, как он всеми силами старался пробиться через все препятствия и преграды к своему Девяносто первому полку в Будейовицы и как все его усилия оказались тщетными.

   Швейк с жаром говорил, а ротмистр машинально чертил карандашом на бумаге изображение заколдованного круга, из которого бравый солдат Швейк не мог вырваться в поисках своего полка.

   – Что и говорить, геркулесова работа, – сказал наконец ротмистр, с удовольствием выслушав признание Швейка о том, что его угнетает такая долгая задержка и невозможность попасть вовремя в полк. – Несомненно, это было удивительное зрелище, когда вы кружили около Путима!

   – Все бы уже было ясно, – заметил Швейк, – не будь этого господина вахмистра в несчастном Путиме. Он не спросил у меня ни имени, ни номера полка, и все представлялось ему как-то навыворот. Ему бы нужно было велеть отправить меня в Будейовицы, а там бы в казармах ему сказали, тот ли я Швейк, который ищет свой полк, или же я какой-нибудь подозрительный субъект. Сегодня я мог бы уже второй день находиться в своем полку и исполнять воинские обязанности.

   – Почему же вы в Путиме не сказали, что произошло недоразумение?

   – Я видел, что с ним говорить напрасно. Бывает, знаете, найдет на человека такой столбняк, что он становится глух ко всему, будто чурбан, как случалось с трактирщиком Рампой на Виноградах, когда у него просили взаймы.

   После недолгого размышления ротмистр пришел к заключению, что человек, стремящийся попасть в свой полк и придумывающий для этого целое кругосветное путешествие, является ярко выраженным дегенератом, и, соблюдая красоты канцелярского стиля, продиктовал машинистке нижеследующее:

   В ШТАБ ДЕВЯНОСТО ПЕРВОГО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ПОЛКА В ЧЕШСКИХ БУДЕЙОВИЦАХ

   Сим препровождается к вам в качестве приложения Швейк Йозеф, состоявший, по его утверждению, рядовым вышеупомянутого полка и задержанный, согласно его показаниям, жандармами в Путиме Писецкого округа по подозрению в дезертирстве. Вышеупомянутый Швейк Йозеф утверждает, что направляется к вышеозначенному полку. Препровождаемый обладает ростом ниже среднего, черты лица обыкновенные, нос обыкновенный, глаза голубые, особых примет нет. В приложении препровождается вам счет за довольствование вышеназванного, который соблаговолите перевести на счет Министерства обороны, с покорнейшей просьбой подтвердить принятие препровождаемого. В приложении с 1 посылается также список казенных вещей, бывших на задержанном в момент его задержания, принятие коих при сем также следует подтвердить.

* * *

   Время в поезде от Писека до Будейовиц пролетело незаметно в обществе молодого жандарма-новичка, который не спускал с Швейка глаз и отчаянно боялся, как бы тот не сбежал. Страшный вопрос мучил все время жандарма: что делать, если ему вдруг захочется в уборную по большому или по малому делу?

   Вопрос был разрешен так: в случае нужды жандарм решил взять Швейка с собой.

   Всю дорогу от вокзала до Мариинских казарм в Будейовицах жандарм не спускал с Швейка глаз и всякий раз, приближаясь к углу или перекрестку, как бы между прочим заводил разговор о количестве выдаваемых конвойному боевых патронов; в ответ на это Швейк высказывал свое глубокое убеждение в том, что ни один жандарм не позволит себе стрелять посреди улицы, так как легко может произойти несчастье.

   Жандарм с ним спорил, и оба не заметили, как добрались до казарм.

   Поручик Лукаш уже второй день был дежурным по казармам. Он сидел в канцелярии за столом и ничего не предчувствовал, когда к нему привели Швейка и вручили сопроводительные бумаги.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять тут, – торжественно произнес Швейк, взяв под козырек.

   Свидетелем всей этой сцены был прапорщик Котятко, который потом рассказывал, что, услышав голос Швейка, поручик Лукаш подпрыгнул, схватился за голову и упал на руки Котятко. Когда его привели в чувство, Швейк, стоявший все время во фронт, руку под козырек, повторил еще раз:

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять тут.

   Поручик Лукаш, весь бледный, дрожащей рукой взял сопроводительные бумаги, подписал их, велел всем выйти и, сказав жандарму, что все в порядке, заперся со Швейком в канцелярии.

   Так кончился будейовицкий анабасис Швейка. Не подлежит сомнению, что Швейк, если б его не лишили свободы передвижения, сам дошел бы до Будейовиц. Если доставку Швейка по месту службы поставили себе в заслугу казенные учреждения, то это просто ошибка. При швейковской энергии и неистощимом желании воевать вмешательство властей в этом случае было только палкой в колесах.

* * *

   Швейк и поручик Лукаш смотрели друг на друга. В глазах поручика были ярость, угроза и отчаяние. Швейк глядел на поручика взглядом нежным и полным любви, как на потерянную и вновь найденную возлюбленную.

   В канцелярии было тихо, как в церкви. Слышно было только, как кто-то ходит взад и вперед по коридору. Какой-то добросовестный вольноопределяющийся, который сидел дома из-за насморка – это было ясно по его голосу, – гнусавя, зубрил: «Как должно принимать членов августейшей семьи при посещении ими крепостей». Четко доносились слова: «Sobald die höchste Herrschaft in der Nähe der Festung anlangt, ist das Geschütz auf alien Bastionen und Werken abzufeuern, der Platzmajor empfängt dieselbe mit dem Degen in der Hand zu Pferde, und reitet sodann vor».^[85]

   – Заткнитесь, вы там! – крикнул в коридор поручик. – Убирайтесь ко всем чертям! Если у вас бред, так лежите в постели.

   Было слышно, как усердный вольноопределяющийся удаляется и как с конца коридора, словно эхо, раздается его гнусавый голос: «In dem Augenblicke, als der Kommandant salutiert, ist das Abfeuern des Geschützes zu wiederholen, welches bei dem Absteigen der höchsten Herrschaft zum drittenmale zu geschehen hat».^[86]

   А поручик и Швейк продолжали молча смотреть друг на друга, пока наконец первый не сказал тоном, полным злой иронии:

   – Добро пожаловать в Чешские Будейовицы, Швейк! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Ордер на ваш арест уже выписан, и завтра вы явитесь на рапорт в полк. Я из-за вас нервничать не буду. Довольно я с вами намучился. Мое терпение лопнуло. Подумать только, как мог я так долго жить рядом с таким идиотом!

   Поручик зашагал по канцелярии.

   – Нет, это просто ужасно! Удивляюсь, почему я вас до сих пор не застрелил. Что бы мне за это сделали? Ничего. Меня бы оправдали, понимаете?

   – Так точно, господин поручик, вполне понимаю.

   – Бросьте ваши идиотские шутки, а то и в самом деле чего-нибудь добьетесь! Теперь вас как следует проучат. Вы зашли в своих глупостях так далеко, что вызвали наконец взрыв.

   Поручик Лукаш потер руки:

   – Теперь уж вам конец!

   Затем он вернулся к столу, написал на листке бумаги несколько строк, вызвал дежурного и велел ему отвести Швейка к профосу, а профосу передать записку.

   Швейка увели через двор, а поручик с нескрываемой радостью смотрел, как отпирается дверь с черно-желтой дощечкой с надписью «Regimentsarrest»,^[87] как Швейк исчезает за этой дверью и как профос через минуту выходит оттуда один.

   – Слава Богу, – подумал поручик вслух. – Наконец-то он там!

   В темной дыре Мариинских казарм, куда впихнули Швейка, его встретил сердечным приветствием валявшийся на соломенном матраце толстый вольноопределяющийся, который сидел там уже второй день один и ужасно скучал. На вопрос Швейка, за что он сидит, вольноопределяющийся ответил, что за сущую ерунду. Ночью на площади под аркадами он в пьяном виде случайно дал по шее одному артиллерийскому поручику, собственно говоря, даже не по шее, а только сбил ему с головы фуражку. Вышло все это так: артиллерийский поручик стоял ночью под аркадами и, по всей видимости, охотился за проституткой. Вольноопределяющийся, к которому поручик стоял спиной, принял его за своего знакомого, вольноопределяющегося Франтишека Матерну.

   – Точь-в-точь такой же заморыш, – рассказывал он Швейку. – Ну, я это потихоньку сзади подкрался, сшиб с него фуражку и говорю: «Здорово, Франта!» А этот идиотина давай свистеть! Ну, патруль меня и отвел. Возможно, – предположил вольноопределяющийся, – что случайно ему при этом раза два и попало по шее, но, по-моему, это дела не меняет, потому что тут ошибка совершенно явная. Он сам признает, что я сказал: «Здорово, Франта!», а его зовут Антоном. Дело ясное. Единственно, что мне может повредить, так это то, что я сбежал из госпиталя, и если вскроется дело с «книгой больных»… Когда меня призывали, я заранее снял комнату здесь, в Будейовицах, и старался обзавестись ревматизмом. Три раза подряд напивался, а потом шел за город, ложился в канаву под дождем и снимал сапоги. Но ничего не помогало. Потом я целую неделю зимой по ночам ходил купаться в Малыше, но добился совсем другого: так, брат, закалился, что потом целую ночь спал у себя во дворе на снегу, и, когда меня утром будили домашние, ноги у меня были теплые, словно я лежал в валенках. Хоть бы ангину схватить! Нет, ни черта не получалось! Да что там: ерундовый триппер и то не мог поймать! Каждый Божий день я ходил в «Порт-Артур», кое-кто из моих коллег уже успел подцепить там воспаление семенных желез, их оперировали, а я все время был иммунный. Чертовски, брат, не везет! Наконец познакомился я как-то раз «У розы» с одним инвалидом из Глубокой, и он мне сказал, чтобы я заглянул к нему в воскресенье в гости на квартиру, и ручался, что на следующий же день ноги у меня будут, что твои ведра. У него были дома шприц и игла для подкожного впрыскивания. И действительно, я из Глубокого еле-еле домой дошел. Не подвел, золотая душа! Наконец-то я добился мышечного ревматизма. Моментально в госпиталь – и дело было в шляпе! Потом счастье еще раз мне улыбнулось: в Будейовицы, в госпиталь, был переведен мой родственник, доктор Масак из Жижкова. Только ему я обязан, что так долго продержался в госпитале. Я, пожалуй, дотянул бы там и до освобождения от службы, да сам испортил себе всю музыку этим несчастным «Krankenbuch’ом».^[88] Штуку я придумал замечательную: раздобыл себе большущую конторскую книгу, налепил на нее наклейку и вывел: «Krankenbuch des 91. Reg.», рубрика и все прочее, как полагается. В эту книгу я заносил вымышленные имена, род болезни, температуру. Каждый день после обхода врача я нахально выходил с книгой под мышкой в город. У ворот госпиталя дежурили всегда ополченцы, так что и в этом отношении я был застрахован: покажу им книгу, а они мне под козырек. Обыкновенно я шел к одному знакомому чиновнику из податного управления, переодевался у него в штатское и отправлялся в пивную. Там, в своей компании, мы вели различные предательские разговорчики. Скоро я так обнаглел, что и переодеваться в штатское не стал, а ходил по городу и по трактирам в полной форме. В госпиталь, на свою койку, я возвращался только под утро, а если меня останавливал ночью патруль, я, бывало, покажу только «Krankenbuch» Девяносто первого полка, больше меня ни о чем уже не спрашивают. У ворот госпиталя опять, ни слова не говоря, показывал книгу и всегда благополучно добирался до своей койки… Обнаглел, брат, я так, что мне казалось, никто ничего мне сделать не может, пока не произошла роковая ошибка ночью на площади под аркадами. Эта ошибка ясно мне доказала, что не всем деревьям, товарищ, суждено расти до неба. Гордость предшествует падению. Что слава? Дым. Даже Икар обжег себе крылья. Человек-то хочет быть гигантом, а на самом деле он дерьмо. Так-то, брат! В другой раз будет мне наукой, чтобы не верил случайности, а бил самого себя по морде два раза в день, утром и вечером, приговаривая: осторожность никогда не бывает излишней, а излишество вредит. После вакханалий и оргий всегда приходит моральное похмелье. Это, брат, закон природы. Подумать только, что я все дело себе испортил! Ведь я мог бы уже быть Felddienstunfähig.^[89] Такая протекция! Околачивался бы где-нибудь в канцелярии штаба по пополнению воинских частей… Но моя собственная неосторожность подставила мне ножку.

   Свою исповедь вольноопределяющийся закончил торжественно:

   – И Карфаген пал, от Ниневии остались одни развалины, дорогой друг, но все же – выше голову! Пусть не думают, что, если меня пошлют на фронт, я сделаю хоть один выстрел. Regimentsraport!^[90] Исключение из школы! Да здравствует его императорского и королевского величества кретинизм! Буду я им корпеть в школе и сдавать экзамены. Кадет, юнкер, подпоручик, поручик… Начхать мне на них! Offiziersschule! Behandlung jener Schüler derselben, welche einen Jahrgang repetieren müssen!^[91] Вся армия разбита параличом! На каком плече носят винтовку: на левом или на правом? Сколько звездочек у капрала? Evidenzhaltung Militärreservemänner! Himmelherrgott,^[92] курить нечего, братец! Хотите, я научу вас плевать в потолок? Посмотрите, вот как это делается. Задумайте перед этим что-нибудь, и ваше желание исполнится. Пиво любите? Могу рекомендовать вам отличную воду, вон там, в кувшине. Если хотите вкусно поесть, рекомендую пойти в «Мещанскую беседу». Кроме того, рекомендую вам заняться со скуки сочинением стихов. Я уже создал здесь целую эпопею:

 

Профос дома? Крепко спит,

Пока враг не налетит.

Тут он встанет ото сна,

Мысль его как день ясна;

Против вражьей канонады

Он воздвигнет баррикады,

Пустит в ход скамейку, нару

И затянет, полон жару,

В честь австрийского двора:

«Мы врагу готовим кару,

Императору "ура!”».

 

   Видите, товарищ, – продолжал толстяк вольноопределяющийся, – а вы говорите, что в народе уже нет того уважения к нашей обожаемой монархии. Арестант, которому и покурить-то нечего и которого ожидает полковой рапорт, являет нам прекраснейший пример приверженности к трону и сочиняет оды единой неделимой родине, которую лупят и в хвост и в гриву. Его лишили свободы, но с уст его льются слова безграничной преданности императору.

   Morituri te salutant, Caesar! – Идущие на смерть тебя приветствуют, Цезарь! А профос – дрянь. Нечего сказать, хорош у нас слуга! Позавчера я ему дал пять крон, чтобы он сбегал за сигаретами, а он, сукин сын, сегодня утром мне заявляет, что здесь курить нельзя, ему, мол, из-за этого будут неприятности. А эти пять крон, говорит, вернет мне, когда будет получка. Да, товарищ, нынче никому и ничему нельзя верить. Лучшие принципы морали извращены. Обворовать арестанта, а? И этот тип еще распевает себе целый день: «Wo man singt, da leg’ dich sicher nieder, böse Leute haben keine Lieder!»^[93] Вот негодяй, хулиган, подлец, предатель!

   После этого вольноопределяющийся расспросил Швейка, в чем тот провинился.

   – Искал свой полк? – сказал вольноопределяющийся. – Недурное турне. Табор – Милевско – Кветов – Враж – Мальчин – Чижово – Седлец – Гораждёвицы – Радомышль – Путим – Штекно – Страконицы – Волынь – Дуб – Водняны – Противин – Путим – Писек – Будейовицы… Тернистый путь! И вы завтра на рапорт к полковнику? О милый брат! Мы свидимся на месте казни! Завтра опять наш полковник Шредер получит большое удовольствие. Вы себе даже представить не можете, как на него действуют полковые происшествия. Носится по всему двору, как потерявший хозяина барбос, с высунутым, как у дохлой кобылы, языком. А эти его речи, предупреждения! И плюется при этом, словно слюнявый верблюд. И речь его бесконечна, и вам кажется, что вот-вот от его крика рухнут стены Мариинских казарм. Я-то его хорошо знаю, был у него с рапортом. Я пришел на призыв в высоких сапогах и с цилиндром на голове, а из-за того, что портной не успел мне сшить военной формы, я и на учебный плац явился в таком же виде. Встал на левый фланг и маршировал вместе со всеми. Полковник Шредер подъехал на лошади ко мне, чуть меня не сшиб. «Was machen Sie hier, Sie Zivilist?!»^[94] – заорал он на меня так, что, должно быть, на Шумаве было слышно. Я ему вполне корректно отвечаю, что я вольноопределяющийся и пришел на учение. Посмотрели бы вы на него! Ораторствовал целых полчаса и потом только заметил, что я отдаю ему честь в цилиндре. Тут он возопил, что завтра я должен явиться к нему на полковой рапорт, и как бешеный поскакал бог знает куда, словно дикий всадник, а потом прискакал галопом обратно, снова начал орать, бесноваться и бить себя в грудь; меня велел немедленно убрать с плаца и посадить на гауптвахту. На полковом рапорте он лишил меня отпуска на четырнадцать дней, велел нарядить в какие-то немыслимые тряпки из цейхгауза и грозил, что спорет мне нашивки. «Вольноопределяющиеся – это нечто возвышенное, эмбрионы славы, воинской чести, герои! – орал этот идиот полковник. – Вольноопределяющийся Вольтат, произведенный после экзамена в капралы, добровольно отправился на фронт и взял в плен пятнадцать человек. В тот момент, когда он их привел, его разорвало гранатой. И что же? Через пять минут пришел уже приказ произвести Вольтата в младшие офицеры! Вот и вас бы ожидала такая блестящая будущность: повышения и отличия. Ваше имя было бы записано в Золотую книгу нашего полка!» – Вольноопределяющийся отплюнулся. – Вот, брат, какие ослы родятся под луной. Плевать мне на ихние нашивки и все привилегии, вроде той, что мне будут говорить: «Вольноопределяющийся, вы – скотина». Заметьте, как это красиво звучит: «Вы – скотина», вместо грубого «Ты – скотина», а после смерти вас украсят signum laudis^[95] или большой серебряной медалью. Его императорского и королевского величества поставщики человеческих трупов со звездочками и без звездочек! Любой бык счастливее нас с вами. Его убьют на бойне сразу и не таскают перед этим на полевое ученье и на стрельбище. – Толстый вольноопределяющийся перевалился на другой тюфяк и продолжал: – Факт, что когда-нибудь все это лопнет. Вечно продолжаться это не может. Попробуйте надуть славой поросенка – обязательно лопнет. Если поеду на фронт, я на нашей теплушке напишу:

 

Три тонны удобренья для вражеских полей;

Сорок человечков иль восемь лошадей.

 

   Дверь отворилась, и появился профос, принесший четверть пайка солдатского хлеба на обоих и свежей воды.

   Даже не приподнявшись с соломенного тюфяка, вольноопределяющийся приветствовал профоса следующими словами:

   – Как это возвышенно, как великодушно с твоей стороны посещать заточенных, о святая Агнесса Девяносто первого полка! Добро пожаловать, ангел добродетели, чье сердце исполнено сострадания! Ты отягощен корзинами яств и напитков, которые должны утешить нас в нашем несчастье. Никогда не забудем мы твоего великодушия. Ты – луч солнца, упавший к нам в темницу!

   – На рапорте у полковника пропадет у вас охота шутить, – заворчал профос.

   – Ишь как ощетинился, хомяк, – ответил с нар вольноопределяющийся. – Скажи-ка лучше, как бы ты поступил, если б тебе нужно было запереть десять вольноперов? Да не делай такого глупого лица, ты, ключарь Мариинских казарм! Ты бы запер двадцать, а потом бы десять из них выпустил, суслик ты этакий! Если б я был военным министром, я бы тебе показал, что значит военная служба! Известно ли тебе, что угол падения равен углу отражения? Об одном тебя только прошу: дай мне точку опоры, и я подниму весь земной шар вместе с тобою! Фанфарон ты этакий!

   Профос вытаращил глаза, затрясся от злобы и вышел, хлопнув дверью.

   – Общество взаимопомощи по удалению профосов, – сказал вольноопределяющийся, справедливо деля хлеб на две половины. – Согласно параграфу шестнадцатому дисциплинарного устава, арестованные до вынесения приговора должны довольствоваться солдатским пайком, но здесь, как видно, владычествует закон прерий: кто первый сожрет у арестантов паек.

   Оба сели на нарах и грызли солдатский хлеб.

   – На профосе лучше всего видно, как ожесточает людей военная служба, – возобновил свои рассуждения вольноопределяющийся. – Наш профос, несомненно, до поступления на военную службу был молодым человеком и с идеалами. Это был светловолосый херувим, нежный и чувствительный ко всему, защитник несчастных, за которых он заступался во время драки из-за девочки где-нибудь в родном краю в престольный праздник. Все его, без сомнения, уважали, но теперь… Боже мой! С каким удовольствием я съездил бы ему по роже, бил бы его головой об нару и всунул бы его по шею в сортирную яму! И это, брат, тоже доказывает огрубение нравов, вызванное военным ремеслом.

   Он запел:

 

Она и черта не боялась,

Но тут попался ей солдат…

 

   – Дорогой друг, – продолжал он, – наблюдая все это в масштабах нашей дорогой монархии, мы неизбежно приходим к заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина. Пушкин писал, что его дядя – такая дохлятина, что ничего другого не остается, как только

 

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя?

 

   Опять послышалось щелканье ключа в замке, и профос зажег керосиновую лампу в коридоре.

   – Луч света в темном царстве! – крикнул вольноопределяющийся. – Просвещение проникает в ряды армии! Спокойной ночи, господин профос! Кланяйтесь там всем унтерам, желаю вам приятных сновидений. Пусть, например, вам приснится, что вы вернули мне пять крон, те самые, которые я вам дал на покупку сигарет и которые вы пропили за мое здоровье. Спите сладко, чудище!

   Вслед за этим послышалось бормотание профоса насчет завтрашнего полкового рапорта.

   – Опять мы одни, – сказал вольноопределяющийся. – На сон грядущий я посвящу несколько минут лекции о том, как с каждым днем расширяются зоологические познания унтер-офицеров и офицеров. Чтобы достать новый живой материал для войны и мыслящее пушечное мясо, необходимо основательное знакомство с природоведением или с книгой «Источники экономического благосостояния», вышедшей у Кочия, в которой на каждой странице встречаются слова вроде «скот», «поросята», «свиньи». За последнее время, однако, мы можем наблюдать, как в наших наиболее прогрессивных военных кругах вводятся новые наименования для новобранцев. В одиннадцатой роте капрал Альтгоф употребляет выражение «энгадинская коза», ефрейтор Мюллер, немец-учитель с Кашперских гор, называет новобранцев «чешскими вонючками», фельдфебель Зондернуммер – «ослиными лягушками» и «йоркширскими боровами» и сулит каждому новобранцу набить из него чучело, причем проявляет такие специальные знания, точно сам происходит из рода чучельников. Военное начальство старается привить солдатам любовь к отечеству своеобразными средствами, как-то: диким ревом, пляской вокруг рекрутов, воинственным рыком, который напоминает рык африканских дикарей, собирающихся содрать шкуру с невинной антилопы или готовящихся зажарить окорока какого-нибудь припасенного на обед миссионера. Немцев это, конечно, не касается. Когда фельдфебель Зондернуммер заводит речь о «свинской банде», он поспешно прибавляет «die tschechische»,^[96] чтобы немцы не обиделись и не приняли это на свой счет. При этом все унтера второй роты дико вращают глазами, словно несчастная собака, которая из жадности проглотила намоченную в прованском масле губку и подавилась. Слышал я однажды разговор ефрейтора Мюллера с капралом Альтгофом относительно плана обучения ополченцев. В этом разговоре преобладали «ein Paar Ohrfeigen».^[97] Сначала я подумал, что они поругались между собой и что распадается немецкое военное единство, но здорово ошибся. Разговор шел всего-навсего о солдатах. «Если, скажем, этакая чешская свинья, – авторитетно поучал капрал Альтгоф ефрейтора Мюллера, – даже после тридцати раз «nieder!»^[98] не может научиться стоять прямо, как свечка, то дать ему раза два в рыло – толку мало. Надо ткнуть ему кулаком в брюхо, другой рукой нахлобучить фуражку на уши, скомандовать «Kehrt euch!»,^[99] а когда повернется, наподдать ему ногой в задницу. Увидишь, как он после этого начнет вытягиваться во фронт и как будет смеяться прапорщик Дауэрлинг. Кстати, товарищ, я расскажу вам о прапорщике Дауэрлинге. О нем рекруты первой роты рассказывают такие чудеса, какие может рассказывать разве только покинутая всеми бабушка на ферме неподалеку от мексиканских границ о прославленном мексиканском бандите. Дауэрлинг пользуется репутацией людоеда, антропофага из австралийских племен, поедающих людей другого племени, попавших им в руки. У него блестящий жизненный путь. Вскоре после рождения его уронила нянька, и маленький Конрад Дауэрлинг ушиб голову. Так что и до сих пор на его голове виден след, словно комета налетела на Северный полюс. Все сомневались, что из него выйдет что-нибудь путное, если он перенес сотрясение мозга. Только отец его, полковник, не терял надежды и, наоборот, утверждал, что такой пустяк ему повредить не может, так как, само собой разумеется, молодой Дауэрлинг, когда подрастет, посвятит себя военной службе. После суровой борьбы с четырьмя классами реального училища, которые он прошел экстерном, причем первый его домашний учитель преждевременно поседел и рехнулся, а другой с отчаяния покушался броситься с башни Святого Стефана в Вене, молодой Дауэрлинг поступил в Гейнбургское юнкерское училище. В юнкерских училищах никогда не обращалось внимания на степень образования поступающих туда молодых людей, так как образование большей частью не считалось нужным для австрийского кадрового офицера. Идеалом военного образования было умение играть в солдатики. Образование облагораживает душу, а этого на военной службе не требуется. Чем офицерство грубее, тем лучше. Ученик юнкерского училища Дауэрлинг не успевал даже в тех предметах, которые каждый из учеников юнкерского училища так или иначе усваивал. В юнкерском училище тоже давали себя знать следы того, что в детстве Дауэрлинг ушиб себе голову. Об этом несчастье ясно говорили ответы на экзаменах, которые по своей непроходимой глупости считались классическими. Преподаватели называли его не иначе как «unser braver Trottel».^[100] Его глупость была настолько очевидной, что были все основания надеяться – через несколько десятилетий он попадет в Терезианскую военную академию или в Военное министерство. Когда вспыхнула война, всех молодых юнкеров произвели в прапорщики. В список новопроизведенных гейнбургских юнкеров попал и Конрад Дауэрлинг. Так он очутился в Девяносто первом полку.

   Вольноопределяющийся перевел дух и продолжал:

   – В издании Военного министерства вышла книга «Drill oder Erziehung»,^[101] из которой Дауэрлинг вычитал, что на солдат нужно воздействовать террором, причем степень успеха зависит от степени террора. Дауэрлинг принял этот принцип за основу своей деятельности и достиг больших успехов. Солдаты, чтобы не слышать его криков, целыми отделениями подавали рапорты о болезни, что, однако, не имело успеха. Тот, кто подавал рапорт о болезни, попадал на три дня под «verschärft».^[102] Кстати, известно ли вам, что такое усиленный арест? Целый день вас гоняют по плацу, а на ночь – в карцер. Таким образом, в роте Дауэрлинга больные перевелись. Все больные из его роты сидели в карцере. Дауэрлинг сохраняет на ученье непринужденный казарменный тон; он начинает со слова «свинья» и кончает загадочным зоологическим термином «свинская собака». Впрочем, он либерален и предоставляет солдатам свободу выбора. Например, он говорит: «Выбирай, слон: в рыло или три дня усиленного ареста?» Если солдат выбирает три дня усиленного ареста, Дауэрлинг дает ему сверх того два раза в морду и прибавляет в виде объяснения: «Боишься, трус, за свой хобот, а что будешь делать, когда заговорит тяжелая артиллерия?» Однажды, разбив глаз одному рекруту, он выразился так: «Pah, was für Geschichten mit einem Kerl, muß so wie so krepieren».^[103] To же самое говорил и фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф: «Die Soldaten müssen so wie so krepieren».^[104] Излюбленным и наиболее действенным средством у Дауэрлинга служат лекции, на которые он вызывает всех солдат-чехов; он рассказывает им о военных задачах Австрии, останавливаясь преимущественно на общих принципах военного обучения, то есть от шпанглей до расстрела или повешения. В начале зимы, еще до того как я попал в госпиталь, нас водили на ученье на плац около одиннадцатой роты. После команды «Вольно!» Дауэрлинг держал речь к рекрутам-чехам.

   – Я знаю, – начал он, – что все вы негодяи и надо выбить вам дурь из башки. С вашим чешским языком вам и до виселицы не добраться. Наш Верховный главнокомандующий – тоже немец. Слышите? Черт побери, nieder!

   Все легли, а Дауэрлинг стал прохаживаться перед ними и продолжал свои разглагольствования. Сказано «ложись» – ну и лежи. Хоть лопни в этой грязи, а лежи. «Ложись» – такая команда существовала уже у древних римлян. В те времена призывались все от семнадцати до шестидесяти лет и целых тридцать лет военной службы проводили в поле. Не валялись в казармах, как свиньи. И язык команды был тогда тоже единый для всего войска. Попробовал бы кто заговорить у них по-этрусски! Господа римские офицеры показали бы ему кузькину мать! Я тоже требую, чтобы все вы отвечали мне по-немецки, а не на вашем шалтай-болтай. Видите, как вам хорошо лежать в грязи. Теперь представьте себе, что кому-нибудь из вас не захотелось бы больше лежать и он бы встал. Что бы я тогда сделал? Свернул бы сукину сыну челюсть, так как это является нарушением чинопочитания, бунтом, неподчинением, неисполнением обязанностей солдата, нарушением устава и дисциплины, вообще пренебрежением служебными предписаниями, из чего следует, что такого негодяя ждет веревка и «Verwirkung des Anspruches auf die Achtung der Standesgenossen».^[105]

   Вольноопределяющийся замолк и, видно, найдя во время паузы новую тему из казарменной жизни, продолжал:

   – Случилось это при капитане Адамичке. Адамичек был человек чрезвычайно апатичный. В канцелярии он сидел с видом тихо помешанного и глядел в пространство, словно говорил: «Ешьте меня, мухи с комарами». На батальонном рапорте бог весть о чем думал. Однажды к нему явился на батальонный рапорт солдат из одиннадцатой роты с жалобой, что прапорщик Дауэрлинг назвал его вечером на улице чешской свиньей. Солдат этот до войны был переплетчиком, рабочим, сохранившим чувство национального достоинства.

   «Н-да-с, такие-то дела… – тихо сказал капитан Адамичек (он всегда говорил очень тихо). – Сказал это вечером на улице? Следует справиться, было ли вам разрешено уйти из казармы? Abtreten!»^[106]

   Через некоторое время капитан Адамичек вызвал к себе подателя жалобы. «Выяснено, – сказал он тихо, – что в этот день вам было разрешено уйти из казармы до десяти часов вечера. Следовательно, наказания вы не понесете… Abtreten!» С тех пор, дорогой товарищ, за капитаном Адамичком установилась репутация справедливого человека. Так вот послали его на фронт, а на его место был назначен к нам майор Венцель. Это был просто дьявол, что касается национальной травли, и он наконец окончательно прищемил хвост прапорщику Дауэрлингу.

   Майор был женат на чешке и страшно боялся всяких трений, связанных с национальным вопросом. Несколько лет тому назад, будучи еще капитаном в Кутной Горе, он в пьяном виде обругал в ресторане кельнера чешской сволочью. (Необходимо заметить, что майор в обществе и дома говорил исключительно по-чешски и сыновья его учились в чешских гимназиях.) «Слово не воробей, вылетит – не поймаешь», – и эпизод этот попал в газеты, а какой-то депутат подал запрос в венский парламент о поведении майора Венцеля в ресторане. Венцель попал в неприятную историю, потому что как раз в это время должен был утверждаться парламентом законопроект о воинской повинности, а тут – пожалуйте! – эта история с пьяным капитаном Венцелем из Кутной Горы.

   Позднее капитан узнал, что вся история – дело рук некоего зауряд-прапорщика из вольноопределяющихся Зитко. Это Зитко послал заметку в газету. У него с капитаном Венцелем были свои счеты еще с той поры, когда Зитко в обществе однажды, в присутствии самого капитана Венцеля, пустился в рассуждение о том, что «достаточно взглянуть на Божий свет, увидеть тучки на горизонте и громоздящиеся вдали горы, услышать рев лесного водопада и пение птиц, и невольно на ум приходит мысль: что представляет собой капитан по сравнению с великолепием природы? Такой же нуль, как и любой зауряд-прапорщик».

   Все офицеры были в это время вдребезги пьяны, был пьян и капитан Венцель и хотел избить бедного философа Зитко, как собаку. После этого их неприязнь росла, и капитан Венцель мстил Зитко где только мог, тем более что изречение прапорщика стало притчей во языцех. «Что представляет собой капитан Венцель по сравнению с великолепием природы» – это знала вся Кутная Гора. «Я его, подлеца, доведу до самоубийства», – говаривал капитан Венцель. Но Зитко вышел в отставку и продолжал заниматься философией. С той поры майор Венцель и вымещает зло на всех младших офицерах. Даже подпоручик не застрахован от его неистовства. О юнкерах и прапорщиках и говорить не приходится. «Раздавлю его, как клопа!» – любит говорить майор Венцель, и беда тому прапорщику, который из-за какого-нибудь пустяка посылает солдата на батальонный рапорт. Только крупные и тяжелые проступки подлежат его рассмотрению, например, если часовой уснет на посту у порохового склада или совершит еще более страшное преступление, – скажем, попробует ночью перелезть через стену Мариинских казарм и уснет наверху на стене, попадет в лапы артиллеристов, патруля ополченцев – словом, осрамит честь полка. Я слышал однажды, как он орал в коридоре: «О Господи! В третий раз его ловит патруль ополченцев. Посадить сукина сына в карцер немедленно; таких нужно выкидывать из полка, пусть идет в обоз навоз возить. Даже не подрался с ними! Разве это солдат? Улицы ему подметать, а не в солдатах служить. Два дня не давайте ему жрать. Тюфяка не давать. Да суньте его в одиночку и не давать одеяла растяпе этому».

   Теперь представьте себе, товарищ, что сразу после перевода к нам майора Венцеля этот болван прапорщик Дауэрлинг погнал к нему на батальонный рапорт одного солдата за то, что тот якобы умышленно не отдал ему, прапорщику Дауэрлингу, честь, когда он в воскресенье после обеда ехал в пролетке с какой-то барышней по площади. Ну и скандал поднялся, как рассказывали потом унтера. Старший писарь из батальонной канцелярии удрал с бумагами в коридор, а майор орал на Дауэрлинга: «Чтобы этого больше не было! Himmeldonnerwetter! Известно ли вам, что такое батальонный рапорт, господин прапорщик? Батальонный рапорт – это не Schweinfest.^[107] Как мог он вас видеть, когда вы ехали по площади? Не помните, что ли, чему вас учили? Честь отдается офицерам, которые попадутся навстречу, а это не значит, что солдат должен вертеть головой, как ворона, и ловить прапорщика, который проезжает по площади. Молчать, прошу вас! Батальонный рапорт – дело серьезное. Если он вам заявил, что не мог вас видеть, так как в этот момент отдавал честь мне, повернувшись ко мне, понимаете, к майору Венцелю, а значит, не мог одновременно смотреть назад на извозчика, на котором вы ехали, то нужно было ему поверить. В будущем прошу не приставать ко мне с такими пустяками!» С тех пор Дауэрлинг изменился.

   Вольноопределяющийся зевнул:

   – Надо выспаться перед завтрашним полковым рапортом. Я думал хотя бы частично информировать вас, как обстоят дела у нас в полку. Полковник Шредер не любит майора Венцеля и вообще большой чудак. Капитан Сагнер, начальник учебной команды вольноопределяющихся, считает Шредера настоящим солдатом, хотя полковник Шредер ничего так не боится, как попасть на фронт, Сагнер – стреляный воробей, так же как и Шредер, он недолюбливает офицеров запаса и называет их штатскими вонючками. Вольноопределяющихся он считает дикими животными: их, дескать, нужно превратить в военные машины, пришить к ним звездочки и послать на фронт, чтобы их перестреляли вместо благородных кадровых офицеров, которых нужно оставить на племя. Вообще все в армии уже воняет гнилью, – сказал вольноопределяющийся, укрываясь одеялом. – Массы пока еще не прозрели и, выпучив глаза, позволяют гнать себя на фронт, чтобы их там изрубили в лапшу; попадет в кого-нибудь пуля, он только шепнет: «Мамочка» – и все. Ныне героев нет, а есть только убойный скот и мясники в генеральных штабах. Погодите, они дождутся бунта. Ну и будет же потасовка! Итак, да здравствует армия! Спокойной ночи!

   Вольноопределяющийся затих, потом стал вертеться под одеялом и наконец спросил:

   – Вы спите, товарищ?

   – Не спится, – ответил Швейк со своей койки, – размышляю…

   – О чем же вы размышляете, товарищ?

   – О большой серебряной медали «За храбрость», которую получил столяр с Вавровой улицы на Виноградах по фамилии Мличко; ему первому из всего полка в самом начале войны оторвало снарядом ногу. Он получил бесплатно искусственную ногу и начал повсюду хвалиться своей медалью; хвастал, что он самый что ни на есть первый инвалид в полку. Однажды он пришел в трактир «Аполлон» на Виноградах и затеял там ссору с мясниками с боен. В драке оторвали ему искусственную ногу и трахнули этой ногой по башке, а тот, который оторвал ее, не знал, что она искусственная, и с перепугу упал в обморок. В участке столяру ногу опять приделали, но с той поры он разозлился на свою большую серебряную медаль «За храбрость» и понес ее закладывать в ломбард. Там его за это вместе с медалью сцапали, и начались неприятности. Существует какой-то там суд чести для инвалидов войны, и этот суд постановил отобрать у него эту серебряную медаль и, кроме того, присудил отобрать и ногу…

   – Как это так?

   – Очень просто. В один прекрасный день пришла к нему комиссия, заявила, что он недостоин носить искусственную ногу, отстегнула у него ее и унесла…

   – Вот тоже большая потеха, – продолжал Швейк, – когда родные павшего на войне в один прекрасный день получают медаль с припиской, что вот, дескать, жалуется вам эта медаль и повесьте ее на видном месте. На Бежетеховой улице на Вышеграде один рассвирепевший отец, который решил, что военное ведомство над ним издевается, повесил такую медаль в сортир. А этот сортир у него был в сенях, общий с одним полицейским, а тот донес на него как на государственного изменника. Плохо пришлось бедняге.

   – Отсюда вытекает, – сказал вольноопределяющийся, – что слава выеденного яйца не стоит. Недавно в Вене издали «Памятку вольноопределяющегося», и там в чешском переводе помещено такое захватывающее стихотворение:

 

В сраженье доброволец пал…

За короля, страну родную

Он отдал душу молодую

И всем другим пример подал.

Везут на пушке труп героя.

Венки и ленты впереди,

И капитанскою рукою

Приколот орден на груди.

 

   – Так как мне кажется, что боевой дух у нас падает, – сказал после небольшой паузы вольноопределяющийся, – я предлагаю, дорогой друг, спеть в эту темную ночь в нашей тихой тюрьме песню о канонире Ябурке. Это подымает боевой дух. Но надо кричать как следует, чтобы нас слышали во всей Мариинской казарме. Поэтому предлагаю подойти к двери.

   И через минуту из помещения для арестованных раздался такой рев, что в коридоре задрожали стекла:

 

Он пушку заряжал,

Ой ладо, гей люди!

И песню распевал,

Ой ладо, гей люди!

Снаряд вдруг пронесло,

Ой ладо, гей люди!

Башку оторвало,

Ой ладо, гей люди!

А он все заряжал,

Ой ладо, гей люди!

И песню распевал,

Ой ладо, гей люди!

 

   Во дворе раздались шаги и голоса.

   – Это профос, – сказал вольноопределяющийся. – А с ним подпоручик Пеликан, он сегодня дежурный. Я с ним знаком по «Чешской беседе». Он офицер запаса, а раньше был статистиком в одном страховом обществе. У него мы получим сигареты. А ну-ка, дернем еще раз.

   И Швейк с вольноопределяющимся грянули опять:

 

Он пушку заряжал…

 

   Открылась дверь, и профос, видимо, подогретый присутствием дежурного офицера, грубо крикнул:

   – Здесь вам не зверинец!

   – Пардон, – ответил вольноопределяющийся, – здесь филиал Рудольфинума. Концерт в пользу арестантов. Только что был закончен первый номер программы: «Симфония войны».

   – Прекратите это, – сказал подпоручик Пеликан с напускной строгостью. – Надеюсь, вы знаете, что в девять часов вы должны ложиться, а не учинять дебош. Ваш концертный номер на площади слышно.

   – Осмелюсь доложить, господин подпоручик, – сказал вольноопределяющийся, – мы не подготовились как следует, и поэтому, быть может, получается некоторая дисгармония.

   – Это он проделывает каждый вечер, – старался подзудить подпоручика против своего врага профос, – и вообще ведет себя очень некультурно.

   – Господин подпоручик, – сказал вольноопределяющийся, – разрешите переговорить с вами с глазу на глаз. Пусть профос подождет за дверью.

   Когда профос вышел, вольноопределяющийся сказал:

   – Ну, гони сигареты, Франта… «Спорт»? И у тебя, у лейтенанта, не нашлось ничего получше? Ладно, и на том спасибо. Да! И спички тоже.

   «Спорт», – сказал он пренебрежительно после ухода подпоручика. – И в нужде человек не должен опускаться. Курите, товарищ, и спокойной ночи. Завтра нас ожидает Страшный суд.

   Перед сном вольноопределяющийся не забыл спеть:

 

Горы, и долы, и скалы высокие – наши друзья.

Нам не вернуть того, что любили мы,

Ах, дорогая моя…

 

   Рекомендуя Швейку полковника Шредера как изверга, вольноопределяющийся впал в ошибку, ибо полковник Шредер не был совершенно лишен чувства справедливости, что яснее всего сказывалось, когда он оставался доволен вечером, проведенным в обществе офицеров в одном из ресторанов. Но если не оставался доволен…

   В то время как вольноопределяющийся разражался уничтожающей критикой полковых дел, полковник Шредер сидел в ресторане среди офицеров и слушал, как вернувшийся из Сербии поручик Кречман, раненный в ногу (его боднула корова), рассказывал об атаке на сербские позиции; он наблюдал это из штаба, к которому был прикомандирован.

   – Ну вот, выскочили из окопов… По всей линии в два километра перелезают через проволочные заграждения и бросаются на врага. Ручные гранаты за поясом, противогазы, винтовки наперевес, готовы и к стрельбе и к штыковому бою. Пули свистят. Вот падает солдат – как раз в тот момент, когда вылезает из окопа, другой падает на бруствере, третий – сделав несколько шагов, но лавина тел продолжает катиться вперед с громовым «ура», в туче дыма и пыли! Неприятель стреляет со всех сторон, из окопов, из воронок от снарядов и наводит на нас пулеметы. И опять, опять падают солдаты. Наш взвод пытается захватить неприятельские пулеметы. Одни падают, но другие уже впереди. Ура! Падает офицер… Ружейная стрельба замолкла, готовится что-то ужасное… Снова падает целый взвод. Трещат неприятельские пулеметы: «Тра-тата-тата-та!» Падает… Простите, я дальше не могу, я пьян…

   Офицер с больной ногой умолк и, тупо глядя перед собой, продолжал сидеть в кресле. Полковник Шредер с благосклонной улыбкой стал слушать, как капитан Спиро, ударяя кулаком по столу, словно с кем-то споря, нес какую-то околесицу:

   – Рассудите сами: у нас под знаменами австрийские уланы-ополченцы, австрийские ополченцы, боснийские егеря, австрийская пехота, венгерская пехота, венгерские пешие гонведы, венгерские гусары, гусары-ополченцы, конные егеря, драгуны, уланы, артиллерия, обоз, саперы, санитары, флот. Понимаете? А у Бельгии? Первый и второй призывы составляют оперативную часть армии, третий призыв несет службу в тылу… – Капитан Спиро стукнул по столу кулаком. – В мирное время ополчение несет службу в стране!

   Один из молодых громко, чтобы полковник услышал и удостоверился в непоколебимости его воинского духа, твердил своему соседу:

   – Туберкулезных я посылал бы на фронт, это им будет на пользу, да и помимо того – лучше терять убитыми больных, чем здоровых.

   Полковник улыбался. Но внезапно он нахмурился и, обращаясь к майору Венцелю, сказал:

   – Удивляюсь, почему поручик Лукаш избегает нашего общества? С тех пор как он приехал, он ни разу не был среди нас.

   – Стихи пишет, – насмешливо отозвался капитан Сагнер. – Не успел приехать, как уже влюбился в жену инженера Шрейтера, увидав ее в театре.

   Полковник поморщился:

   – Говорят, он хорошо поет куплеты.

   – Еще в кадетском корпусе всех нас забавлял куплетами, – ответил капитан Сагнер. – Анекдоты его – одно удовольствие! Не знаю, почему он сюда не ходит.

   Полковник сокрушенно покачал головой:

   – Нету нынче среди офицеров того чувства товарищества, какое было в наше время. Бывало, каждый офицер старался что-нибудь привнести от себя в общее веселье. Поручик Данкель (был такой), так тот, бывало, разденется в клубе донага, ляжет на пол, воткнет себе в задницу хвост от селедки и изображает русалку. Другой, подпоручик Шлейснер, умел шевелить ушами, ржать как жеребец, подражать мяуканью кошки и жужжанию шмеля. Помню еще капитана Скодай. Тот всегда, стоило нам захотеть, приводил с собой трех девочек-сестер. Они у него были, как дрессированные собачки. Поставит их на стол, и они начинают в такт раздеваться. А у него была дирижерская палочка, и – следует отдать ему должное – дирижер он был прекрасный! Чего только он с ними на кушетке не проделывал. А однажды велел поставить посреди комнаты ванну с теплой водой, и мы один за другим должны были с этими тремя девочками купаться, а он нас фотографировал.

   Полковник Шредер при одном воспоминании об этом блаженно улыбнулся.

   – Какие пари мы в этой ванне заключали!.. – продолжал полковник, гнусно причмокивая и ерзая в кресле. – А нынче? Разве это развлечение? Куплетист – и тот не появляется. Даже пить теперь младшие офицеры не умеют! Двенадцати часов еще нет, а за столом уже, как видите, пять пьяных. В былое время мы по двое суток сиживали и чем дольше пили, тем трезвее становились. А лили в себя беспрерывно пиво, вино, ликеры… Нынче уж нет настоящего боевого духа. Черт его знает, почему это так! Ни одного остроумного слова, все какие-то бесконечные рассказы. Послушайте только, как там, в конце стола, говорят об Америке.

   На другом конце стола кто-то серьезным тоном говорил:

   – Америка в войну вмешаться не может. Американцы с англичанами на ножах. Америка к войне не подготовлена.

   Полковник Шредер вздохнул:

   – Вот она, болтовня офицеров запаса. Нелегкая их сюда принесла. Вчера еще сидел этакий господин – небось строчил в каком-нибудь банке или служил в лавочке, завертывал товар в бумагу и торговал кореньями, корицей и гуталином или учил детей в школе, что волка из лесу гонит голод, а нынче хочет быть ровней кадровым офицерам, во всем лезет разбираться и всюду сует свой нос. А если к нам прибывают кадровые офицеры, как, например, поручик Лукаш, так они не изволят появляться в нашей компании.

   Полковник пошел домой в отвратительном настроении. На следующее утро настроение у него стало еще хуже, потому что в газетах, которые он читал лежа в постели, в сводке с театра военных действий несколько раз наталкивался на фразу: «Наши войска отошли на заранее подготовленные позиции». Наступил славный для австрийской армии период, как две капли воды похожий на дни у Шабаца.

   Под впечатлением прочитанного полковник к десяти часам утра приступил к выполнению функции, которую вольноопределяющийся, по-видимому, правильно назвал Страшным судом.

   Швейк и вольноопределяющийся стояли на дворе и поджидали полковника. Все были в полном сборе: фельдфебель, дежурный офицер, полковой адъютант и писарь полковой канцелярии с делами о провинившихся, которых ожидал меч Немезиды – полковой рапорт. Наконец в сопровождении начальника команды вольноопределяющихся капитана Сагнера показался мрачный полковник. Он нервно стегал хлыстом по голенищам своих высоких сапог.

   Приняв рапорт, полковник среди гробового молчания прошелся несколько раз мимо Швейка и вольноопределяющегося, которые делали «равнение направо» и «равнение налево», смотря по тому, на каком фланге находился полковник. Он прохаживался так долго, а они делали равнение так старательно, что могли свернуть себе шею. Наконец полковник остановился перед вольноопределяющимся.

   Тот отрапортовал:

   – Вольноопределяющийся…

   – Знаю, – сухо сказал полковник, – выродок из вольноопределяющихся… Кем вы были до войны? Студентом классической философии? Стало быть, спившийся интеллигент… Господин капитан, – сказал он Сагнеру, – приведите сюда всю учебную команду вольноопределяющихся… Да-с, – продолжал полковник, снова обращаясь к вольноопределяющемуся, – и с такими, с таким вот господином студентом классической философии приходится нашему брату мараться. Kehrt euch! Так и знал. Складки на шинели не заправлены. Словно только что от девки идет или валялся в борделе. Погодите, голубчик, я вам покажу.

   Команда вольноопределяющихся вступила во двор. «В каре!» – скомандовал полковник, и команда обступила его и провинившихся тесным квадратом.

   – Посмотрите на этого человека, – начал свою речь полковник, указывая хлыстом на вольноопределяющегося. – Он пропил вашу честь, честь вольноопределяющихся, которые готовятся стать офицерами, командирами, ведущими своих солдат в бой, навстречу славе на поле брани. А куда повел бы своих солдат этот пьяница? Из кабака в кабак! Он вылакал бы весь солдатский ром сам… Что вы можете сказать в свое оправдание? – обратился он к вольноопределяющемуся. – Ничего? Полюбуйтесь на него! Он не может сказать в свое оправдание ни слова. А еще изучал классическую философию! Вот действительно классический случай! – Полковник произнес последние слова нарочито медленно и плюнул: – Классический философ, который в пьяном виде по ночам сбивает с офицеров фуражки! Тип! Счастье еще, что это был какой-то офицер из артиллерии.

   Этими последними словами выражалась вражда Девяносто первого полка к будейовицкой артиллерии. Горе тому артиллеристу, который попадался ночью в руки патруля пехотинцев, и наоборот. Вражда была глубокая и непримиримая, вендетта, кровная месть, которая передавалась по наследству от одного призыва к другому. Вражда выражалась с той и другой стороны в традиционных происшествиях: то где-то пехотинцы спихивали артиллеристов в Влтаву, то наоборот. Драки происходили в «Порт-Артуре», «У розы» и в многочисленных других увеселительных местах столицы Южной Чехии.

   – Тем не менее, – продолжал полковник, – подобный поступок заслуживает сурового наказания; этот тип должен быть исключен из школы вольноопределяющихся, он должен быть морально уничтожен. Таких интеллигентов армии не нужно. Regimentskanzlei!^[108]

   Полковой писарь подошел со строгим видом, держа наготове дела и карандаш.

   Воцарилась тишина, как бывает в зале суда, когда судят убийцу и председатель провозглашает: «Объявляется приговор…»

   Именно таким тоном полковник провозгласил:

   – Вольноопределяющийся Марек присуждается к двадцати одному дню строгого ареста и по отбытии наказания отчисляется на кухню чистить картошку!

   И, повернувшись к команде вольноопределяющихся, полковник скомандовал: «Построиться в колонну!» Слышно было, как команда быстро перестраивалась по четыре в ряд и уходила. Полковник сделал капитану Сагнеру замечание, что команда недостаточно четко отбивает шаг, и сказал, чтобы после обеда он занялся с ними маршировкой.

   – Шаги должны греметь, господин капитан. Да вот еще что, чуть было не забыл, – прибавил полковник. – Объявите им, что вся команда вольноопределяющихся лишается отпуска на пять дней, чтобы не забыла своего бывшего коллегу, этого негодяя Марека.

   А негодяй Марек стоял около Швейка с чрезвычайно довольным видом. Лучшего для себя он не мог и придумать. Куда приятнее чистить на кухне картошку, скатывать кнедлики и возиться с мясом, чем под ураганным огнем противника, наложив полные подштанники, орать: «Einzelnabfallen! Bajonett auf!»^[109]

   Отойдя от капитана Сагнера, полковник Шредер остановился перед Швейком и пристально на него посмотрел. В этот момент швейковскую внешность лучше всего характеризовало его круглое улыбающееся лицо и большие уши, торчащие из-под нахлобученной фуражки. Его вид свидетельствовал о полнейшей безмятежности и об отсутствии какого бы то ни было чувства вины за собой. Глаза его вопрошали: «Натворил я что-нибудь?» и «Чем же я виноват?»

   Полковник суммировал свои наблюдения в вопросе, обращенном к полковому писарю:

   – Идиот? – и увидел, как открывается широкий, добродушно улыбающийся рот Швейка.

   – Так точно, господин полковник, идиот, – ответил за писаря Швейк.

   Полковник кивнул головой адъютанту и отошел с ним в сторону. Затем он позвал полкового писаря, и они просмотрели материал о Швейке.

   – А! – сказал полковник Шредер. – Это, стало быть, денщик поручика Лукаша, который пропал в Таборе согласно рапорту поручика. По-моему, господа офицеры должны сами воспитывать своих денщиков. Уж если господин поручик Лукаш выбрал себе денщиком такого идиота, пусть сам с ним и мучается. Времени свободного у него достаточно, раз он никуда не ходит. Вы тоже ведь ни разу не видели его в нашем обществе? Ну, вот видите. Значит, времени у него хватит, чтобы выбить дурь из головы своего денщика.

   Полковник Шредер подошел к Швейку и, рассматривая его добродушное лицо, сказал:

   – На три дня под строгий арест, глупая скотина! По отбытии наказания явиться к поручику Лукашу.

   Таким образом, Швейк опять встретился с вольноопределяющимся на полковой гауптвахте, а поручик Лукаш, наверное, испытал большое удовольствие, когда полковник вызвал его к себе и сказал:

   – Господин поручик, около недели тому назад, прибыв в полк, вы подали мне рапорт об откомандировании в ваше распоряжение денщика, так как прежний ваш денщик пропал у вас на Таборском вокзале. Но ввиду того, что денщик ваш возвратился…

   – Господин полковник… – с мольбой произнес поручик.

   – …я решил посадить его на три дня, после чего пошлю к вам, – твердо сказал полковник.

   Потрясенный Лукаш, шатаясь, вышел из кабинета полковника.

   Швейк с большим удовольствием провел три дня в обществе вольноопределяющегося Марека. Каждый вечер они организовывали патриотические выступления. Вечером из гауптвахты доносилось: «Храни нам, Боже, государя!», потом «Prinz Eugen, der edle Ritter».^[110]

   Затем следовал целый ряд солдатских песен, а когда приходил профос, его встречали кантатой:

 

Ты не бойся, профос, смерти,

Не придет тебе капут.

За тобой прискачут черти

И живьем тебя возьмут.

 

   Над нарами вольноопределяющийся нарисовал профоса и под ним написал текст старинной песенки:

 

За колбасой я в Прагу мчался,

Навстречу дурень мне попался.

Тот злобный дурень был профос —

Чуть-чуть не откусил мне нос.

 

   И пока оба дразнили профоса, как дразнят в Севилье алым плащом андалузского быка, поручик Лукаш с тоскливым чувством ждал, когда к нему явится Швейк и доложит о том, что приступает к выполнению своих обязанностей.

   Девяносто первый полк переводили в город Мост-на-Литаве – в Кираль-Хиду.

   Швейк просидел под арестом три дня. За три часа до того, как он должен был выйти на свободу, его вместе с вольноопределяющимся отвели на главную гауптвахту, а оттуда под конвоем отправили на вокзал.

   – Давно было ясно, что нас переведут в Венгрию, – сказал Швейку вольноопределяющийся по дороге. – Там будут формироваться маршевые батальоны, а наши солдаты тем временем наловчатся в стрельбе и передерутся с мадьярами, и потом мы весело отправимся на Карпаты. А в Будейовицах разместят мадьярский гарнизон, и наступит смешение племен. Существует такая теория, что изнасилование девушек другой национальности – лучшее средство против вырождения. Во время Тридцатилетней войны это проделывали шведы и испанцы, при Наполеоне – французы, а теперь то же самое будут проделывать мадьяры в Будейовицком крае. Но, конечно, это не будет носить характера грубого изнасилования. Все выйдет само собой. Произойдет простой обмен: чешский солдат будет спать с венгерской девушкой, а бедная чешская батрачка примет к себе венгерского гонведа. Через несколько столетий антропологи будут немало удивлены тем, что у обитателей берегов Малыши появились выдающиеся скулы.

   – Перекрестное спаривание, – заметил Швейк, – это вообще очень интересная вещь. В Праге живет кельнер-негр по имени Христиан. Его отец был абиссинским королем. Этого короля показывали в Праге в цирке на Штванице. В него влюбилась одна учительница, которая писала в «Ладе» стишки о пастушках и ручейках в лесу. Учительница пошла с ним в гостиницу и «предалась блуду», как говорится в Священном Писании. Каково же было ее удивление, когда у нее потом родился совершенно белый мальчик! Однако не прошло и двух недель со дня рождения, как мальчик начал сереть. Серел, серел, а месяц спустя начал чернеть. Через полгода мальчишка был черен, как его отец – абиссинский король. Мать пошла с ним в клинику накожных болезней просить, нельзя ли как-нибудь с него краску вывести, но ей сказали, что у мальчика настоящая арапская черная кожа и тут ничего не поделаешь. Учительница от всего этого рехнулась и начала посылать во все журналы, в отдел «Советы читателям», вопросы, какое есть средство против арапов. Ее отвезли в «Катержинки», а арапчонка поместили в сиротский дом. Вот была с ним потеха, пока он воспитывался! Потом он стал кельнером и танцевал в ночных кафе. Теперь у него успешно родятся чехи-мулаты, но уже не такие черные, как он сам. Однако, как объяснял нам фельдшер в трактире «У чаши», дело с окраской обстоит не так просто: от такого мулата рождаются опять мулаты, которых уж трудно отличить от белых, но через несколько поколений может вдруг появиться негр. Представьте себе такой скандал: вы женитесь на какой-нибудь барышне. Белая, сволочь, абсолютно, и в один прекрасный день, нате! – рожает вам негра. А если за девять месяцев до этого она была разок без вас в варьете и смотрела французскую борьбу с участием негра, то ясно, что вы призадумаетесь.

   – Ваш случай с негром Христианом необходимо обсудить с военной точки зрения, – сказал вольноопределяющийся. – Предположим, что этого негра призвали, а он пражанин и, следовательно, попадает в Двадцать восьмой полк. Как вы слышали, Двадцать восьмой полк перешел к русским. Представьте, как удивились бы русские, взяв в плен негра Христиана. В русских газетах, наверно, написали бы, что Австрия гонит на войну свои колониальные войска (которых у нее нет) и что Австрией уже пущены в ход чернокожие резервы.

   – Помнится, говорили, что у Австрии есть колонии, – проронил Швейк, – где-то на севере. Какая-то там Земля императора Франца Иосифа.

   – Бросьте это, ребята, – вмешался один из конвойных. – Нынче вести разговор о какой-то Земле императора Франца Иосифа опасно. Самое лучшее – не называйте имен.

   – А вы взгляните на карту, – перебил его вольноопределяющийся. – На самом деле существует Земля нашего всемилостивейшего монарха императора Франца Иосифа. По данным статистики, там одни только льды, которые и вывозятся оттуда на ледоколах, принадлежащих пражским холодильникам. Наша ледяная промышленность заслужила и за границей высокую оценку и уважение, так как предприятие это весьма доходное, хотя и опасное. Наибольшую опасность при экспортировании льда из Земли Франца-Иосифа представляет переправа льда через Полярный круг. Представляете себе, конечно?

   Конвойный что-то невнятно пробормотал. Начальник конвоя, капрал, подошел ближе и стал слушать объяснения вольноопределяющегося. Тот с глубокомысленным видом продолжал:

   – Эта единственная австрийская колония может снабдить льдом всю Европу и является крупным экономическим фактором. Конечно, колонизация подвигается медленно, так как колонисты частью вовсе туда не желают ехать, а частью замерзают там. Тем не менее с улучшением климатических условий, в котором очень заинтересованы министерства торговли и иностранных дел, есть надежда, что обширные ледниковые площади будут надлежащим образом использованы. Путем оборудования нескольких отелей туда будут привлечены массы туристов. Необходимо, конечно, для удобства проложить туристские тропинки и дорожки между льдинами и накрасить на ледниках туристские знаки, показывающие дорогу. Единственным затруднением являются эскимосы, которые тормозят работу наших местных органов…

   Капрал с интересом слушал. Это был солдат сверхсрочной службы, бывший до военной службы батраком, человек крутой и недалекий, который старался нахвататься всего, о чем не имел никакого понятия. Идеалом его было дослужиться до фельдфебеля.

   – …не хотят подлецы эскимосы учиться немецкому языку, – продолжал вольноопределяющийся, – хотя министерство просвещения, господин капрал, не останавливаясь перед расходами и человеческими жертвами, выстроило для них школы. Тогда замерзло пять архитекторов-строителей и…

   – Каменщики спаслись, – перебил его Швейк. – Они отогревались тем, что курили трубки.

   – Не все, – возразил вольноопределяющийся, – с двумя случилось несчастье. Они забыли, что надо затягиваться, трубки у них потухли, и пришлось бедняг закопать в лед. Но школу в конце концов все-таки выстроили. Построена она была из ледяных кирпичей с железобетоном. Получается очень прочно! Тогда эскимосы развели вокруг всей школы костры из обломков затертых льдами торговых судов и осуществили свой план. Лед, на котором стояла школа, растаял, и вся школа провалилась в море вместе с директором и представителем правительства, который на следующий день должен был присутствовать при торжественном освящении школы. В этот ужасный момент было слышно только, как представитель правительства, находясь уже по горло в воде, крикнул: «Gott, strafe England!»^[111] Теперь туда, наверно, пошлют войска, чтобы они навели у эскимосов порядок. Само собой, воевать с ними трудно. Больше всего нашему войску будут вредить ихние дрессированные белые медведи.

   – Этого еще не хватало, – глубокомысленно заметил капрал. – И без того военных изобретений хоть пруд пруди. Возьмем, например, маски для отравления газом. Натянешь ее себе на голову – и моментально отравлен, как нас в унтер-офицерской школе учили.

   – Это только так пугают, – отозвался Швейк. – Солдат ничего не должен бояться. Если, к примеру, в бою упал в сортирную яму, оближись и иди дальше в бой. А ядовитые газы для нашего брата дело привычное еще с казарм после солдатского хлеба да гороха с крупой. Но вот, говорят, русские изобрели какую-то штуку специально против унтер-офицеров.

   – Какие-то там особые электрические токи, – дополнил вольноопределяющийся. – Путем соединения с целлулоидными звездочками на воротнике унтер-офицера происходит взрыв. Что ни день, то новые ужасы!

   Капрал и до военной службы был настоящий осел, но и он наконец понял, что над ним смеются. Он отошел от арестованных и пошел во главе конвоя.

   Они уже приближались к вокзалу, куда собрались целые толпы будейовичан, пришедших проститься со своим полком.

   Несмотря на то что прощание не носило характера официальной демонстрации, вся площадь перед вокзалом была полна народу, ожидавшего прихода войска.

   Все внимание Швейка сосредоточилось на стоявшей шпалерами толпе зрителей. И как всегда бывает, так случилось и теперь: примерные солдаты шли далеко позади, а конвоируемые впереди. Примерными солдатами набьют телячьи вагоны, а Швейка и вольноопределяющегося посадят в особый арестантский вагон, который обычно прицепляют в воинских поездах сразу же за штабными вагонами. Места в арестантском вагоне всегда хоть отбавляй.

   Швейк не мог удержаться, чтобы, замахав фуражкой, не крикнуть в толпу:

   – Наздар!

   Это подействовало очень сильно, приветствие было громко подхвачено всей толпой.

   – Наздар! – прокатилось по всей площади и забушевало перед вокзалом.

   Далеко впереди по рядам пробежало:

   – Идут!

   Начальник конвоя совершенно растерялся и закричал на Швейка, чтобы тот заткнул глотку. Но гул приветствий рос, как лавина. Жандармы напирали на толпу и пробивали дорогу конвою. А толпа продолжала реветь: «Наздар!» – и махала шапками и шляпами.

   Это была настоящая манифестация. Из окон гостиницы против вокзала какие-то дамы махали платочками и кричали:

   – Heil!

   Из толпы к возгласам «Наздар!» примешивалось «Heil!». Какому-то энтузиасту из толпы, который воспользовался этим обстоятельством и крикнул: «Nieder mit den Serben!»,^[112] – подставили ножку и слегка прошлись по нему ногами в искусственно устроенной давке.

   – Идут! – все дальше и дальше, как электрический ток, передавалось в толпе.

   Шествие приближалось. Швейк приветливо махал толпе рукой из-под штыков конвойных. Вольноопределяющийся с серьезным лицом отдавал честь.

   Они вступили на вокзал и прошли к поданному уже воинскому поезду. Оркестр стрелкового полка чуть было не грянул им навстречу: «Храни нам, Боже, государя!», так как капельмейстер был сбит с толку неожиданной манифестацией. К счастью, как раз вовремя подоспел в своем черном котелке обер-фельдкурат из Седьмой кавалерийской дивизии, патер Лацина, и стал наводить порядок.

   История того, как он сюда попал, очень проста.

   Патер Лацина, гроза всех офицерских столовок, ненасытный обжора и пьяница, приехал накануне в Будейовицы и как бы случайно попал на небольшой банкет офицеров отъезжающего полка. Напившись и наевшись за десятерых, он в более или менее нетрезвом виде пошел в офицерскую кухню клянчить у поваров остатки. Там он проглотил целые блюда соусов и кнедликов и обглодал, словно кот, все кости. Дорвавшись наконец в кладовой до рома, он налакался до рвоты и затем вернулся на прощальный вечерок, где снова вдрызг напился.

   В этом отношении он обладал богатым опытом, и офицерам Седьмой кавалерийской дивизии приходилось всегда за него доплачивать.

   На следующее утро ему пришло в голову навести порядок при отправке первых эшелонов полка. С этой целью он носился взад и вперед вдоль шпалер и проявил на вокзале такую кипучую энергию, что офицеры, руководившие отправкой эшелонов, заперлись от него в канцелярии начальника станции.

   Он появился перед самым вокзалом вовремя, как раз в тот момент, когда капельмейстер уже замахнулся, чтобы начать: «Храни нам, Боже, государя!»

   – Halt!^[113] – крикнул обер-фельдкурат, вырвав у него из рук дирижерскую палочку. – Рано. Я дам знак. А теперь rut! Я сейчас приду.

   После того он пошел на вокзал, пустился вдогонку за конвоем и остановил его криком: «Halt!»

   – Куда? – строго спросил он капрала, который совсем уже растерялся и не знал, что ему теперь делать.

   Вместо него добродушно ответил Швейк:

   – Нас везут в Брук, господин обер-фельдкурат. Если хотите, можете ехать с нами.

   – И поеду! – заявил патер Лацина и, обернувшись к конвойным, крикнул: – Кто говорит, что я не могу ехать? Vorwärts! Marsch!^[114]

   Очутившись в арестантском вагоне, обер-фельдкурат лег на лавку, а добряк Швейк снял свою шинель и подложил ее патеру Лацине под голову.

   Вольноопределяющийся, обращаясь к перепуганному капралу, вполголоса заметил:

   – За обер-фельдкуратами следует ухаживать!

   Патер Лацина, удобно растянувшись на лавке, начал объяснять:

   – Рагу с грибами, господа, выходит тем вкуснее, чем больше положено туда грибов. Но перед этим грибы нужно обязательно поджарить с луком и только потом уже положить туда лаврового листа и лука.

   – Вы ведь уже изволили положить лук раньше, – заметил вольноопределяющийся.

   Капрал при этих словах бросил на него полный отчаяния взгляд, так как для него патер Лацина был хоть и пьяным, но все же начальством.

   Положение капрала было действительно отчаянным.

   – Господин обер-фельдкурат, безусловно, прав, – поддержал Швейк священника. – Чем больше луку, тем лучше. Один пивовар в Пакомержицах всегда клал в пиво лук, потому что, говорят, лук вызывает жажду. Вообще лук очень полезная вещь. Печеный лук прикладывают также на чирьи.

   Патер Лацина продолжал бормотать как сквозь сон:

   – Все зависит от кореньев, от того, каких кореньев и в каком количестве положить. Но чтобы не переперчить, не… – он говорил все тише и тише, – …не перегвоздичить, не перелимонить, перекоренить, перемуска…

   Он не договорил и захрапел вперемежку с присвистом.

   Капрал с остолбенелым видом уставился на него.

   Конвойные смеялись втихомолку.

   – Проснется не скоро, – проронил Швейк. – Здорово нализался!

   Капрал испуганно замахал на него рукой, чтобы замолчал.

   – Чего там, – продолжал Швейк, – пьян вдрызг – и все тут. А еще в чине капитана! У них, у фельдкуратов, в каком бы чине он ни был, у всех, должно быть, так самим Богом установлено: по каждому поводу напиваются до положения риз. Я служил у фельдкурата Каца, так тот мог свой собственный нос пропить. Тот еще не такие штуки проделывал. Мы с ним пропили дароносицу и пропили бы, наверно, самого Господа Бога, если б нам под него сколько-нибудь одолжили.

   Швейк подошел к патеру Лацине, повернул его к стене и с видом знатока произнес:

   – Будет дрыхнуть до самого Брука… – и вернулся на свое место, провожаемый полным отчаяния взглядом несчастного капрала, который пробормотал:

   – Надо бы пойти заявить.

   – Это придется вам отставить, – сказал вольноопределяющийся. – Вы начальник конвоя и не имеете права оставлять нас. Кроме того, по инструкции вы не имеете права отсылать никого из сопровождающей стражи с донесением, раз у вас нет замены. Как видите, положение очень трудное. Выстрелить в воздух, чтобы кто-нибудь прибежал, тоже не годится – тут ничего не случилось. Но, с другой стороны, существует предписание, что в арестантском вагоне не должно быть никого, кроме арестантов и конвоя; сюда вход посторонним строго воспрещается. А если б вы захотели замести следы своего проступка и незаметным образом попытались бы сбросить обер-фельдкурата на ходу поезда, то это тоже не выгорит, так как здесь есть свидетели, которые видели, что вы впустили его в вагон, где ему быть не полагается. Да-с, господин капрал, это пахнет не чем иным, как разжалованием.

   Капрал нерешительно запротестовал, что не он-де впустил в вагон старшего полевого священника, а тот сам к ним присоединился, как-никак фельдкурат – все же начальство.

   – Здесь только один начальник – вы, – твердо сказал вольноопределяющийся, а Швейк прибавил:

   – Если бы к нам сам государь император захотел присоединиться, вы бы не имели права этого разрешить. Это все равно, как если к стоящему на часах рекруту подходит инспектирующий офицер и просит его сбегать за сигаретами, а тот еще начнет расспрашивать, какого сорта сигареты принести. За такие штуки сажают в крепость.

   Капрал робко заметил, будто Швейк первый сказал обер-фельдкурату, что тот может ехать вместе с ними.

   – А я это могу себе разрешить, господин капрал, – ответил Швейк, – потому что я идиот, но от вас этого никак нельзя было ожидать.

   – Давно ли вы на сверхсрочной? – как бы между прочим спросил капрала вольноопределяющийся.

   – Третий год. Теперь меня должны произвести во взводные.

   – На этом деле можете поставить крест, – цинично сказал вольноопределяющийся. – Я уже сказал, тут пахнет разжалованием.

   – В конце концов все равно, – отозвался Швейк, – убьют тебя взводным или простым рядовым. Правда, разжалованных, говорят, суют в самые первые ряды.

   Обер-фельдкурат зашевелился.

   – Дрыхнет, – объявил Швейк, удостоверившись, что с ним все в порядке. – Ему, должно быть, жратва приснилась. Одного боюсь, как бы с ним чего тут не случилось. Мой фельдкурат Кац, так тот, когда, бывало, налакается, ничего не чувствует во сне. Однажды, представьте…

   И Швейк начал рассказывать случаи из своей практики у фельдкурата Отто Каца с такими увлекательными подробностями, что никто не заметил, как поезд тронулся.

   Рассказ Швейка был прерван ревом, доносившимся из задних вагонов. Двенадцатая рота, состоявшая сплошь из крумловских и кашперских немцев, галдела песню:

 

Wann ich kumm, wann ich kumm,

Wann ich wieda, wieda kumm…^[115]

 

   Из другого вагона кто-то отчаянно вопил, обращая свои вопли к удаляющимся Будейовицам:

 

Und du, mein Schatz,

Bleibst hier.

Holario, holario, holo!^[116]

 

   Это был такой ужасный рев, что товарищи не выдержали и оттащили его от открытой дверки телячьего вагона.

   – Удивительно, что сюда еще не пришли с проверкой, – сказал капралу вольноопределяющийся. – Согласно предписанию, вы должны были доложить о нас коменданту поезда еще на вокзале, а не вожжаться со всякими пьяными обер-фельдкуратами.

   Несчастный капрал упорно молчал и глядел на убегающие телеграфные столбы.

   – Стоит мне только подумать, что никому о нас не доложено, – продолжал ехидный вольноопределяющийся, – и что на первой же станции к нам как пить дать влезет комендант поезда, во мне закипает солдатская кровь! Словно мы какие-нибудь…

   – Цыгане, – подхватил Швейк, – или бродяги. Похоже, будто мы боимся света Божьего и нигде не появляемся, чтобы нас не арестовали.

   – Помимо того, – сказал вольноопределяющийся, – на основании распоряжения от двадцать первого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года при перевозке военных арестантов по железной дороге должны быть соблюдены следующие правила: во-первых, арестантский вагон должен быть снабжен решетками, – это яснее ясного, и в данном случае первое правило соблюдено: мы находимся за безукоризненно прочными решетками. Это, значит, в порядке. Во-вторых, в дополнение к императорскому и королевскому распоряжению от двадцать первого ноября тысяча восемьсот семьдесят девятого года в каждом арестантском вагоне должно быть отхожее место. Если же такового не имеется, то вагон следует снабдить судном с крышкой для отправления арестантами и сопровождающим конвоем большой и малой нужды. В данном случае об арестантском вагоне с отхожим местом и говорить не приходится: мы находимся просто в отгороженном купе, изолированном от всего света. И кроме всего прочего, здесь нет упомянутого судна.

   – Можете делать в окно, – в полном отчаянии сказал капрал.

   – Вы забываете, – сказал Швейк, – что арестантам подходить к окну воспрещается.

   – В-третьих, – продолжал вольноопределяющийся, – в вагоне должен быть сосуд с питьевой водой. Об этом вы тоже не позаботились. A propos!^[117] На какой станции будут раздавать обед? Не знаете? Ну, так я и знал: вы и об этом не спрашивали.

   – Вот видите, господин капрал, – заметил Швейк, – возить арестантов – это вам не шутка. О нас нужно заботиться. Мы не простые солдаты, которые сами обязаны о себе заботиться. Нам все подай под самый нос, на то существуют распоряжения и параграфы, которые должны исполняться, иначе какой был бы порядок? «Арестованный человек все равно как ребенок в пеленках, – как говаривал один мой знакомый бродяга, – за ним необходимо присматривать, чтобы не простудился, чтобы не волновался, был доволен своей судьбой и чтобы никто бедняжку не обидел…» Впрочем, – сказал Швейк, дружелюбно глядя на капрала, – когда будет одиннадцать часов, не откажите мне об этом сказать.

   Капрал вопросительно посмотрел на Швейка.

   – Вы, видно, хотите меня спросить, господин капрал, зачем вам нужно меня предупредить, когда будет одиннадцать часов? Дело в том, господин капрал, что с одиннадцати часов мое место – в телячьем вагоне, – торжественно объявил Швейк. – На полковом рапорте я был осужден на три дня. В одиннадцать часов я приступил к отбытию наказания и сегодня в одиннадцать часов должен быть освобожден. С одиннадцати часов мне здесь делать нечего. Ни один солдат не может оставаться под арестом дольше, чем ему полагается, потому что на военной службе дисциплина и порядок прежде всего, господин капрал.

   После этого удара несчастный капрал долго не мог прийти в себя. Наконец он возразил, что не получил никаких официальных бумаг.

   – Милейший господин капрал, – сказал вольноопределяющийся, – письменные распоряжения сами к начальнику конвоя не прибегут. Если гора не идет к Магомету, то начальник конвоя должен идти за ними сам. Вы в настоящий момент попали в необычную ситуацию; вы не имеете решительно никакого права задерживать кого-либо, кому полагается выйти на волю. С другой стороны, согласно действующим предписаниям никто не имеет права покинуть арестантский вагон. По правде сказать, не знаю, как вы выберетесь из этого отвратительного положения. Положение чем дальше, тем хуже. Сейчас половина одиннадцатого.

   Вольноопределяющийся спрятал часы в карман.

   – Очень любопытно, что вы будете делать через полчасика, господин капрал.

   – Через полчаса мое место в телячьем вагоне, – мечтательно повторил Швейк.

   Уничтоженный и сбитый с толку капрал обратился к нему:

   – Если это не играет для вас большой роли… мне кажется, что здесь гораздо удобнее, чем в телячьем вагоне. Я думаю…

   Его прервал обер-фельдкурат, крикнувший спросонья:

   – Побольше соуса!

   – Спи, спи, – ласково сказал Швейк, подкладывая ему под голову свалившуюся с лавки полу шинели. – Желаю тебе приятных снов о жратве.

   Вольноопределяющийся запел:

 

Спи, моя детка, спи…

Глазки закрой свои,

Бог с тобой будет спать,

Люлечку ангел качать,

Спи, моя детка, спи…

 

   Несчастный капрал уже ни на что не реагировал. Он тупо глядел в окно и дал полную свободу дезорганизации в арестантском купе. Конвойные играли у перегородки в «мясо», и на ягодицы падали добросовестные и увесистые удары остальных солдат. Когда капрал обернулся, прямо на него вызывающе уставилась солдатская задница. Капрал вздохнул и повернулся опять к окну.

   Вольноопределяющийся на минуту задумался и затем обратился к угнетенному капралу:

   – Читали вы когда-нибудь журнал «Мир животных»?

   – Этот журнал у нас в деревне выписывал трактирщик, – ответил капрал, явно довольный, что разговор принял другое направление. – Большой был любитель санских коз, а они у него все подохли, так он спрашивал совета в этом журнале.

   – Дорогой друг, – сказал вольноопределяющийся, – история, которую я вам сейчас изложу, со всей очевидностью вам докажет, что человеку свойственно ошибаться. Господа! Уверен, что вы перестанете играть в «мясо», ибо то, что я вам сейчас расскажу, покажется вам очень интересным, хотя бы потому, что многих специальных терминов вы не поймете. Я расскажу вам повесть о «Мире животных», что поможет вам забыть нынешние невзгоды войны.

   Каким образом я стал в свое время редактором «Мира животных», этого весьма интересного журнала, – долгое время было неразрешимой загадкой для меня самого. Потом я пришел к убеждению, что мог пуститься на такую штуку только в состоянии полной невменяемости. Так далеко завели меня дружеские чувства к одному моему старому приятелю – Гаеку. Гаек добросовестно редактировал этот журнал, пока не влюбился в дочку издателя его, Фукса. Фукс прогнал Гаека в два счета со службы и велел ему подыскать для журнала какого-нибудь порядочного редактора.

   Как видите, тогда были довольно странные условия найма и увольнения.

   Когда мой друг Гаек представил меня издателю, тот очень ласково меня принял и осведомился, имею ли я какое-нибудь понятие о животных. Моим ответом он остался очень доволен. Я высказался в том смысле, что всегда очень уважал животных и видел в них только ступень перехода к человеку и что с точки зрения покровительства животным я особенно прислушивался к их нуждам и стремлениям. Каждое животное хочет только одного, а именно: чтобы перед съедением его умертвили по возможности безболезненно. Например, карп с самого своего рождения сохраняет укоренившееся представление, что очень некрасиво со стороны кухарки вспарывать ему брюхо заживо. С другой стороны, возьмем обычай рубить петухам головы. Общество покровительства животным борется, как только может, за то, чтобы птицу не резали неопытной рукой. Скрюченные позы жареных гольцов как нельзя лучше свидетельствуют о том, что, умирая, они протестуют против того, чтобы их жарили заживо на маргарине. Что касается индюков…

   Тут издатель меня прервал и спросил, знаком ли я с птицеводством, разведением собак, с кролиководством, пчеловодством, вообще с жизнью животных во всем ее многообразии, сумею ли я вырезывать из других журналов картинки для воспроизведения, переводить из иностранных журналов специальные статьи о животных, умею ли я пользоваться Бремом и смогу ли я писать передовицы из жизни животных применительно к католическому календарю, к переменам погоды, к скачкам, дрессировке полицейских собак, национальным и церковным праздникам, короче, обладаю ли я журналистским кругозором и способностью обрисовать момент в короткой, но содержательной передовице.

   Я заявил, что план правильного ведения такого рода журнала, как «Мир животных», мною уже давно обдуман и разработан и что все намеченные отделы и рубрики я вполне могу взять на себя, так как обладаю всеми необходимыми данными и знаниями в упомянутых областях. Моим стремлением будет поднять журнал на небывалую высоту, реорганизовав его как в смысле формы, так и содержания. Далее я сказал, что намерен завести новые разделы, например «Уголок юмора зверей», «Животные о животных» (применяясь, конечно, к политическому моменту), и преподносить читателям сюрприз за сюрпризом, чтобы они не могли прийти в себя, когда будут читать описание различных животных. Раздел «Звериная хроника» будет чередоваться с новой программой решения проблемы домашних животных и «Движением среди скота».

   Издатель прервал меня опять и сказал, что этого вполне достаточно и что если мне удастся выполнить хотя бы половину, то он мне подарит парочку карликовых виандоток, которые получили первый приз на последней берлинской выставке домашней птицы, а их владелец был удостоен золотой медали за отличное спаривание.

   Могу сказать: старался я по мере сил и возможностей и свою «правительственную» программу выполнял, насколько только хватало моих способностей; более того, я даже пришел к открытию, что в своих статьях превзошел самого себя.

   Желая преподнести читателю что-нибудь новое и неожиданное, я сам выдумывал животных. Я исходил из того принципа, что, например, слон, тигр, лев, обезьяна, крот, лошадь, свинья и т. д. давным-давно каждому из читателей «Мира животных» прекрасно известны и что необходимо расшевелить читателя чем-нибудь новым, какими-нибудь открытиями. В виде пробы я пустил «сернистого кита». Этот новый вид кита был величиной с треску и снабжен пузырем, наполненным муравьиной кислотой, и особенного устройства клоакой, из которой сернистый кит выпускал со взрывом особую кислоту, которая одурманивающе действовала на мелкую рыбешку, пожираемую этим китом. Позднее один английский ученый, не помню, какую я ему придумал тогда фамилию, назвал эту кислоту «китовой кислотой». Китовый жир был всем известен, но новая китовая кислота возбудила интерес, и несколько читателей запросили редакцию, какой фирмой вырабатывается эта кислота в чистом виде.

   Смею вас уверить, что читатели «Мира животных» вообще очень любопытны.

   Вслед за сернистым китом я открыл целый ряд других диковинных зверей. Назову хотя бы «благуна продувного» – млекопитающее из семейства кенгуру, «быка съедобного» – прототип нашей коровы и «инфузорию сепиевую», которую я причислил к семейству грызунов. С каждым днем у меня прибавлялись все новые и новые животные. Я сам был поражен своими успехами в этой области. Мне никогда раньше в голову не приходило, что возникнет необходимость так дополнить фауну. Никогда бы не думал, что у Брема в его «Жизни животных» могло быть пропущено столько животных. Знал ли Брем и его последователи о моем нетопыре с острова Исландия, о так называемом нетопыре заморском, или о моей домашней кошке с вершины горы Килиманджаро под названием «пачуха оленья раздражительная»? Разве кто-нибудь из естествоиспытателей имел до тех пор хоть малейшее представление о «блохе инженера Куна», которую я нашел в янтаре и которая была совершенно слепа, так как жила на доисторическом кроте, который также был слеп, потому что его прабабушка спаривалась, как я писал в статье, со слепым «мацаратом пещерным» из Постоенской пещеры, которая в ту эпоху простиралась до самого теперешнего Балтийского океана.

   По этому, незначительному в сущности, поводу возникла крупная полемика между газетами «Время» и «Чех». «Чех», цитируя в своем фельетоне – рубрика «Разное» – статью об открытой мной блохе, сделал заключение: «Что Бог ни делает, все к лучшему». «Время», естественно, чисто «реалистически» разбило мою блоху по всем пунктам, прихватив кстати и преподобного «Чеха». С той поры, по-видимому, моя счастливая звезда изобретателя-естествоиспытателя, открывшего целый ряд новых творений, закатилась. Подписчики «Мира животных» начали высказывать недовольство. Поводом к недовольству послужили мои мелкие заметки о пчеловодстве и птицеводстве. В этих заметках я развил несколько новых своих собственных теорий, которые буквально вызвали панику, так как после нескольких моих весьма простых советов читателям известного пчеловода Пазоурека хватил удар, а на Шумаве и в Подкрконошах все пчелы погибли. Домашнюю птицу постиг мор – словом, все и везде дохло. Подписчики присылали угрожающие письма. Отказывались от подписки. Я набросился на диких птиц. До сих пор отлично помню свой конфликт с редактором «Сельского обозрения», депутатом-клерикалом Йозефом М. Кадлчаком. Началось с того, что я вырезал из английского журнала «Country Life»^[118] картинку, изображающую птичку, сидящую на ореховом дереве. Я назвал ее «ореховкой», точно так же, как не поколебался бы назвать птицу, сидящую на рябине, «рябиновкой». Заварилась каша. Кадлчак напал на меня в открытом письме, утверждая, что это сойка, а вовсе не «ореховка» и что-де «ореховка» – это рабский перевод с немецкого Eichelhäher.^[119]

   Я ответил ему письмом, в котором изложил всю свою теорию относительно «ореховки», пересыпая свое изложение многочисленными ругательствами и вставив несколько цитат из Брема, мной самим придуманных. Депутат Кадлчак ответил мне передовицей в «Сельском обозрении».

   Мой шеф, пан Фукс, сидел, как всегда, в кафе и читал местные газеты, так как за последнее время стал следить за заметками и рецензиями на мои захватывающие статьи в «Мире животных». Когда я пришел в кафе, он кивнул на лежащее на столе «Сельское обозрение» и что-то прошептал, посмотрев на меня грустными глазами. Это печальное выражение глаз стало у него за последнее время постоянным.

   Я прочел вслух перед всей публикой:

   – «Многоуважаемая редакция!

   Мной замечено, что ваш журнал вводит непривычную и необоснованную зоологическую терминологию, пренебрегая чистотой чешского языка и придумывая всевозможных животных. Я уже указывал, что вместо общепринятого и с незапамятных времен употребляемого названия «сойка» ваш редактор вводит название «желудник», что является дословным переводом с немецкого термина «Eichelhäher – сойка».

   – Сойка, – безнадежно повторил за мной издатель.

   Я спокойно продолжал читать:

   – «В ответ на это я получил от редактора вашего журнала «Мир животных» письмо, написанное в крайне грубом, вызывающем тоне и носящее личный характер. В этом письме я был назван невежественной скотиной – оскорбление, как известно, наказуемое. Так порядочные люди не отвечают на замечания научного характера. Это еще вопрос, кто из нас обоих большая скотина. Возможно, что мне не следовало делать свои возражения в открытом письме, а нужно было написать закрытое письмо. Но ввиду перегруженности работой я не счел важным это ничтожное обстоятельство. Теперь же, после хамских выпадов вашего редактора «Мира животных», я считаю своим долгом пригвоздить его к позорному столбу общественного презрения. Ваш редактор сильно ошибается, считая меня недоучкой и невежественной скотиной, не имеющей понятия о том, как называется та или иная птица. Я занимаюсь орнитологией в течение долгих лет и черпаю свои знания не из мертвых книг, но в самой природе, имея больше птиц в клетках, чем в своей жизни видел ваш редактор, не выходящий за пределы пражских кабаков и трактиров.

   Но все это вещи второстепенные, хотя, конечно, вашему редактору «Мира животных» не мешало бы убедиться, что представляет собой тот, кого он обзывает скотиной, прежде чем нападки эти выйдут в свет и попадутся на глаза читателям в Моравии, во Фридланде под Мистеком, где до этой статьи у вашего журнала также были подписчики. В конце концов дело не в полемике личного характера с каким-то сумасшедшим, а в том, чтобы восстановить истину. Поэтому повторяю еще раз, что недопустимо выдумывать новые названия, исходя из дословного перевода, когда у нас есть всем известное отечественное – «сойка».

   – Да, сойка, – с еще большим отчаянием в голосе произнес мой шеф.

   Я читаю спокойно дальше, не давая себя прервать:

   – «Когда неспециалист и хулиган берется не за свое дело, то это наглость с его стороны. Кто когда называл сойку ореховкой? В труде «Наши птицы» на странице 148 есть латинское название «Ganulus glandarius В. А.». Это и есть сойка.

   Редактор вашего журнала безусловно должен будет признать, что я знаю птиц лучше, чем их может знать неспециалист. Ореховка, по терминологии профессора Байера, является не чем иным, как mucifraga carycatectes В., и это латинское «Б» не обозначает, как написал мне ваш редактор, начальную букву слова «болван». Чешские птицеводы знают только сойку обыкновенную, и им не известен ваш «желудник», придуманный господином, к которому именно и подходит начальная буква «Б», согласно его же теории.

   Наглые выходки, направленные против личности, сути дела не меняют. Сойка останется сойкой, хотя бы ваш редактор даже наклал в штаны. Последнее явится только лишним доказательством того, что автор письма пишет легкомысленно, не по существу дела, даже если он при этом в возмутительно грубой форме ссылался на Брема. Так, например, этот грубиян пишет, что сойка, согласно Брему, страница 452, относится к отряду крокодиловидных, в то время как на этой странице говорится о жулане, или сорокопуте обыкновенном (Zanius minor).

   Мало того, этот, мягко выражаясь, невежда ссылается опять на Брема, заявляя, что сойка относится к отряду пятнадцатому, между тем как Брем относит вороновых к отряду семнадцатому, к которому принадлежат и вороны, семейства галок, причем автор письма настолько нагл, что и меня назвал галкой (colaeus) из семейства сорок, ворон синих, из подотряда болванов неотесанных, хотя на той же странице говорится о сойках лесных и сороках пестрых».

   – Лесные сойки, – вздохнул мой издатель, схватившись за голову. – Дайте-ка сюда газету, я дочитаю.

   Я испугался, услышав, что издатель во время чтения начал хрипеть.

   – Груздяк, или дрозд черный, турецкий, – прохрипел он, – все равно останется в чешском переводе черным дроздом, а серый дрозд – серым.

   – Серого дрозда следует называть рябинником или рябиновкой, господин шеф, – подтвердил я, – потому что он питается рябиной.

   Пан Фукс отшвырнул газету и залез под бильярд, хрипя последние слова статьи: «Turdus»,^[120] груздяк!

   – К черту сойку! – орал он из-под бильярда. – Ореховка! Укушу!

   Еле-еле его вытащили. Через три дня он скончался в узком семейном кругу от воспаления мозга.

   Последние его слова перед кончиной в минуту просветления разума были:

   – Для меня важны не личные интересы, а общее благо. С этой точки зрения и примите мое последнее суждение как по существу, так и… – и икнул.

   Вольноопределяющийся замолчал на минуту, а затем не без ехидства сказал капралу:

   – Этим я хочу сказать, что каждый может попасть в щекотливое положение и что человеку свойственно ошибаться.

   Из всего этого капрал понял только одно, что ему ставятся на вид его собственные ошибки. Он отвернулся опять к окну и стал мрачно смотреть, как убегает дорога. Конвойные с глупым видом переглядывались между собой. Более остальных проявил интерес к рассказу Швейк.

   – Нет ничего тайного, что не стало бы явным, – начал он. – Все рано или поздно вылезает наружу, даже то, что такая дурацкая сойка не ореховка. Но очень интересно, что есть люди, которые на такую штуку попадаются. Выдумать животное – вещь нелегкая, но показывать выдуманное животное публике – еще труднее. Несколько лет тому назад в Праге некий Местек обнаружил сирену и показывал ее на улице Гавличка, на Виноградах, за ширмой. В ширме была дырка, и каждый мог видеть в полутьме самое что ни на есть обыкновенное канапе, на котором валялась девка с Жижкова. Ноги у нее были завернуты в зеленый газ, что должно было изображать хвост, волосы были выкрашены в зеленый цвет, на руках были рукавицы на манер плавников из картона, тоже зеленые, а вдоль спины веревочкой привязано что-то вроде руля. Детям до шестнадцати лет вход был воспрещен, а кому было больше шестнадцати, те платили за вход, и всем очень нравилось, что у сирены большая задница, а на ней написано: «До скорого свидания!» Зато насчет грудей было слабо: висели у ней до самого пупка, словно у старой шлюхи. В семь часов вечера Местек закрывал панораму и говорил: «Сирена, можете идти домой». Она переодевалась, и в десять часов вечера ее уже можно было видеть на Таборской улице. Она прогуливалась и как бы случайно говорила каждому встречному мужчине: «Красавчик, пойдем со мной побалуемся». Ввиду того, что у нее не было желтого билета, ее вместе с другими подобного же рода «мышками» арестовал во время облавы пан Драшнер, и пришлось Местеку лавочку закрыть.

   В этот момент обер-фельдкурат скатился со скамьи и продолжал спать на полу. Капрал бросил на него растерянный взгляд и при общем молчании стал втаскивать его обратно на скамью. Никто не пошевелился, чтобы ему помочь. Видно было, что капрал потерял всякий авторитет, и когда он безнадежным голосом сказал:

   – Хоть бы помог кто… – конвойные только посмотрели на него, но никто не пошевелился.

   – Вам бы нужно было оставить его дрыхнуть на полу. Я со своим фельдкуратом иначе не поступал. Однажды я его оставил спать в сортире, а другой раз он у меня выспался на шкафу. Бывало, спал в чужой квартире, в корыте. И где он только не дрых!..

   Капрал почувствовал вдруг прилив решительности. Желая показать, кто здесь, собственно, начальник, он грубо крикнул на Швейка:

   – Заткните свою глотку и не трепитесь! Всякий денщик туда же лезет со своей болтовней. Тля!

   – Верно. А вы, господин капрал, бог, – ответил Швейк со спокойствием философа, стремящегося водворить мир на земле и во имя этого пускающегося в ярую полемику. – Вы матерь скорбящая.

   – Господи Боже! – сложив руки, как на молитву, воскликнул вольноопределяющийся. – Наполни сердце наше любовью ко всем унтер-офицерам, чтобы не глядели мы на них с отвращением! Благослови собор наш в этой арестантской яме на колесах!

   Капрал побагровел и вскочил с места:

   – Я запрещаю всякого рода замечания, вы, вольноопределяющийся!

   – Вы ни в чем не виноваты, – успокаивал его вольноопределяющийся. – При всем количестве родов и видов животных природа отказала им в каком бы то ни было интеллекте; небось слышали сами о человеческой глупости. Разве не было бы гораздо лучше, если б вы родились каким-нибудь другим млекопитающим и не носили бы глупого имени человека и капрала? Это большая ошибка, если вы считаете себя самым совершенным и развитым существом. Стоит отпороть вам звездочки, и вы станете нулем, таким же нулем, как все те, которых на всех фронтах и во всех окопах убивают неизвестно во имя чего. Если же прибавят вам еще одну звездочку и сделают из вас новый вид животного, по названию старший унтер, то и тогда у вас не все будет в порядке. Ваш умственный кругозор еще более сузится, и когда вы наконец сложите свою культурно недоразвитую голову на поле сражения, то никто во всей Европе о вас не заплачет.

   – Я вас посажу! – с отчаянием крикнул капрал.

   Вольноопределяющийся улыбнулся:

   – Очевидно, вы хотели бы посадить меня за то, что я вас оскорбил? В таком случае вы солгали бы, потому что при вашем умственном багаже вам никак не постичь оскорбления, заключающегося в моих словах, тем более что вы – готов держать пари на что угодно! – не помните ничего из нашего разговора. Если я назову вас эмбрионом, то вы забудете это слово, не скажу – раньше, чем мы доедем до ближайшей станции, но раньше, чем мимо промелькнет ближайший телеграфный столб. Вы – отмершая мозговая извилина. При всем желании не могу себе даже представить то, что вы когда-нибудь сможете связно изложить, о чем я вам говорил. Кроме того, спросите кого угодно из присутствующих, задел ли я чем-нибудь ваш умственный кругозор и было ли в моих словах хоть малейшее оскорбление.

   – Безусловно, – подтвердил Швейк. – Никто не сказал вам ни словечка, которое вы могли бы плохо истолковать. Всегда получается скверно, когда кто-нибудь почувствует себя оскорбленным. Сидел я как-то в ночной кофейне «Туннель». Разговор шел об орангутангах. Был с нами один моряк, он рассказывал, что орангутанга часто не отличишь от какого-нибудь бородатого гражданина, потому что у орангутанга вся морда заросла лохмами, как… «ну, говорит, как у того вон, скажем, господина за соседним столом». Мы все оглянулись, а бородатый господин встал, подошел к моряку да как треснет его по морде. Моряк взял бутылку из-под пива и разбил ему голову. Бородатый господин остался лежать без памяти, и мы с моряком распростились, потому что он сразу ушел, когда увидел, что укокошил этого господина. Потом мы его воскресили и безусловно глупо сделали, потому что он, воскреснув, немедленно позвал полицию. Хотя мыто тут были совсем ни при чем, полиция отвела нас всех в участок. Там он твердил, что мы приняли его за орангутанга и все время только о нем и говорили. И представьте – настаивал на своем. Мы говорили, что ничего подобного и что он не орангутанг. А он все – орангутанг да орангутанг, я сам, мол, слышал. Я попросил комиссара, чтобы он сам все объяснил этому господину. Комиссар по-хорошему стал объяснять, но тот не дал ему говорить и заявил, что комиссар с нами заодно. Тогда комиссар велел его посадить за решетку, чтобы тот протрезвился, а мы собрались вернуться в «Туннель», но не пришлось – нас тоже посадили за решетку… Вот видите, пан капрал, во что может вылиться маленькое, пустяковое недоразумение, на которое и слов-то не стоит тратить. Или, например, в Немецком Броде один гражданин из Округлиц обиделся, когда его назвали тигровой змеей. Да мало ли слов, за которые никого нельзя наказывать? Если, к примеру, мы бы вам сказали, что вы – выхухоль, могли бы вы за это на нас рассердиться?

   Капрал зарычал. Это нельзя было назвать ревом. То был рык, выражавший гнев, бешенство и отчаяние, слившиеся воедино. Этот концертный номер сопровождался тонким свистом, который выводил носом храпевший обер-фельдкурат.

   После этого рыка у капрала наступила полнейшая депрессия. Он сел на лавку, и его водянистые, невыразительные глаза уставились вдаль, на леса и горы.

   – Господин капрал, – сказал вольноопределяющийся, – в данный момент, следя томным взором за высокими горами и благоухающими лесами, вы напоминаете собой фигуру Данте. Те же благородные черты поэта, человека, чуткого сердцем и душой, отзывчивого ко всему возвышенному. Прошу вас, останьтесь так сидеть, это вам очень идет! Как проникновенно, без тени деланности, жеманства таращите вы глаза на расстилающийся пейзаж. Несомненно, вы думаете о том, как будет красиво здесь весной, когда по этим пустым местам расстелется ковер пестрых полевых цветов…

   – Орошаемый ручейком, – подхватил Швейк. – А на пне сидит пан капрал, слюнявит карандаш и пишет стишки в журнал «Маленький читатель».

   Это не вывело капрала из состояния полнейшей апатии. Вольноопределяющийся стал уверять капрала, что он видел изваяние его капральской головы на выставке скульпторов:

   – Простите, пан капрал, не служили ли вы моделью скульптору Штурсе?

   Капрал взглянул на вольноопределяющегося и сказал печально:

   – Не служил.

   Вольноопределяющийся замолк и растянулся на лавке.

   Конвойные играли со Швейком в карты. Капрал с отчаяния стал заглядывать в карты через плечи играющих и даже позволил себе сделать замечание, что Швейк пошел с туза, а ему не следовало козырять; тогда бы у него для последнего хода осталась семерка.

   – В былое время, – сказал Швейк, – в трактирах были очень хорошие надписи на стенах, специально насчет советчиков. Помню одну надпись: «Не лезь, советчик, к игрокам, не то получишь по зубам».

   Воинский поезд подходил к станции, где инспекция должна была обходить вагоны. Поезд остановился.

   – Так и знал, – сказал беспощадный вольноопределяющийся, бросив многозначительный взгляд на капрала, – инспекция уже тут.

   В вагон вошла инспекция.

   Начальником воинского поезда по назначению штаба был офицер запаса – доктор математических наук Мраз.

   На подобные глупые дела всегда назначали офицеров запаса. Мраз от своей должности совсем потерял голову. Он вечно недосчитывался одного вагона, хотя до войны был преподавателем математики в реальном училище. Кроме того, подсчет команды по отдельным вагонам, произведенный на последней станции, расходился с итогом, подведенным после посадки на будейовицком вокзале. Когда он просматривал опись инвентаря, оказывалось, что неизвестно откуда взялись две лишние полевые кухни. Мурашки пробегали у него по спине, когда он констатировал, что лошади неизвестным путем размножились. В списке офицерского состава у него не хватало двух младших офицеров. В переднем вагоне, где помещалась полковая канцелярия, никак не могли найти пишущую машинку. От всего этого хаоса у него разболелась голова, он принял уже три порошка аспирина и инспектировал поезд с болезненным выражением на лице.

   Войдя вместе со своим сопровождающим в арестантское купе и просмотрев бумаги, он принял рапорт от несчастного капрала, что тот везет двух арестантов и что у него столько-то и столько-то человек команды. Затем начальник поезда сравнил правильность рапорта с данными в документах и осмотрел купе.

   – Это еще кого вы везете? – строго спросил он, указывая на обер-фельдкурата, который спал на животе, вызывающе выставив заднюю часть прямо на инспекторов.

   – Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – заикаясь, пролепетал капрал. – Этот, эт…

   – Какой еще там «этотет»? – недовольно сказал Мраз. – Выражайтесь яснее.

   – Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – ответил за капрала Швейк, – человек, который спит на животе, какой-то пьяный господин обер-фельдкурат. Он к нам пристал и влез в вагон, а мы не могли его выкинуть, потому что как-никак начальство, и это было бы нарушением чинопочитания. Он, вероятно, перепутал штабной вагон с арестантским.

   Мраз вздохнул и посмотрел в свои бумаги. В бумагах не было даже никакого намека на обер-фельдкурата, который должен был ехать этим поездом в Брук. У него задергался глаз. На предыдущей остановке у него вдруг прибавились лошади, а теперь – пожалуйте! – в арестантском купе неизвестно откуда взялся обер-фельдкурат.

   Начальник поезда не придумал ничего лучшего, как приказать капралу, чтобы тот перевернул спящего на животе обер-фельдкурата на спину, так как в настоящем положении было невозможно установить его личность.

   Капрал после долгих усилий перевернул обер-фельдкурата на спину, причем последний проснулся и, увидев перед собой офицера, сказал:

   – Eh, servus, Fredy, was gibt’s neues? Abendessen schon fertig?^[121]

   После этого он опять закрыл глаза и повернулся к стене.

   Мраз моментально узнал в нем вчерашнего обжору из офицерского собрания, известного объедалу на всех офицерских банкетах, и тихо вздохнул.

   – За это пойдете на рапорт, – сказал он капралу и направился к выходу.

   Швейк задержал его:

   – Осмелюсь доложить, господин поручик, мне не полагается находиться здесь. Я должен был быть под арестом до одиннадцати, потому что срок мой сегодня вышел. Я посажен под арест на три дня и теперь должен уже находиться с остальными в телячьем вагоне. Ввиду того, что одиннадцать часов уже давно прошли, покорнейше прошу, господин лейтенант, высадить меня или перевести в телячий вагон, где мне надлежит быть, или же направить к господину обер-лейтенанту Лукашу.

   – Фамилия? – спросил Мраз, глядя в свои бумаги.

   – Швейк Иозеф, господин лейтенант.

   – Мгм… вы, значит, тот небезызвестный Швейк, – сказал Мраз. – Действительно, вы должны были выйти из-под ареста в одиннадцать, но поручик Лукаш просил меня не выпускать вас до самого Брука для безопасности, чтобы в дороге вы не выкинули какой-нибудь штуки.

   После ухода инспекции капрал не мог удержаться от язвительного замечания:

   – Ну что, Швейк, помогло вам обращение к высшей инстанции? Дерьмо цена ему! Захочу, могу вами обоими печку растопить.

   – Пан капрал, – сказал вольноопределяющийся. – Бросаться направо и налево дерьмом – аргументация более или менее убедительная, но интеллигентный человек даже в состоянии раздражения или в споре не должен прибегать к подобным выражениям. Что же касается смешных угроз, будто вы могли бы нами обоими печку растопить, то почему же, черт возьми, вы до сих пор этого не сделали, имея к тому полную возможность? Вероятно, в этом сказалась ваша духовная зрелость и необыкновенная деликатность.

   – Довольно с меня! – вскочил капрал. – Я вас обоих в тюрьму могу упрятать.

   – За что же, голубчик? – невинно спросил вольноопределяющийся.

   – Это уж мое дело, за что, – храбрился капрал.

   – Ваше дело? – переспросил с улыбкой вольноопределяющийся. – Так же, как и наше. Это как в картах: «Деньги ваши будут наши». Скорее всего, сказал бы я, на вас повлияло упоминание о том, что вам придется явиться на рапорт, а вы начинаете кричать на нас, явно злоупотребляя служебным положением.

   – Грубияны вы, вот что! – закричал капрал, набравшись храбрости и делая страшное лицо.

   – Знаете, что я вам скажу, господин капрал, – сказал Швейк. – Я старый солдат, служил и до войны, и не знаю случая, чтобы ругань привела к чему-нибудь хорошему. Несколько лет тому назад, помню, был у нас в роте взводный, по фамилии Шрейтер. Служил он сверхсрочно. Его бы уж давно отпустили домой в чине капрала, но, как видно, нянька его в детстве уронила, как говорится. Придирался он к нам, приставал как банный лист: то это не так, то то не по предписанию – словом, придирался к нам, как только мог, и всегда нас ругал: «Не солдаты вы, а ночные сторожа». В один прекрасный день меня это допекло, и я пошел с рапортом к командиру роты. «Тебе чего?» – спрашивает капитан. «Осмелюсь доложить, господин капитан, с жалобой на нашего фельдфебеля Шрейтера. Мы как-никак солдаты его величества, а не ночные сторожа. Мы служим верой и правдой государю императору, а не баклуши бьем». – «Смотри у меня, насекомое, – ответил мне капитан. – Вон! И чтобы больше мне на глаза не попадаться!» А я на это: «Покорнейше прошу направить меня на батальонный рапорт». Когда я на батальонном рапорте объяснил обер-лейтенанту, что мы не сторожа, а солдаты его императорского величества, он посадил меня на два дня, но я просил направить меня на полковой рапорт. На полковом рапорте господин полковник после моих объяснений заорал на меня, что я идиот, и послал ко всем чертям. А я опять: «Осмелюсь доложить, господин полковник, прошу направить меня на рапорт в бригаду». Этого он испугался и моментально велел позвать в канцелярию нашего фельдфебеля Шрейтера, и тому пришлось перед всеми офицерами просить у меня прощения за «ночных сторожей». Потом он меня нагнал во дворе и заявил, что с сегодняшнего дня ругаться не будет, но доведет меня до гарнизонной тюрьмы. С той поры я всегда был начеку, но все-таки не уберегся. Стоял я однажды на часах у цейхгауза. На стенке, как водится, каждый часовой что-нибудь оставлял на память – нарисует, скажем, женские части или стишок какой напишет. А я ничего не мог придумать и от скуки подписался как раз под последней надписью «Фельдфебель Шрейтер – сволочь». Фельдфебель, подлец, моментально на меня донес, так как ходил за мной по пятам и выслеживал меня, словно полицейский пес. По несчастной случайности над этой надписью была другая – «На войну мы не пойдем, на нее мы все на…ем». А дело происходило в тысяча девятьсот двенадцатом году, когда нас собирались посылать против Сербии из-за консула Прохазки. Меня моментально отправили в Терезин в военный суд. Раз пятнадцать приблизительно господа из военного суда фотографировали стену цейхгауза со всеми надписями и моей подписью в том числе. Чтобы после исследовать мой почерк, меня раз десять заставляли писать: «На войну мы не пойдем, на нее мы все на…ем»; пятнадцать раз мне пришлось в их присутствии писать: «Фельдфебель Шрейтер – сволочь». Наконец приехал эксперт-графолог и велел мне написать: «Двадцать девятого июня тысяча восемьсот девяносто седьмого года Кралов Двур изведал ужасы стихийного разлива Лабы». «Этого мало, – сказал судебный следователь. – Нам важно другое. Продиктуйте ему что-нибудь такое, где много “с” и “р”». Эксперт продиктовал мне: «серб, сруб, свербеж, херувим, рубин, шваль». Судебный эксперт, видно, совсем зарапортовался и все время оглядывался назад на солдата с винтовкой. Наконец он сказал, что необходимо, чтобы я три раза подряд написал: «Солнышко уже начинает припекать: наступают жаркие дни», – это, мол, пойдет в Вену. Затем весь материал отправили в Вену, и наконец выяснилось, что надписи сделаны не моей рукой, а подпись действительно моя, но в этом-то я и раньше признавался. Мне присудили шесть недель за то, что я расписался, стоя на часах: ведь, значит, я не мог охранять вверенный мне пост в тот момент, когда расписывался на стене.

   – Видите, все-таки вас наказали, – не без удовлетворения сказал капрал, – вот и выходит, что вы настоящий уголовник. Будь я на месте военного суда, я бы вкатил вам не шесть недель, а шесть лет.

   – Не будьте таким грозным, – взял слово вольноопределяющийся. – Поразмыслите-ка лучше о своем конце. Только что инспекция вам сказала, что вы должны явиться на рапорт. Не мешало бы вам приготовиться к этому серьезному моменту и взвесить всю бренность вашего капральского существования. Что, собственно, представляете вы собой по сравнению со вселенной, если принять во внимание, что самая близкая неподвижная звезда находится от этого воинского поезда на расстоянии в двести семьдесят пять тысяч раз большем, чем солнце, и ее параллакс равен одной дуговой секунде. Если представить себе вас во вселенной в виде неподвижной звезды, вы, безусловно, были бы слишком ничтожны, чтобы вас можно было увидеть даже в самый сильный телескоп. Для вашей ничтожности во вселенной не существует понятия. За полгода вы описали бы на небосводе такую крохотную дугу, а за год эллипс настолько малых размеров, что их нельзя было бы выразить цифрой, настолько они незначительны. Ваш параллакс был бы величиной неизмеримо малой.

   – В таком случае, – заметил Швейк, – господин капрал может гордиться тем, что его никто не в состоянии измерить. Что бы на рапорте с ним ни случилось, господин капрал должен оставаться спокойным и не горячиться, так как всякое волнение вредит здоровью, а в военное время каждый должен беречься. Невзгоды, связанные с войной, требуют, чтобы каждая отдельная личность была не дохлятиной, а чем-нибудь получше. Если вас, господин капрал, посадят, – продолжал Швейк с милой улыбкой, – в случае если над вами учинят подобного рода несправедливость, вы не должны терять бодрость духа, и пусть они остаются при своем мнении, а вы при своем. Знавал я одного угольщика, звали его Франтишек Шквор. В начале войны мы с ним сидели в полиции в Праге за государственную измену. Потом его казнили за какую-то там прагматическую санкцию. Когда его на допросе спросили, нет ли у него каких-нибудь возражений против протокола, он сказал:

 

Пусть было как было – ведь как-нибудь да было:

Никогда так не было, чтобы никак не было.

 

   За это его посадили в темную одиночку и не давали ему два дня ни есть, ни пить, а потом опять повели на допрос. Но он стоял на своем: «Пусть было, как было, ведь как-нибудь да было: никогда так не было, чтобы никак не было». Его отправили в военный суд, и возможно, что и на виселицу он шел с теми же словами.

   – Нынче, говорят, многих вешают и расстреливают, – сказал один из конвойных. – Недавно читали нам на плацу приказ, что в Мотоле расстреляли одного запасного, Кудрну, за то, что он вспылил, прощаясь с женой в Бенешове, когда капитан рубанул шашкой его мальчонку, сидевшего на руках у матери. Всех политических вообще арестовывают. Одного редактора из Моравии расстреляли. Ротный нам говорил, что и остальных это ждет.

   – Всему есть границы, – двусмысленно сказал вольноопределяющийся.

   – Ваша правда, – отозвался капрал. – Так им, редакторам, и надо. Народ только подстрекают. Это как в позапрошлом году, когда я еще был ефрейтором, под моей командой был один редактор. Он меня иначе не называл, как паршивой овцой, которая всю армию портит. А когда я его учил делать вольные упражнения до седьмого поту, он всегда говорил: «Прошу уважать во мне человека». Я ему тогда и показал, что такое «человек». Раз, когда по всему двору казармы были лужи, подвел его к такой луже и скомандовал «Nieder!»; пришлось парню падать в лужу, только брызги летели, как в купальне. А после обеда на нем опять все должно было блестеть, а мундир сиять, как стеклышко. Ну и чистил, кряхтел, а чистил; да еще всякие замечания при этом делал. На следующий день опять был он у меня в грязи, как свинья, вывалян, а я стою над ним и говорю: «Ну-с, господин редактор, так кто же выше: паршивая овца или ваш "человек"?» Настоящий был интеллигент.

   Капрал с победоносным видом посмотрел на вольноопределяющегося и продолжал:

   – Ему спороли нашивки вольноопределяющегося именно за его образованность, за то, что он писал в газеты об издевательстве над солдатами. Но как его не шпынять, если такой ученый человек, а не может разобрать затвор у винтовки, хоть ему десять раз показывай. А когда ему скажешь «Равнение налево», он воротит свою башку, словно нарочно, направо и глядит на тебя, точно ворона. Приемов с винтовкой не знает, не понимает, за что раньше браться: за ремень или за патронташ. Выпялит на тебя буркалы, как баран на новые ворота, когда ему покажешь, что рука должна соскользнуть по ремню вниз. Не знал даже, на каком плече носят винтовку; честь отдавал, как обезьяна. А повороты при маршировке, Господи Боже! При команде «Кругом марш!» ему было все равно, с какой ноги делать: шлеп, шлеп, шлеп – уже после команды пер еще шагов шесть вперед, топ, топ, топ… и только тогда поворачивался, как петух на вертеле, а шаг держал, словно подагрик, или приплясывал, точно старая дева на престольном празднике.

   Капрал плюнул.

   – Я нарочно выдал ему сильно заржавевшую винтовку, чтобы научился чистить, он тер ее, как кобель сучку, но если бы даже купил себе на два кило пакли больше, все равно ничего не мог бы вычистить. Чем больше чистил, тем хуже, винтовка еще больше ржавела, а потом на рапорте ходила винтовка по рукам, и все удивлялись, как это можно довести винтовку до такого состояния – одна ржавчина. Наш капитан всегда ему говаривал, что солдата из него не выйдет, лучше всего ему пойти повеситься, чтобы не жрал задаром солдатский хлеб. А он только из-под очков глазами хлопал. День, когда он не попадал в наряд или в карцер, был для него большим праздником. В такие дни он обыкновенно писал свои статейки в газеты о том, как тиранят солдат, пока у него в сундуке не сделали обыск. Ну и книг у него там было! Все только о разоружении и о мире между народами. За это его отправили в гарнизонную тюрьму, и с тех пор мы от него избавились, пока он опять у нас не появился, но уже в канцелярии, где он сидел и выписывал пайки; его туда поместили, чтобы не общался с солдатами. Таков был печальный конец этого интеллигента. А мог бы стать большим человеком, если б по своей глупости не потерял права вольноопределяющегося. Мог бы стать лейтенантом.

   Капрал вздохнул.

   – Уж на что: складок на шинели не умел заправить. Только и знал, что выписывал себе из Праги всякие жидкости и мази для чистки пуговиц. И все-таки его пуговицы были рыжие, как Исав.

   Но языком трепать умел, а когда стал служить в канцелярии, так только и делал, что пускался в философствования. Он и раньше был на это падок. Одно слово – «человек», как я вам уже говорил. Однажды, когда он пустился в рассуждения, перед лужей, куда ему предстояло бухнуться по команде «nieder», я ему сказал: «Когда начинают распространяться насчет человека да насчет грязи, мне, говорю, вспоминается, что человек был сотворен из грязи – и там ему и место».

   Высказавшись, капрал остался очень собой доволен и стал ждать, что скажет на это вольноопределяющийся. Однако отозвался Швейк:

   – За такие вот штуки, за придирки несколько лет тому назад в Тридцать шестом полку некий Коничек заколол капрала, а потом себя. В «Курьере» это было. У капрала на теле было этак с тридцать колотых ран, из которых больше дюжины было смертельных. А солдат после этого уселся на мертвого капрала и, на нем сидя, заколол и себя. Другой случай произошел несколько лет тому назад в Далмации. Там зарезали капрала, и до сих пор неизвестно, кто это сделал. Это осталось погруженным во мрак неизвестности, и выяснено было только то, что фамилия зарезанного капрала была Фиала, а сам он был из Драбовны под Труновом. Затем известен мне еще один случай с капралом Рейманеком из Семьдесят пятого полка…

   Не лишенное приятности повествование было прервано громким кряхтением, доносившимся с лавки, где спал обер-фельдкурат Лацина.

   Патер просыпался во всей своей красе и преподобии. Его пробуждение сопровождалось теми же явлениями, что утреннее пробуждение молодого великана Гаргантюа, описанное старым веселым Рабле.

   Обер-фельдкурат пускал ветры, рыгал и зевал во весь рот. Наконец он сел и удивленно спросил:

   – Что за черт, где это я?

   Капрал подобострастно ответил пробуждающемуся начальству:

   – Осмелюсь доложить, господин обер-фельдкурат, вы изволите находиться в арестантском вагоне.

   На лице патера мелькнуло удивление. С минуту он сидел молча и напряженно думал, но тщетно. Между событиями минувшей ночи и пробуждением его в вагоне с решетками на окнах простиралось море забвения. Наконец он спросил все еще стоявшего перед ним в подобострастной позе капрала:

   – А по чьему приказанию меня, как какого-нибудь…

   – Осмелюсь доложить, безо всякого приказания, господин обер-фельдкурат.

   Патер встал и зашагал между лавками, бормоча, что он ничего не понимает. Потом он опять сел и спросил:

   – А куда мы, собственно, едем?

   – Осмелюсь доложить, в Брук.

   – А зачем мы туда едем?

   – Осмелюсь доложить, туда переведен весь наш Девяносто первый полк.

   Патер начал опять усиленно размышлять о том, что с ним произошло, как он попал в вагон и зачем он, собственно, едет в Брук именно с Девяносто первым полком и под конвоем. Наконец он настолько протрезвился, что разобрал, что перед ним сидит вольноопределяющийся. Он обратился к нему:

   – Вы человек интеллигентный; может быть, вы можете объяснить мне, не утаивая ничего, каким образом я попал к вам?

   – С удовольствием, – по-приятельски сказал вольноопределяющийся. – Просто-напросто вы примазались к нам утром при посадке в поезд, так как были под мухой.

   Капрал строго взглянул на вольноопределяющегося.

   – Вы влезли к нам в вагон, – продолжал вольноопределяющийся, – это свершившийся факт. Вы легли на лавку, а Швейк подложил вам под голову свою шинель. На предыдущей станции при проверке поезда вас занесли в список офицерских чинов, находящихся в поезде. Вы были, так сказать, официально обнаружены, и из-за этого наш капрал должен будет явиться на рапорт.

   – Так, так, – вздохнул патер. – Значит, мне на ближайшей станции нужно пересесть в штабной вагон. А что, разносили уже обед?

   – Обед будет только в Вене, господин обер-фельдкурат, – вставил капрал.

   – Так, значит, это вы подложили мне под голову шинель? – обратился патер к Швейку. – Большое вам спасибо.

   – Благодарности я не заслужил, – ответил Швейк. – Я поступил так, как должен был поступить каждый солдат, когда видит, что у начальства нет ничего под головой и что оно… того. Каждый солдат должен уважать свое начальство, даже если оно немного и не того. У меня с фельдкуратами большой опыт, потому как я был в денщиках у фельдкурата Отто Каца. Народ они веселый и сердечный.

   Обер-фельдкурат в припадке демократизма, вызванного похмельем, вынул сигарету и протянул ее Швейку:

   – Кури! Ты, говорят, из-за меня должен явиться на рапорт? – обратился он к капралу. – Ничего, брат, не бойся. Я тебя выручу. Ничего тебе не будет. А тебя, – сказал он Швейку, – я возьму с собой; будешь у меня жить, как у Христа за пазухой.

   На него нашел новый припадок великодушия, и он насулил всем всяческих благ: вольноопределяющемуся обещал купить шоколаду, конвойным – ром, капрала обещал перевести в фотографическое отделение при штабе 7-й кавалерийской дивизии и уверял всех, что он их освободит и всегда их будет помнить. И тут же стал угощать сигаретами из своего портсигара не только Швейка, но и остальных, заявив, что разрешает всем арестантам курить, и обещал позаботиться о том, чтобы им всем наказание было сокращено и чтобы они вернулись к нормальной военной жизни.

   – Не хочу, чтобы вы меня поминали лихом, – сказал он. – Знакомств у меня много, и со мной вы не пропадете. Вообще вы производите на меня впечатление людей порядочных, угодных Господу Богу. Если вы и согрешили, то за свои грехи расплачиваетесь и, как я вижу, с готовностью и безропотно сносите испытания, ниспосланные на вас Богом. На основании чего вы подверглись наказанию? – обратился он к Швейку.

   – Бог меня покарал, – благочестиво ответил Швейк, – избрав своим орудием полковой рапорт, господин обер-фельдкурат, по случаю не зависящего от меня опоздания в полк.

   – Бог бесконечно милостив и справедлив, – торжественно сказал обер-фельдкурат. – Он знает, кого наказывает, ибо являет нам тем самым свое провидение и всемогущество. А вы за что сидите, вольноопределяющийся?

   – Всемилостивому Создателю благоугодно было ниспослать на меня ревматизм, и я возгордился, – ответил вольноопределяющийся. – По отбытии наказания буду прикомандирован к полковой кухне.

   – Что Бог ни делает, все к лучшему, – с пафосом провозгласил патер, заслышав о кухне. – Порядочный человек и на кухне может сделать себе карьеру. Интеллигентных людей нужно назначать именно на кухню для большего богатства комбинаций, ибо дело не в том, как варить, а в том, чтобы с любовью все это комбинировать, например, приправу и тому подобное. Возьмите, например, подливки. Человек интеллигентный, приготовляя подливку из лука, раньше всего возьмет всякой зелени понемногу, потушит ее в масле, затем прибавит туда кореньев, перцу, английского перцу, немного мускату, имбирю. Заурядный же, простой повар разварит луковицу, а потом туда бухнет муки, поджаренной на говяжьем сале, – и готово. Я хотел бы вас видеть в офицерской кухне. Человек некультурный может быть терпим в быту и в каком-нибудь обыкновенном роде занятий, но в поваренном искусстве это сразу даст себя чувствовать. Вчера вечером в Будейовицах, в офицерском собрании, подали нам, между прочим, почки в мадере. Тот, кто смог их так приготовить (да отпустит ему за это Господь Бог все его прегрешения!), был интеллигент в полном смысле этого слова. Кстати, в тамошней офицерской кухне действительно служит какой-то учитель из Скутчи. А те же почки в мадере ел я однажды в офицерской столовой Шестьдесят четвертого запасного полка. Навалили туда тмину, – ну, словом, так, как готовят почки с перцем в простом трактире. А кто готовил? Кем, спрашивается, был ихний повар до войны? Скотником в имении!

   Фельдкурат выдержал паузу и перешел к разбору поваренной проблемы в Ветхом и Новом Завете, упомянув, что в те времена обращалось особое внимание на приготовление вкусных яств после богослужений и церковных празднеств. Затем он предложил что-нибудь спеть, и Швейк с охотой, но, как всегда, не к месту затянул:

 

Идет Марина

Из Годонина.

За ней вприпрыжку

С вином под мышкой

Несется поп —

Чугунный лоб.

 

   Но обер-федьдкурат нисколько не рассердился.

   – Если бы было под рукой хоть немножко рому, то и вина не нужно, – сказал он, дружелюбно улыбаясь, – а что касается Марины, то и без нее обойдемся. С ними только грех один.

   Капрал полез в карман шинели и осторожно вытащил плоскую фляжку с ромом.

   – Осмелюсь предложить, господин обер-фельдкурат, – по голосу было ясно, как тяжела ему эта жертва, – не сочтите за обиду-с…

   – Не сочту, голубчик, – ответил тот, и в голосе его зазвучали радостные нотки. – Пью за наше благополучное путешествие.

   – Иисус Мария! – вздохнул капрал, видя, как после солидного глотка обер-фельдкурата исчезла половина содержимого фляжки.

   – Ах, вы, такой-сякой, – погрозил ему обер-фельдкурат, улыбаясь и многозначительно подмигивая вольноопределяющемуся. – Вы ко всему еще упоминаете имя Божье всуе! За это он вас должен покарать. – Патер снова хватил из фляжки и, передавая ее Швейку, скомандовал: – Прикончить!

   – Приказ есть приказ, – добродушно сказал Швейк капралу, возвращая ему пустую фляжку. В глазах унтера появился тот особый блеск, который можно наблюдать только у душевнобольных.

   – А теперь я чуточку вздремну до Вены, – сказал обер-фельдкурат. – Разбудите меня, как только приедем в Вену. А вы, – обратился он к Швейку, – сходите на кухню офицерской столовой, возьмите прибор и принесите мне обед. Скажите там, что для господина обер-фельдкурата Лапины. Попытайтесь получить двойную порцию. Если будут кнедлики, не берите с горбушки – невыгодно. Потом принесите мне бутылку вина и не забудьте взять с собой котелок: пусть нальют рому.

   Патер Лацина стал шарить по карманам.

   – Послушайте, – сказал он капралу, – у меня нет мелочи, дайте-ка мне взаймы золотой… Так, вот вам. Как фамилия?

   – Швейк.

   – Вот вам, Швейк, на дорогу. Капрал, одолжите мне еще один золотой. Вот, Швейк, этот второй золотой вы получите, если все как следует исполните. Кроме того, достаньте мне там сигарет и сигар. Если будут выдавать шоколад, то стрельните двойную порцию, а если консервы, то следите, чтобы вам дали копченый язык или гусиную печенку. Если будут давать швейцарский сыр, то смотрите у меня – не берите с краю, а если венгерскую колбасу, не берите кончик, лучше из середки кусок посочнее.

   Обер-фельдкурат растянулся на лавке и через минуту уснул.

   – Надеюсь, вы вполне довольны нашим найденышем, – сказал вольноопределяющийся унтеру под храп патера. – Малыш хоть куда.

   – Отлученный от груди, как говорится, – вставил Швейк, – уже из бутылочки сосет, господин капрал…

   Капрал с минуту боролся сам с собой и, бросив сразу всякое подобострастие, сухо сказал:

   – Мягко стелет…

   – Мелочи, дескать, у него нет, – проронил Швейк. – Это мне напоминает одного каменщика из Дейвиц по фамилии Мличко. У того никогда не было мелочи, пока он не влип в историю и не попал в тюрьму за мошенничество. Крупные-то пропил, а мелочи у него не было.

   – В Семьдесят пятом полку, – ввязался в разговор один из конвойных, – капитан пропил до войны всю полковую казну, за что его и выперли с военной службы. Нынче он опять капитаном. Один фельдфебель украл казенное сукно на петлицы, больше двадцати штук, а теперь подпрапорщиком. А вот одного простого солдата недавно из Сербии расстреляли за то, что он съел в один присест целую банку консервов, которую ему выдали на три дня.

   – Это к делу не относится, – заявил капрал. – Но что правда, то правда: взять в долг у бедного капрала два золотых, чтобы дать на чай, – это уж…

   – Вот вам ваш золотой, – сказал Швейк. – Не хочу разживаться на ваш счет. А когда получу от обер-фельдкурата второй, то тоже верну его вам, чтобы вы не плакали. Вам должно только льстить, что начальство берет у вас в долг на расходы. Очень уж вы большой эгоист. Дело идет всего-навсего о каких-то несчастных двух золотых. Посмотрел бы я, что бы вы запели, если б вам пришлось пожертвовать жизнью за своего начальника. Скажем, если б он лежал раненый на неприятельской линии, вам нужно его спасти и вынести на руках из огня, а по вас стреляют шрапнелью и чем попало…

   – Вы-то уж, наверно, наделали бы в штаны, – защищался капрал. – Мурло несчастное!

   – Во время боя не один себе в штаны наложит, – заметил кто-то из конвоя. – Недавно в Будейовицах рассказывал нам один раненый, что он сам во время наступления наделал в штаны три раза подряд. В первый раз, когда вылезли из укрытия на площадку перед проволочными заграждениями; во второй раз, когда начали резать проволоку, и в третий раз, когда русские ударили по ним в штыки и заорали «ура». Тут они пустились назад в укрытие, и во всей роте не было ни одного, кто бы не наложил в штаны. А один убитый остался лежать на бруствере, ногами вниз; при наступлении ему снесло полчерепа, словно ножом отрезало. Этот в последний момент так обделался, что у него текло из штанов по башмакам и вместе с кровью стекало в траншею, аккурат на его же собственную половинку черепа с мозгами. Тут, брат, никто не знает, что с тобой случится.

   – А иногда, – сказал Швейк, – в бою человека вдруг так затошнит, что сил нет. В Праге в Подгорельце, в трактире «Панорама», один из команды выздоравливающих, раненный под Перемышлем, рассказывал, как они где-то под какой-то крепостью пошли в штыки. Откуда ни возьмись полез на него русский солдат, парень-гора, штык наперевес, а из носу у него катилась здоровенная сопля. Бедняга только взглянул на его носище с соплей, и так ему сразу сделалось тошно, что пришлось бежать в полевой лазарет. Его там признали за холерного и послали в холерный барак в Будапешт, а там уж он действительно заразился холерой.

   – Кем он был: рядовым или капралом? – осведомился вольноопределяющийся.

   – Капралом, – спокойно ответил Швейк.

   – То же самое могло случиться и с каждым вольнопером, – глупо заметил капрал и при этом с победоносным видом посмотрел на вольноопределяющегося, словно говоря: «Что, выкусил? И крыть нечем».

   Но вольноопределяющийся не ответил и улегся на скамейку.

   Поезд подходил к Вене. Кто не спал, смотрел из окна на проволочные заграждения и укрепления под Веной. Это производило на всех гнетущее впечатление, даже неумолчный галдеж, доносившийся из вагонов, где ехали овчары с Кашперских гор, – «Wann ich kumm, wann ich kumm, wann ich wieda, wieda kumm!»^[122] – затих под влиянием тяжелого чувства, вызванного видом колючей проволоки, которой была обнесена Вена.

   – Все в порядке, – заметил Швейк, глядя на окопы. – Все в полном порядке. Одно только неудобно: венцы могут разодрать себе штаны, когда поедут за город. Здесь нужно быть очень осторожным. – Вообще Вена – весьма важный город, – продолжал он. – Одних диких зверей сколько в Шенбруннском зверинце. Когда я несколько лет назад был в Вене, я больше всего любил ходить смотреть на обезьян, но когда проезжает какая-нибудь особа из императорского дворца, то никого туда за кордон не пускают. Со мною был один портной из десятого района, так его арестовали потому, что ему загорелось во что бы то ни стало посмотреть на этих обезьян.

   – А во дворце вы были? – спросил капрал.

   – Там прекрасно, – ответил Швейк. – Я там не был, но мне рассказывал один, который там был. Самое красивое там – это дворцовый конвой. Каждый стражник, говорят, должен быть в два метра ростом, а выйдя в отставку, он получает трафику. А принцесс там как собак нерезаных.

   Поезд проехал мимо какой-то станции, и оттуда, постепенно замирая, донеслись звуки австрийского гимна. Оркестр был выслан на станцию для встречи эшелона, вероятно, по ошибке, так как поезд через порядочный промежуток времени остановился на другом вокзале, где эшелон ожидали обед и торжественная встреча.

   Но торжественные встречи уже не носили того характера, как в начале войны, когда отправляющиеся на фронт солдаты объедались на каждой станции и когда их повсюду встречали целые выводки одетых в идиотские белые платья девочек с еще более идиотскими лицами и такими же идиотскими букетами. Однако глупее всего были, конечно, приветственные речи тех дам, мужья которых теперь корчили из себя ура-патриотов и республиканцев.

   Торжественная делегация состояла из трех дам – членов австрийского общества Красного Креста, двух дам – членов какого-то военного кружка, венских дам и девиц, одного официального представителя венского магистрата и одного военного. На их лицах была написана усталость. Военные эшелоны проезжали днем и ночью, санитарные поезда с ранеными прибывали каждый час, на станциях все время перебрасывались с одного пути на другой поезда с пленными, и при всем этом должны были присутствовать члены различных обществ и корпораций. День за днем было одно и то же, и первоначальный энтузиазм сменился зевотой. На смену одним приходили другие, и на любом из венских вокзалов у каждого встречающего был такой же усталый вид, как и у тех, которые встречали будейовицкий полк.

   Из телячьих вагонов выглядывали солдаты, на лицах у них была написана полная безнадежность, как у идущих на виселицу.

   К вагонам подходили дамы и раздавали солдатам пряники с сахарными надписями: «Sieg und Rache»; «Gott, strafe England»; «Der Osterreicher hat ein Vaterland. Er liebt’s und hat auch Ursach für’s Vaterland zu kämpfen».^[123]

   Видно было, как кашперские горцы жрут пряники с тем же безнадежным выражением на лицах.

   Затем был отдан приказ по ротам идти за обедом к полевым кухням, стоявшим за вокзалом. Там же была и офицерская кухня, куда отправился Швейк исполнять приказание обер-фельдкурата. Вольноопределяющийся остался в поезде и ждал, пока его покормят: двое конвойных пошли за обедом на весь арестантский вагон.

   Швейк в точности исполнил приказание и, переходя пути, увидел поручика Лукаша, который прохаживался взад и вперед по полотну в ожидании, что в офицерской кухне и на его долю что-нибудь перепадет. Поручик Лукаш находился в весьма неприятной ситуации, так как временно у него и у поручика Киршнера был один общий денщик. Этот парень заботился только о своем хозяине и проводил полнейший саботаж, когда дело касалось поручика Лукаша.

   – Кому вы это несете, Швейк? – спросил бедняга поручик, когда Швейк положил наземь целую кучу вещей, завернутых в шинель, – добычу, взятую с боем из офицерской кухни.

   Швейк замялся было на мгновение, но быстро нашелся и с открытым и ясным лицом спокойно ответил:

   – Осмелюсь доложить, это для вас, господин обер-лейтенант. Не могу вот только найти, где ваше купе, и, кроме того, не знаю, не будет ли комендант поезда возражать против того, чтобы я ехал с вами, – это такая свинья.

   Поручик Лукаш вопросительно взглянул на Швейка. Тот продолжал интимно и добродушно:

   – Настоящая свинья, господин обер-лейтенант. Когда он обходил поезд, я ему немедленно доложил, что уже одиннадцать часов, время свое я отсидел, и мое место в телячьем вагоне либо с вами. А он меня страшно грубо оборвал: дескать, не рыпайся и оставайся там, где сидишь. Сказал, что по крайней мере я опять не осрамлю вас в пути. Господин обер-лейтенант! – Швейк страдальчески скривил рот. – Точно я вас, господин обер-лейтенант, когда-нибудь срамил!

   Поручик Лукаш вздохнул.

   – Ни разу этого не было, чтобы я вас осрамил, – продолжал Швейк. – Если что и произошло, то это была лишь чистая случайность и «промысел Божий», как сказал старик Ваничек из Пельгржимова, когда его сажали в тридцать шестой раз в тюрьму. Никогда я ничего не делал нарочно, господин обер-лейтенант. Я всегда старался как бы все сделать половчее да получше. Разве я виноват, что вместо пользы для нас обоих получались от этого лишь горе да мука?

   – Только не плачьте, Швейк, – мягко сказал поручик Лукаш, когда оба подходили к штабному вагону. – Я устрою, чтобы вы опять были у меня.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я не плачу. Очень уж мне только обидно: оба мы самые разнесчастные люди на этой войне и во всем мире и оба ни при чем. Как жестока судьба, когда подумаешь, что я сроду всегда такой старательный…

   – Успокойтесь, Швейк.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант: если бы не субординация, я бы сказал, что нипочем не могу успокоиться, но, согласно вашему приказанию, уже совсем успокоился.

   – Так лезьте же в вагон.

   – Так точно, уже лезу, господин обер-лейтенант.

   В военном лагере в Мосте царила ночная тишина. Солдаты в бараках тряслись от холода, в то время как в натопленных офицерских бараках окна были раскрыты настежь из-за невыносимой жары.

   Около отдельных объектов раздавались шаги часовых, ходьбой разгонявших сон.

   Внизу над рекой сиял огнями завод мясных консервов его императорского величества. Там шла работа днем и ночью: перерабатывались на консервы всякие отбросы. В лагерь ветром доносило вонь от гниющих сухожилий, копыт и костей, из которых варились суповые консервы.

   Из покинутого павильона фотографа, делавшего в мирное время снимки солдат, проводивших молодые годы здесь, на военном стрельбище, открывался вид на долину Литавы, и красный электрический фонарь мигал над входом в бордель «У кукурузного початка», который в 1908 году во время больших маневров у Шопрони почтил своим посещением эрцгерцог Стефан и где ежедневно собиралось офицерское общество.

   Это был самый фешенебельный публичный дом, куда не имели доступа нижние чины и вольноопределяющиеся, ходившие в «Розовый дом». Его зеленые фонари также были видны из заброшенного павильона фотографа. Такого рода разграничение по чинам сохранилось и на фронте, когда монархия не могла уже помочь своему войску ничем иным, кроме походных борделей при штабах бригад, называвшихся «пуфами». Таким образом, существовали императорско-королевские офицерские пуфы, императорско-королевские унтер-офицерские пуфы и императорско-королевские пуфы для рядовых.

   Мост на Литаве сиял огнями. С другой стороны Литавы сияли огнями Кираль-Хида, Цислейтания и Транслейтания. В обоих городах, в венгерском и австрийском, играли цыганские капеллы, пели, пили. Кафе и рестораны были ярко освещены. Местная буржуазия и чиновничество водили с собой в кафе и рестораны своих жен и взрослых дочерей, и весь Мост на Литаве, Brack an der Leite, равно как и Кираль-Хида, представляли собой не что иное, как один сплошной огромный бордель.

   В одном из офицерских бараков Швейк ночью поджидал своего поручика Лукаша, который пошел вечером в городской театр и до сих пор еще не возвращался. Швейк сидел на постланной постели поручика, а напротив на столе сидел денщик майора Венцеля.

   Майор Венцель вернулся с фронта в полк, после того как в Сербии, на Дрине, блестяще доказал свою бездарность. Ходили слухи, что он приказал разобрать и уничтожить понтонный мост, прежде чем половина его батальона перебралась на другую сторону реки. В настоящее время он был назначен начальником военного стрельбища в Кираль-Хиде и, помимо того, исполнял какие-то функции в хозяйственной части военного лагеря. Среди офицеров поговаривали, что теперь майор Венцель поправит свои дела. Комнаты Лукаша и Венцеля находились в одном коридоре.

   Денщик майора Венцеля, Микулашек, невзрачный, изрытый оспой паренек, болтал ногами и ругался:

   – Что бы это могло означать – старый черт не идет и не идет?.. Интересно бы знать, где этот старый хрыч целую ночь шатается? Мог бы по крайней мере оставить мне ключ от комнаты. Я бы завалился на постель и такого бы веселья задал. У нас там вина уйма.

   – Он, говорят, ворует, – проронил Швейк, развязно покуривая сигареты своего поручика, так как тот запретил ему курить в комнате трубку. – Ты-то небось должен знать, откуда у вас вино.

   – Куда прикажет, туда и хожу, – тонким голоском сказал Микулашек. – Напишет требование на вино для лазарета, а я получу и принесу домой.

   – А если бы он тебе приказал обокрасть полковую кассу, ты бы тоже это сделал? – спросил Швейк. – Здесь-то ты расходишься, а перед ним дрожишь как осиновый лист.

   Микулашек заморгал своими маленькими глазками:

   – Это мы бы еще подумали.

   – Нечего тут думать, молокосос ты этакий! – прикрикнул на него Швейк, но мигом осекся.

   Открылась дверь, и вошел поручик Лукаш. Поручик был в прекрасном настроении, что нетрудно было заметить по надетой задом наперед фуражке.

   Микулашек так перепугался, что позабыл соскочить со стола, и, сидя, отдавал честь, к тому же еще позабыв, что на нем нет фуражки.

   – Имею честь доложить, все в полном порядке, – отрапортовал Швейк, вытянувшись во фронт по всем правилам, хотя изо рта у него торчала сигарета.

   Поручик Лукаш не обратил на Швейка никакого внимания и направился прямо к Микулашеку, который, вытаращив глаза, следил за каждым его движением и по-прежнему отдавал честь, сидя на столе.

   – Поручик Лукаш, – представился поручик, подходя к Микулашеку не совсем твердым шагом. – А как ваша фамилия?

   Микулашек молчал. Лукаш пододвинул себе стул, уселся против Микулашека и, глядя на него снизу вверх, сказал:

   – Швейк, принесите-ка мне из чемодана служебный револьвер.

   Все время, пока Швейк рылся в чемодане, Микулашек молчал и только с ужасом смотрел на поручика. Если б он был в состоянии осознать, что сидит на столе, то ужаснулся бы еще больше, так как его ноги касались колен сидящего напротив поручика.

   – Как зовут, я вас спрашиваю?! – заорал поручик, глядя снизу вверх на Микулашека.

   Но тот продолжал молчать. Как он объяснил позднее, при внезапном появлении Лукаша на него нашел какой-то столбняк. Он хотел соскочить со стола, но не мог, хотел ответить – и не мог, хотел опустить руку, но не был в состоянии этого сделать.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – раздался голос Швейка. – Револьвер не заряжен.

   – Так зарядите его.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, патронов нет, и его будет трудновато снять со стола. С вашего разрешения, господин обер-лейтенант, этот Микулашек – денщик господина майора Венцеля. У него всегда, как только увидит кого-нибудь из господ офицеров, язык отнимается. Он вообще стесняется говорить. Совсем забитый ребенок. Одним словом – молокосос. Господин майор Венцель оставляет его в коридоре, когда сам уходит в город. Вот он, бедняга, и шатается по денщикам. Главное – было бы чего пугаться, а ведь он ничего такого не натворил.

   Швейк плюнул; в его тоне чувствовалось крайнее презрение к трусости Микулашека и к его неумению держаться по-военному.

   – С вашего разрешения, – продолжал Швейк, – я его понюхаю.

   Швейк стащил со стола Микулашека, не перестававшего глупо таращить глаза на поручика, поставил его на пол и обнюхал его штаны.

   – Пока еще нет, – доложил он, – но уже начинает. Прикажете его выбросить?

   – Выбросьте его, Швейк.

   Швейк вывел трясущегося Микулашека в коридор, закрыл за собой дверь и сказал ему:

   – Вот видишь, дурачина, я тебя спас от смерти. Когда вернется господин майор Венцель, принеси мне за это потихоньку бутылочку вина. Кроме шуток. Я тебе спас жизнь. Когда мой поручик надерется, с ним того и жди беды. В таких случаях один только я могу с ним сладить и никто другой.

   – Я… – начал было Микулашек.

   – Вонючка ты, – презрительно оборвал его Швейк. – Сядь на пороге и жди, пока придет твой майор Венцель.

   – Наконец-то вы вернулись, – встретил Швейка поручик Лукаш. – Мне нужно с вами поговорить. Да не вытягивайтесь так по-дурацки во фронт. Садитесь-ка, Швейк, и бросьте ваше «слушаюсь». Молчите и слушайте внимательно. Знаете, где в Кираль-Хиде находится Шопроньская улица? Да бросьте вы ваше «осмелюсь доложить, не знаю, господин поручик». Не знаете, так скажите «не знаю» – и баста! Запишите-ка себе на бумажке: Шопроньская улица, номер шестнадцать. В том доме внизу скобяная торговля. Знаете, что такое скобяная торговля?.. Черт возьми, не говорите «осмелюсь доложить!», скажите «знаю» или «не знаю». Итак, знаете, что такое скобяная торговля? Знаете – отлично. Этот магазин принадлежит одному мадьяру по фамилии Каконь. Знаете – отлично. Над магазином находится квартира, и он там живет, слыхали? Не слыхали, черт побери, так я вам говорю, что он там живет! Поняли? Поняли, отлично. А если бы не поняли, я бы вас посадил на гауптвахту. Записали, что фамилия этого субъекта Каконь? Хорошо. Итак, завтра утром, часов этак в десять, вы отправитесь в город, разыщете этот дом, подыметесь на второй этаж и передадите госпоже Каконь вот это письмо.

   Поручик Лукаш развернул бумажник и протянул Швейку, зевая, белый запечатанный конверт, на котором не было никакого адреса.

   – Дело чрезвычайно важное, Швейк, – наставлял его поручик. – Осторожность никогда не бывает излишней, а потому, как видите, на конверте нет адреса. Всецело полагаюсь на вас и уверен, что вы доставите письмо в полном порядке. Да запишите себе еще, что эту даму зовут Этелька. Запишите: госпожа Этелька Каконь. Имейте в виду, что письмо это вы должны вручить ей секретно и при любых обстоятельствах. И ждать ответа. Там в письме написано, что вы подождете ответа. Что вы хотели сказать?

   – А если мне ответа не дадут, господин обер-лейтенант; что тогда делать?

   – Скажите, что должны во что бы то ни стало получить ответ, – сказал поручик, снова зевнув во весь рот. – Ну, я пойду спать, сегодня я здорово устал. Сколько было выпито! После такого вечера и такой ночи, думаю, каждый устанет.

   Поручик Лукаш сначала не имел намерения где-либо задерживаться. К вечеру он пошел из лагеря в город, собираясь пойти лишь в венгерский театр в Кираль-Хиде, где давали какую-то венгерскую оперетку. Первые роли там играли толстые артистки-еврейки, обладавшие тем громадным достоинством, что во время танца они подкидывали ноги выше головы и не носили ни трико, ни панталон, а для вящей приманки господ офицеров выбривали себе волосы, как татарки. Галерка этого удовольствия, понятно, была лишена, но тем большее удовольствие получали сидящие в партере артиллерийские офицеры, которые, чтобы не упустить ни одной детали из этого красивого зрелища, брали с собой в театр артиллерийские призматические бинокли.

   Поручика Лукаша, однако, это интересное свинство не увлекало, так как взятый им напрокат в театре бинокль не был ахроматическим, и вместо бедер он видел лишь какие-то движущиеся фиолетовые пятна. В антракте после первого действия его внимание больше привлекла дама, сопровождаемая господином средних лет, которого она тащила к гардеробу, с жаром настаивая на том, чтобы немедленно идти домой, так как она на такие вещи больше смотреть не будет. Она говорила достаточно громко по-немецки, а ее спутник отвечал по-венгерски:

   – Да, мой ангел, идем, ты права. Это действительно неаппетитное зрелище.

   – Es ist ekelhaft!^[124] – возмущалась дама, в то время как ее кавалер подавал ей манто.

   В ее глазах горело возмущение этим бесстыдством, в больших темных глазах, которые так гармонировали с ее прекрасной фигурой. При этом она взглянула на поручика Лукаша и еще раз решительно сказала:

   – Ekelhaft, wirklich ekelhaft!^[125]

   Этот момент решил завязку короткого романа. От гардеробщицы поручик Лукаш узнал, что это супруги Каконь и что у Каконя на Шопроньской улице № 16 скобяная торговля.

   – А живет он с пани Этелькой во втором этаже, – сообщила гардеробщица с подробностями старой сводницы. – Она немка из города Шопрони, а он мадьяр. Здесь все перемешались.

   Поручик Лукаш взял из гардероба шинель и пошел в город. Там в ресторане «Эрцгерцог Альбрехт» он встретился с офицерами Девяносто первого полка. Он говорил мало, но зато много пил, молча раздумывая, что бы ему такое написать этой строгой высоконравственной и красивой даме, к которой его влекло гораздо сильнее, чем ко всем этим обезьянам на сцене, как называли опереточных артисток другие офицеры.

   В весьма приподнятом настроении он пошел в маленькое кафе «У креста Св. Стефана», занял отдельный кабинет, выгнав оттуда какую-то румынку, которая сказала, что разденется донага и позволит ему делать с ней, что он только захочет, велел принести чернила, перо, почтовую бумагу и бутылку коньяка и после тщательного обдумывания написал следующее письмо, которое, по его мнению, было самым удачным из когда-либо им написанных:

   «Милостивая государыня! Я присутствовал вчера в городском театре на представлении, которое Вас так глубоко возмутило. В течение всего первого действия я следил за Вами и за Вашим супругом. Как я заметил…»

   «По какому праву у этого субъекта такая очаровательная жена? – сказал сам себе поручик Лукаш. – Ведь он выглядит, словно бритый павиан…»

   И он написал:

   «Ваш супруг не без удовольствия и с полной благосклонностью смотрел на все те гнусности, которыми была полна пьеса, вызвавшая в Вас, милостивая государыня, чувство справедливого негодования и отвращения, ибо это было не искусство, но гнусное посягательство на сокровеннейшие чувства человека…»

   «Бюст у нее изумительный, – подумал поручик Лукаш. – Эх, была не была!»

   «Простите меня, милостивая государыня, за то, что, будучи Вам неизвестен, я тем не менее с Вами откровенен. В своей жизни я видел много женщин, но ни одна из них не произвела на меня такого впечатления, как Вы, ибо Ваше мировоззрение и Ваше суждение совершенно совпадают с моими. Я глубоко убежден, что Ваш супруг – чистейшей воды эгоист, который таскает Вас с собой…»

   «Не годится», – сказал про себя поручик Лукаш, зачеркнул «schleppt mit»^[126] и вместо этого написал:

   «…который в своих личных интересах водит Вас, сударыня, на театральные представления, отвечающие исключительно его собственному вкусу. Я люблю прямоту и искренность, отнюдь не вмешиваюсь в Вашу личную жизнь и хотел бы поговорить с Вами интимно о чистом искусстве…»

   «Здесь в отелях это будет неудобно. Придется везти ее в Вену, – подумал поручик. – Возьму командировку».

   «Поэтому я осмеливаюсь, сударыня, просить Вас указать, где и когда мы могли бы встретиться, чтобы иметь возможность ближе познакомиться. Вы не откажете в этом тому, кому в самом недалеком будущем предстоят трудные военные походы и кто в случае Вашего великодушного согласия сохранит в пылу сражений прекрасное воспоминание о душе, которая понимала его так же глубоко, как и он ее понимал. Ваше решение будет для меня приказанием. Ваш ответ – решающим моментом в моей жизни».

   Он подписался, допил коньяк, потребовал себе еще бутылку, медленно прочел письмо, выпивая рюмку за рюмкой, и даже искренне прослезился, перечитывая последние строки.

* * *

   Было уже девять часов утра, когда Швейк разбудил поручика Лукаша:

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – вы проспали службу, а мне пора идти с вашим письмом в Кираль-Хиду. Я вас уже будил в семь часов, потом в половине восьмого, потом в восемь, когда все ушли на занятия, а вы только на другой бок повернулись. Господин обер-лейтенант, а господин обер-лейтенант!..

   Пробурчав что-то, поручик Лукаш хотел было опять повернуться на другой бок, но ему это не удалось: Швейк тряс его немилосердно и орал над самым ухом:

   – Господин обер-лейтенант, так я пойду отнесу это письмо в Кираль-Хиду!

   Поручик зевнул:

   – Письмо?.. Ах да! Но это секрет, понимаете? Тайна между нами. Идите…

   Поручик завернулся в одеяло, которое с него стащил Швейк, и снова заснул. А Швейк отправился в Кираль-Хиду.

   Найти Шопроньскую улицу и дом № 16 было бы не так трудно, если бы навстречу Швейку не попался старый сапер Водичка, который был прикомандирован к пулеметчикам, размещенным в казармах у реки. Несколько лет тому назад Водичка жил в Праге, на Боище, и по случаю такой встречи не оставалось ничего иного, как зайти обоим в трактир «У черного барашка» в Бруке, где была знакомая кельнерша чешка Руженка, которой были должны все, когда-либо жившие в лагере, чехи-вольноопределяющиеся.

   Сапер Водичка, старый пройдоха, в последнее время состоял при ней кавалером и держал на учете все маршевые роты, которым предстояло сняться с лагеря. Он вовремя обходил всех чехов-вольноопределяющихся и напоминал, чтобы они не исчезли в прифронтовой суматохе, не уплатив долга.

   – Тебя куда, собственно, несет? – спросил Водичка после первого стакана доброго винца.

   – Это секрет, – ответил Швейк, – но тебе, как старому приятелю, могу сказать…

   Он разъяснил ему все до подробностей, и Водичка заявил, что он, как старый сапер, Швейка покинуть не может и пойдет вместе с ним вручать письмо.

   Оба погрузились в увлекательную беседу о былом, и, когда они вышли от «Черного барашка» (был уже первый час дня), все казалось им весьма простым и легко достижимым. По дороге к Шопроньской улице, дом № 16, Водичка все время выражал крайнюю ненависть к мадьярам и без устали рассказывал о том, как, где и когда он с ними дрался или что, когда и где помешало ему подраться с ними.

   – Держим это мы раз одну этакую мадьярскую рожу за горло. Было это в Паусдорфе, когда мы, саперы, пришли выпить. Хочу это я ему дать ремнем по черепу в темноте; ведь мы, как только началось дело, запустили бутылкой в лампу, а он вдруг как закричит: «Тонда, да ведь это я, Пуркрабек из Шестнадцатого запасного!» Чуть было не произошла ошибка. Но зато у Незидерского озера мы с ними, шутами мадьярскими, как следует расквитались! Туда мы заглянули недели три тому назад. В соседней деревушке там квартирует пулеметная команда какого-то гонведского полка, а мы случайно зашли в трактир, где они отплясывали ихний чардаш словно бесноватые, и орали во всю глотку свое: «Uram, uram, biro uram», либо: «Lanyok, lanyok, lanyok a faluba».^[127] Садимся мы против них. Положили только свои солдатские кушаки перед собой на стол и говорим промеж себя: «Подождите, сукины дети! Мы вам покажем «ланьок». А один из наших, Мейстршик, у которого кулачище, что твоя Белая гора, тут же вызвался, что пойдет танцевать и отобьет у кого-нибудь из этих бродяг девочку из-под носа. А девочки были что надо – икрястые, задастые, ляжкастые да глазастые. По тому, как их эти мадьярские сволочи тискали, было видно, что груди у них твердые и налитые, что твои мячи, и это им по вкусу: понимают, где можно подработать. Наш Мейстршик, значит, выскочил в круг и давай отнимать у одного гонведа самую хорошенькую девчонку. Тот что-то залопотал, а Мейстршик как даст ему раза – тот и с катушек долой. Мы не долго думая схватили свои ремни, обмотали их вокруг руки, чтобы не растерять штыков, бросились в самую гущу, а я крикнул ребятам: «Виноватый, невиноватый – крой всех подряд!» И пошло, брат, как по маслу. Мадьяры начали прыгать в окна, мы их ловили за ноги и втаскивали назад в залу. Всем ихним здорово влетело. Вмешались было в это дело староста с жандармом, и им изрядно досталось на орехи. Трактирщика тоже излупили за то, что по-немецки стал ругаться, будто мы, дескать, всю вечеринку портим. После этого мы пошли по деревне ловить тех, кто задумал от нас спрятаться. Одного ихнего унтера мы нашли в сене на чердаке – в усадьбе на конце села. Этого выдала его девчонка, потому что он танцевал в трактире с другой. Она врезалась в нашего Мейстршика по уши и пошла с ним по направлению к Кираль-Хиде. Там по дороге сеновалы. Затащила его на сеновал, а потом потребовала с него пять крон, а он ей дал по морде. Мейстршик догнал нас у самого лагеря и рассказывал, что раньше он о мадьярках думал, будто они страстные, а эта свинья лежала, как бревно, и только лопотала что-то без умолку.

   – Короче говоря, мадьяры – шваль, – закончил старый сапер Водичка свое повествование, на что Швейк заметил:

   – Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр.

   – Как это не виноват? – загорячился Водичка. – Каждый из них в этом виноват, – тоже сказанул! Попробовал бы ты попасть в такую переделку, в какую попал я, когда в первый день пришел на курсы. Еще в тот же день после обеда согнали нас, словно какое-нибудь стадо, в школу и какой-то балда начал нам на доске чертить и объяснять, что такое блиндажи, как делают основания и как производятся измерения. «А завтра утром, – говорит, – у кого не будет все это начерчено, как он объяснял, того он велит связать и посадить». «Черт побери, – думаю, – для чего я, собственно говоря, на фронте записался на эти курсы? Для того, чтобы удрать с фронта или чтобы вечерами чертить в тетрадочке карандашиком, чисто школьник?» Такая, брат, ярость на меня напала, сил моих нет. Глаза бы мои не смотрели на этого болвана, что нам объяснял. Так бы все со злости на куски разнес. Я даже не стал дожидаться вечернего кофе, а скорее отправился в Кираль-Хиду и от злости только о том и думал, как бы найти в городе какой-нибудь тихий кабачок, надраться там, устроить дебош, съездить кому-нибудь по рылу и с облегченным сердцем пойти домой. Но человек предполагает, а Бог располагает. Нашел я у реки среди садов действительно подходящий кабачок: тихо, что в твоей часовне, все словно создано для скандала. Там сидели только двое, говорили между собой по-мадьярски. Это меня еще больше раззадорило, и я надрался скорее и основательнее, чем сам предполагал, и спьяну даже не заметил, что рядом находится еще такой же кабачок, где собрались, пока я заряжался, человек восемь гусар. Они на меня и насели, как только я съездил двум первым посетителям по морде. Мерзавцы гусары так, брат, меня отделали и так гоняли меня по всем садам, что я до самого утра не мог попасть домой, а когда наконец добрался, меня тотчас же отправили в лазарет. Наврал им, что свалился в кирпичную яму, и целую неделю меня заворачивали в мокрую простыню, пока спина не отошла. Не пожелал бы тебе, брат, попасть в компанию таких подлецов. Разве это люди? Это – скоты!

   – Как аукнется, так и откликнется, – сказал Швейк. – Нечего удивляться, что они разозлились, раз им пришлось оставить все вино на столе и гоняться за тобой в темноте по садам. Они должны были бы с тобой разделаться тут же в кабаке, на месте, а потом тебя выбросить. Если б они свели с тобой счеты у стола, это было бы и для них лучше и для тебя.

   Знавал я одного кабатчика Пароубека в Либени. У него в кабаке перепился раз можжевеловкой бродячий жестяник-словак и стал ругаться, что можжевеловка очень слабая, дескать, кабатчик разбавляет ее водой. «Если бы, – говорит, – я сто лет чинил проволокой старую посуду и на весь свой заработок купил бы можжевеловку и сразу бы все выпил, то после этого мог бы еще ходить по канату, а тебя, Пароубек, носить на руках». И прибавил, что Пароубек – продувная шельма и бестия. Тут Пароубек этого жестяника схватил, измочалил об его башку все его мышеловки, всю проволоку, потом выбросил голубчика, а на улице лупил еще шестом, которым железные шторы опускают. Лупил до самой площади Инвалидов и так озверел, что погнался за ним через площадь Инвалидов в Карлине до самого Жижкова, а оттуда через Еврейские Печи в Малешицы, где наконец сломал об него шест, а потом уж вернулся обратно в Либень. Хорошо. Но в горячке он забыл, что в кабаке-то осталась вся публика и что, по всей вероятности, эти мерзавцы начнут сами там хозяйничать. В этом ему и пришлось убедиться, когда он наконец добрался до своего кабака. Железная штора в кабаке наполовину была опущена, и около нее стояли двое полицейских, которые тоже основательно хватили, когда наводили внутри кабака порядок. Все, что имелось в кабаке, было наполовину выпито, на улице валялся пустой бочонок из-под рому, а под стойкой Пароубек нашел двух перепившихся субъектов, которых полицейские не заметили. После того как Пароубек их вытащил, они хотели заплатить ему по два крейцера: больше, мол, водки не выпили… Так-то наказуется горячность. Все равно, брат, как на войне: сперва противника разобьем, потом все за ним да за ним, а потом сами не успеваем улепетывать…

   – Я этих сволочей хорошо в лицо запомнил, – проронил Водичка. – Попадись мне на узенькой дорожке кто-нибудь из этих гусар, – я с ними живо расправлюсь. Если уж нам, саперам, в голову что-нибудь взбредет, то мы на этот счет звери. Мы, брат, не то что какие-нибудь там ополченцы. На фронте под Перемышлем был у нас капитан Етцбахер, сволочь, равной которой на свете не сыщешь. И он, брат, над нами так измывался, что один из нашей роты, Биттерлих, – немец, но хороший парень, – из-за него застрелился. Ну, мы решили, как только начнут русские палить, то нашему капитану Етцбахеру капут. И действительно, как только русские начали стрелять, мы всадили в него этак с пяток пуль. Живучий был, гадина, как кошка, – пришлось его добить двумя выстрелами, чтобы потом чего не вышло. Только пробормотал что-то, да так, брат, смешно – прямо умора! – Водичка засмеялся. – На фронте такие вещи каждый день бывают. Один мой товарищ (теперь тоже у нас в саперах) рассказывал, что, когда он был в пехоте под Белградом, ихняя рота пристрелила во время атаки своего обер-лейтенанта – тоже собаку порядочную, – который сам застрелил двух солдат во время похода за то, что те выбились из сил и не могли дальше идти. Так этот обер-лейтенант, когда увидел, что пришла ему крышка, начал вдруг свистеть сигнал к отступлению. Ребята при этом будто бы чуть не померли со смеху.

   Ведя такой захватывающий и поучительный разговор, Швейк и Водичка нашли наконец скобяную торговлю пана Каконя на Шопроньской улице, № 16.

   – Ты бы лучше подождал здесь, – сказал Швейк Водичке у подъезда дома, – я только сбегаю на второй этаж, передам письмо, получу ответ и мигом спущусь обратно.

   – Оставить тебя одного? – удивился Водичка. – Плохо, брат, ты мадьяров знаешь, сколько раз я тебе говорил! С ним мы должны ухо держать востро. Я его ка-ак хрясну…

   – Послушай, Водичка, – серьезно сказал Швейк, – дело не в мадьяре, а в его жене. Ведь когда мы с тобой с чешкой-кельнершей сидели за столом, я же объяснил, что несу письмо от своего обер-лейтенанта и что это строгая тайна. Мой обер-лейтенант заклинал меня, чтобы ни одна живая душа об этом не узнала. Ведь твоя кельнерша сама согласилась, что это очень секретное дело. Никто не должен знать о том, что господин обер-лейтенант переписывается с замужней женщиной. Ты же сам соглашался с этим и поддакивал. Я вам объяснил все как полагается, что должен точно выполнить приказ своего обер-лейтенанта, а теперь тебе вдруг захотелось во что бы то ни стало идти со мной наверх.

   – Плохо, Швейк, ты меня знаешь, – также весьма серьезно ответил старый сапер Водичка. – Раз я тебе сказал, что провожу тебя, то не забывай, что мое слово свято. Идти вдвоем всегда безопаснее.

   – А вот и нет, Водичка, сейчас сам убедишься, что это не так. Знаешь Некланову улицу на Вышеграде? У слесаря Воборника там была мастерская. Он был редкой души человек и в один прекрасный день, вернувшись с попойки домой, привел к себе ночевать еще одного гуляку. После этого он долго лежал, а жена его перевязывала ему каждый день рану на голове и приговаривала: «Вот видишь, Тоничек, если бы ты пришел один, я бы с тобой только слегка повозилась и не запустила бы тебе в голову десятичные весы». А он потом, когда уже мог говорить, отвечал: «Твоя правда, мать, в другой раз, когда пойду куда-нибудь, с собой никого не приведу».

   – Только этого еще не хватало, – рассердился Водичка, – чтобы мадьяр попробовал запустить нам чем-нибудь в голову. Схвачу его за горло и спущу со второго этажа, полетит у меня, что твоя шрапнель. С мадьярской шпаной нужно поступать решительно. Нечего с ними нянчиться.

   – Водичка, да ведь ты немного выпил. Я выпил на две четвертинки больше, чем ты. Пойми, что нам подымать скандал нельзя. Я за это отвечаю. Ведь дело касается женщины.

   – И ей заеду, мне это все равно. Плохо, брат, старого Водичку знаешь. Раз в Забеглицах, на «Розовом острове», одна этакая харя не хотела со мной танцевать, у меня, дескать, рожа опухла. И вправду, рожа у меня тогда опухла, потому что я аккурат пришел с танцульки из Гостиваржа, но посуди сам, такое оскорбление от этакой шлюхи! «Извольте и вы, многоуважаемая барышня, говорю, получить, чтобы вам обидно не было». Как я ей дал разок, она повалила в саду стол, за которым сидела вместе с папашей, мамашей и двумя братцами, – только кружки полетели. Но мне, брат, весь «Розовый остров» был нипочем. Были там знакомые ребята из Вршовиц, они мне и помогли. Излупили мы этак пять семейств с ребятами вместе. Небось и в Михле было слыхать. Потом в газетах напечатали: «В таком-то саду, во время загородного гулянья, устроенного таким-то благотворительным кружком таких-то уроженцев такого-то города…» А потому, говорю, как мне помогли, так и я всегда своему товарищу помогу, коли уж дело до этого доходит. Не отойду от тебя ни на шаг, что бы ни случилось. Плохо, брат, ты мадьяров знаешь. Не ожидал, брат, я, что ты от меня захочешь отделаться; свиделись мы с тобой после стольких лет, да еще при таких обстоятельствах…

   – Ладно уж, пойдем вместе, – решил Швейк. – Но надо действовать с оглядкой, чтобы не нажить беды.

   – Не беспокойся, товарищ, – тихо сказал Водичка, когда подходили к лестнице. – Я его ка-ак хрясну… – И еще тише прибавил: – Вот увидишь, с этой мадьярской рожей не будет много работы.

   И если бы в подъезде был кто-нибудь понимающий по-чешски, тот еще на лестнице услышал бы довольно громко произнесенный Водичкой девиз: «Плохо, брат, ты мадьяров знаешь!» – девиз, который зародился в тихом кабачке над рекой Литавой, среди садов прославленной Кираль-Хиды, окруженной холмами. Солдаты всегда будут проклинать Кираль-Хиду, вспоминая все эти упражнения перед мировой войной и во время нее, на которых их теоретически подготавливали к практическим избиениям и резне.

* * *

   Швейк с Водичкой стояли у дверей квартиры господина Каконя. Раньше чем нажать кнопку звонка, Швейк заметил:

   – Слышал ты когда-нибудь пословицу, Водичка, что осторожность – мать мудрости?

   – Это меня не касается, – ответил Водичка. – Не давай ему рот разинуть…

   – Да и мне тоже не с кем особенно разговаривать-то, Водичка.

   Швейк позвонил, и Водичка громко сказал:

   – Айн, цвей – и полетит с лестницы.

   Открылась дверь, и появившаяся в дверях прислуга спросила по-венгерски:

   – Что вам угодно?

   – Nem tudom,^[128] – презрительно сказал Водичка. – Научись, девка, говорить по-чешски.

   – Verstehen Sie Deutsch?^[129] – спросил Швейк.

   – A pischen.^[130]

   – Also, sagen Sie der Frau, ich will die Frau sprechen, sagen Sie, daß ein Brief ist von einem Herr, draußen in Kong.^[131]

   – Я тебе удивляюсь, – сказал Водичка, входя вслед за Швейком в переднюю. – Как это ты можешь со всяким дерьмом разговаривать?

   Закрыв за собой дверь, они остановились в передней. Швейк заметил:

   – Хорошая обстановка. У вешалки даже два зонтика, а вон тот образ Иисуса Христа тоже неплох.

   Из комнаты, откуда доносился звон ложек и тарелок, опять вышла прислуга и сказала Швейку:

   – Frau ist gesagt, daß Sie hat ka Zeit, wenn was ist, das mir geben und sagen.^[132]

   – Also, – торжественно сказал Швейк, – der Frau ein Brief, aber halten Küschen.^[133]

   Он вынул письмо поручика Лукаша.

   – Ich, – сказал он, указывая на себя пальцем, – Antwort warten hier in die Vorzimmer.^[134]

   – Что же ты не сядешь? – сказал Водичка, сидевший уже на стуле у стены. – Вон стул. Стоит, точно нищий. Не унижайся перед этим мадьяром. Будет еще с ним канитель, вот увидишь, но я, брат, его ка-ак хрясну…

   – Послушай-ка, – спросил он после небольшой паузы, – где это ты по-немецки научился?

   – Самоучка, – ответил Швейк.

   Опять наступило молчание. Внезапно из комнаты, куда прислуга отнесла письмо, послышался ужасный крик и шум. Что-то тяжелое с силой полетело на пол, потом можно было ясно различить звон разбиваемых тарелок и стаканов, сквозь который слышался рев: «Baszom az anyat, baszom az istenet, baszom a Krisztus Mariat, baszom az atyadot, baszom a vilagot!»^[135]

   Распахнулись двери, и в переднюю влетел господин во цвете лет с подвязанной салфеткой, размахивая письмом.

   Старый сапер сидел ближе, и взбешенный господин накинулся сперва на него:

   – Was soll das heißen, wo ist der verfluchte Kerl, welcher dieses Brief gebracht hat?^[136]

   – Полегче, – сказал Водичка, подымаясь со стула. – Особенно-то не разоряйся, а то вылетишь. Если хочешь знать, кто принес письмо, так спроси у товарища. Да говори с ним поаккуратнее, а то очутишься за дверью в два счета.

   Теперь пришла очередь Швейка убедиться в красноречии взбешенного господина с салфеткой на шее, который, путая от ярости слова, начал кричать, что они только что сели обедать.

   – Мы слышали, что вы обедаете, – на ломаном немецком языке согласился с ним Швейк и прибавил по-чешски: – Мы тоже было подумали, что напрасно отрываем вас от обеда.

   – Не унижайся, – сказал Водичка.

   Разъяренный господин, который так оживленно жестикулировал, что его салфетка держалась уже только одним концом, продолжал: он сначала подумал, что в письме речь идет о предоставлении воинским частям помещения в этом доме, принадлежащем его супруге.

   – Здесь бы поместилось порядочное войско, – сказал Швейк. – Но в письме об этом не говорилось, как вы, вероятно, уже успели убедиться.

   Господин схватился за голову и разразился потоком упреков. Он сказал, что тоже был лейтенантом запаса и что он охотно служил бы и теперь, но у него больные почки. В его время офицерство не было до такой степени распущено, чтобы нарушать покой чужой семьи. Он пошлет это письмо в штаб полка, в военное министерство, он опубликует его в газетах…

   – Сударь, – с достоинством сказал Швейк, – это письмо написал я. Ich geschrieben, kein Oberleutnant.^[137] Подпись подделана. Unterschrift, Name falsch.^[138] Мне ваша супруга очень нравится. Ich liebe Ihre Frau.^[139] Я влюблен в вашу жену по уши, как говорил Врхлицкий – kapitales Frau.^[140]

   Разъяренный господин хотел броситься на стоявшего со спокойным и довольным видом Швейка, но старый сапер Водичка, следивший за каждым движением Каконя, подставил ему ножку, вырвал у него из рук письмо, которым тот все время размахивал, сунул в свой карман, и не успел господин Каконь опомниться, как Водичка его сгреб, отнес к двери, открыл ее одной рукой, и… что-то загремело вниз по лестнице.

   Случилось все это быстро, как в сказке, когда черт приходит за человеком. От разъяренного господина осталась лишь салфетка. Швейк ее поднял и вежливо постучал в дверь комнаты, откуда пять минут тому назад вышел господин Каконь и откуда теперь доносился женский плач.

   – Принес вам салфеточку, – деликатно сказал Швейк даме, рыдавшей на софе. – Как бы на нее не наступили… Мое почтение!

   Щелкнув каблуками и взяв под козырек, он вышел. На лестнице не было видно сколько-нибудь заметных следов борьбы. По-видимому, все сошло, как и предполагал Водичка, совершенно гладко. Только дальше у ворот Швейк нашел разорванный крахмальный воротничок. Очевидно, когда господин Каконь в отчаянии уцепился за ворота, чтобы его не вытащили на улицу, здесь разыгрался последний акт этой трагедии.

   Зато на улице было оживленно. Господина Каконя оттащили в ворота напротив и отливали водой. А посреди улицы бился, как лев, старый сапер Водичка с несколькими гонведами и гонведскими гусарами, заступившимися за своего земляка. Он мастерски отмахивался штыком на ремне, как цепом. Водичка был не один. Плечом к плечу с ним дрались несколько солдат-чехов из различных полков, которые проходили мимо.

   Швейк, как он позже утверждал, сам не знал, как очутился в самой гуще и как в руках у него появилась трость какого-то оторопевшего зеваки (тесака у Швейка не было).

   Продолжалось это довольно долго, но всему прекрасному приходит конец. Прибыл патруль полицейских и забрал всех.

   Рядом с Водичкой шагал Швейк, неся палку, которую начальник патруля признал corpus delicti.^[141]

   Швейк шел с довольным видом, держа палку, как ружье, на плече.

   Старый сапер Водичка всю дорогу упрямо молчал. Только входя на гауптвахту, он задумчиво сказал Швейку:

   – Говорил я тебе, что ты мадьяров плохо знаешь!

   Полковник Шредер не без удовольствия разглядывал бледное лицо и большие круги под глазами поручика Лукаша, который в смущении не глядел на полковника и украдкой, как бы изучая что-то, рассматривал план расположения воинских частей в лагере. План этот был единственным украшением в кабинете полковника. На столе перед полковником лежало несколько газет с отчеркнутыми синим карандашом статьями, которые он еще раз пробежал глазами, и, пристально глядя на поручика Лукаша, произнес:

   – Итак, вам уже известно, что ваш денщик Швейк арестован и дело его, вероятно, будет передано дивизионному суду?

   – Так точно, господин полковник.

   – Но и этим, разумеется, – многозначительно сказал полковник, с удовольствием разглядывая побледневшее лицо поручика Лукаша, – вопрос не исчерпан. Здешняя общественность взбудоражена инцидентом с вашим денщиком Швейком, и вся эта история связывается с вашим именем, господин поручик. Из штаба дивизии к нам поступил материал по этому делу. Вот газеты, которые пишут об этом инциденте. Прочтите мне вслух.

   Полковник передал Лукашу газеты с отчеркнутыми статьями, и поручик принялся монотонно читать, как будто читал фразу из детской книги для чтения: «Мед значительно более питателен и легче переваривается, чем сахар».

   – «В чем гарантия нашей будущности?»

   – Это «Пестер-Ллойд»? – спросил полковник.

   – Так точно, господин полковник, – ответил поручик Лукаш и продолжал читать: – «Ведение войны требует совместных усилий всех слоев населения Австро-Венгерской монархии. Если мы хотим обеспечить безопасность нашего государства, то все нации должны поддерживать друг друга. Гарантия нашей будущности лежит в добровольном уважении одним народом другого народа. Громадные жертвы наших доблестных воинов на фронтах, где они неустанно продвигаются вперед, не были бы возможны, если бы тыл – эта хозяйственная и политическая артерия наших прославленных армий – не был сплоченным, если бы в тылу наших армий подняли голову элементы, разбивающие единство государства, своей злонамеренной агитацией подрывающие авторитет государственного целого и вносящие смуту в солидарность народов нашей монархии. В эти исторические минуты мы не можем молча смотреть на горстку людей, из соображений местного национализма пытающихся помешать дружной работе и борьбе всех народов нашей империи за справедливое возмездие тем негодяям, которые без всякого повода напали на нашу родину, чтобы отнять у нее все культурные ценности и достижения цивилизации. Мы не можем молча пройти мимо гнусных деяний лиц с нездоровой психологией, единственная цель которых разбить единодушие наших народов. Мы уже неоднократно обращали внимание наших читателей на то обстоятельство, что военные власти вынуждены принимать самые строгие меры против отдельных личностей в чешских полках, которые, пренебрегая славными полковыми традициями, сеют своими нелепыми бесчинствами в наших мадьярских городах озлобление против всего чешского народа, который как целое ни в чем не повинен и который всегда твердо стоял на страже интересов нашей империи, свидетельством чего является целый ряд выдающихся полководцев, вышедших из среды чехов. Вспомним только славного фельдмаршала Радецкого и других защитников Австро-Венгерской державы! Этим светлым личностям противостоит кучка негодяев, вышедших из подонков чешского народа, которые воспользовались мировой войной для того, чтобы вступить добровольцами в армию – с целью вызвать раздор среди народов монархии, удовлетворяя при этом свои низкие инстинкты. Мы уже обращали внимание читателей на дебоширство N-ского полка в Дебрецене, бесчинства которого были обсуждены и осуждены будапештским парламентом, полка, знамя которого позднее было на фронте… (выпущено цензурой). На чьей совести лежит этот позор?.. (выпущено цензурой). Кто втянул чешских солдат… (выпущено цензурой). До чего доходит дерзость пришлого элемента на нашей родной венгерский земле, лучше всего свидетельствует инцидент, имевший место в городе Кираль-Хиде на венгерском «островке» на Литаве. К какой национальности принадлежали солдаты из близлежащего военного лагеря в Мосте на Литаве, которые напали на тамошнего торговца господина Дюлу Каконя и избили его? Долг властей расследовать это преступление и выяснить в командовании дивизии, которое, несомненно, уже занимается этим делом, какую роль в этой неслыханной травле подданных венгерского королевства играет поручик Лукаш, имя которого в городе связывается с событиями последних дней, как сообщил нам наш местный корреспондент, уже собравший богатый материал по этому делу, в нынешний ответственный момент являющемуся просто вопиющим. Читатели «Пестер-Ллойд», несомненно, будут с интересом следить за ходом следствия, и мы не преминем познакомить их ближе с этими событиями исключительной важности. Вместе с тем мы ждем официальных сообщений о киральхидском преступлении, совершенном против венгерского населения. Мы не сомневаемся, что будапештский парламент сам займется этим делом, чтобы наконец всем стало ясно, что чешские солдаты, следующие на фронт через венгерское королевство, не смеют рассматривать землю короны Святого Стефана как землю, взятую ими в аренду. Если же некоторые лица этой национальности, так ярко продемонстрировавшие в Кираль-Хиде «солидарность» всех народов Австро-Венгерской монархии, еще и теперь не учитывают ситуации, мы рекомендовали бы им угомониться, ибо в условиях военного времени пуля, петля, суд и штык заставят их повиноваться высшим интересам нашей общей родины».

   – Чья подпись под статьей, господин поручик?

   – Редактора, депутата Белы Барабаша, господин полковник.

   – Старая бестия! Но прежде чем эта статья попала в «Пестер-Ллойд», она была напечатана в «Пешти-Хирлап». Теперь прочитайте мне официальный перевод венгерской статьи, помещенный в шопроньской газете «Шопрони-Напло».

   Поручик Лукаш стал читать статью, которую автор с большим усердием разукрасил фразами вроде: «веление государственной мудрости», «государственный порядок», «человеческая извращенность», «втоптанное в грязь человеческое достоинство и чувство», «пиршество каннибалов», «избиение лучших представителей общества», «свора мамелюков», «закулисные махинации». Далее все было изображено в таком духе, точно мадьяры на родной земле преследуются больше всех других национальностей. Словно дело обстояло так: пришли чешские солдаты, повалили редактора, били его своими солдатскими башмаками в живот, он, несчастный, кричал от боли, а кто-то все застенографировал.

   «О целом ряде серьезнейших фактов, – хныкала шопроньская газета «Шопрони-Напло», – у нас благоразумно умалчивают и ничего не пишут. Всякий знает, что такое чешский солдат в Венгрии и каков он на фронте. Всем нам известно, что вытворяют чехи, каковы настроения среди чехов и чья рука видна здесь. Правда, бдительность властей отвлечена другими делами первостепенной важности и, однако же, она должна надлежащим образом сочетаться с общим надзором, чтобы не повторилось то, чему мы на днях были свидетелями в Кираль-Хиде. Во вчерашней нашей статье пятнадцать мест было вычеркнуто цензурой. Нам не остается ничего другого, как только заявить, что и сегодня по техническим соображениям мы не имеем возможности широко осветить события в Кираль-Хиде. Посланный нами корреспондент убедился на месте, что власти энергично взялись за это дело и быстрым темпом ведут расследование. Удивляет нас только одно, а именно: некоторые участники этого истязания находятся до сих пор на свободе. Это касается особенно того господина, который, по слухам, безнаказанно обретается в лагере и до сих пор носит петлицы своего «попугайского полка». Фамилия его была названа третьего дня в «Пестер-Ллойд» и в «Пешти-Напло». Это пресловутый чешский шовинист Лукаш, о бесчинстве которого будет внесена интерпелляция депутатом от Киральхидского округа Гезой Шавань».

   – В таком же любезном тоне, господин поручик, – сказал полковник Шредер, – пишут о вас «Еженедельник», выходящий в Кираль-Хиде, и пресбургские газеты. Но, я думаю, это вас уже не интересует, так как тут все на один лад. Политически это легко объяснимо, потому что мы, австрийцы, будь то немцы или чехи, все же здорово против венгров… Вы меня понимаете, господин поручик. В этом видна определенная тенденция. Скорее вас может заинтересовать статья в «Комарненской вечерней газете», в которой утверждается, что вы пытались изнасиловать госпожу Каконь прямо в столовой во время обеда в присутствии ее супруга, которого вы, угрожая саблей, принудили заткнуть полотенцем рот своей жене, чтобы она не кричала. Это самое последнее известие о вас, господин поручик.

   Полковник усмехнулся и продолжал:

   – Власти не исполнили своего долга. Предварительная цензура здешних газет тоже в руках венгров. Они делают с нами что хотят. Наш офицер беззащитен против оскорблений венгерского штатского хама-журналиста. И только после нашего резкого демарша, а может быть, телеграммы нашего дивизионного суда, государственная прокуратура в Будапеште предприняла шаги к тому, чтобы произвести аресты отдельных лиц во всех упомянутых редакциях. Больше всех поплатился редактор «Комарненской вечерней газеты», он до самой смерти будет помнить свою «Вечерку». Дивизионный суд поручил мне, как вашему начальнику, допросить вас и одновременно посылает мне материалы следствия. Все сошло бы гладко, если бы не этот ваш злополучный Швейк. С ним находится какой-то сапер Водичка; когда того привели на гауптвахту после драки, при нем нашли письмо, посланное вами госпоже Каконь. Так этот ваш Швейк утверждал на допросе, что письмо не ваше, что это писал он сам, – когда же ему было приказано переписать письмо, для того чтобы сравнить почерки, он ваше письмо сожрал. Тогда из полковой канцелярии были пересланы в дивизионный суд ваши рапорты для сравнения с почерком Швейка, – и вот вам результаты.

   Полковник перелистал бумаги и указал поручику Лукашу на следующее место:

   «Обвиняемый Швейк отказался написать продиктованные ему фразы, утверждая, что за ночь разучился писать».

   – Я, господин поручик, вообще не придаю никакого значения тому, что говорил в дивизионном суде ваш Швейк или этот сапер. И Швейк и сапер утверждают, что все произошло из-за какой-то пустяшной шутки, которая была не понята, что на них самих напали штатские, а они отбивались, чтобы защитить честь мундира. На следствии выяснилось, что ваш Швейк вообще хороший фрукт. Так, например, на вопрос, почему он не сознается, он, согласно протоколу, ответил: «Я нахожусь сейчас в таком же положении, в каком очутился однажды из-за икон Девы Марии слуга художника Панушки. Тому тоже, когда дело коснулось икон, которые он собирался присвоить, ничего другого не оставалось ответить, кроме как: «Что же мне, кровью блевать, что ли?» Разумеется, я, как командир полка, позаботился о том, чтобы во все газеты от имени дивизионного суда было послано опровержение подлых статей, напечатанных в здешних газетах. Сегодня это будет разослано, и полагаю, что я со своей стороны сделал все, чтобы загладить шумиху, поднятую этими штатскими мерзавцами, этими подлыми мадьярскими газетчиками. Кажется, я недурно отредактировал:

   «Настоящий дивизионный суд N-ской дивизии и штаб N-ского полка заявляют, что статья, напечатанная в здешней газете о якобы совершенных солдатами N-ского полка бесчинствах, ни в какой степени не соответствует действительности и от первой до последней строки вымышлена. Следствие, начатое против вышеназванных газет, поведет к строгому наказанию виновных».

   – Дивизионный суд в своем отношении, посланном в штаб нашего полка, – продолжал полковник, – приходит к тому заключению, что дело, собственно, идет о систематической травле, направленной против воинских частей, прибывающих из Цислейтании в Транслейтанию. Притом сравните – какое количество войск отправлено на фронт с нашей стороны и какое с их стороны. Скажу вам откровенно: мне чешский солдат более по душе, чем этот венгерский сброд. Стоит только вспомнить, как под Белградом венгры стреляли по нашему второму маршевому батальону, который, не зная, что по нему стреляют венгры, начал палить в дейчмейстеров, стоявших на правом фланге, а дейчмейстеры тоже спутали и открыли огонь по стоящему рядом с ними боснийскому полку. Вот, скажу я вам, положеньице! Я был как раз на обеде в штабе бригады. Накануне мы должны были пробавляться ветчиной и супом из консервов, а в этот день нам приготовили хороший куриный бульон, филе с рисом и ромовые бабки. Как раз накануне вечером мы повесили в местечке сербского трактирщика, и наши повара нашли у него в погребе старое тридцатилетнее вино. Можете себе представить, как мы все ждали этого обеда. Покончили мы с бульоном и только принялись за курицу, как вдруг перестрелка, потом пальба, и наша артиллерия, понятия не имевшая, что это наши части стреляют по своим, начала палить по нашей линии, и один снаряд упал у самого штаба бригады. Сербы, вероятно, решили, что у нас вспыхнуло восстание, и давай со всех сторон нас крыть, потом начали форсировать реку. Бригадного генерала зовут к телефону, и начальник дивизии поднимает страшный скандал: что это там за безобразие происходит на боевом участке бригады? Ведь он только что получил приказ из штаба армии начать наступление на сербские позиции на левом фланге в два часа тридцать пять минут ночи. Мы же являемся резервом и должны немедленно прекратить огонь. Ну, где там при такой ситуации «Feuer einstellen!».^[142] Бригадная телефонная станция сообщает, что никуда не может дозвониться, кроме как в штаб Семьдесят пятого полка, который передает, что он получил от ближайшей дивизии приказ «Ausharren!»,^[143] что он не может связаться с нашей дивизией, что сербы заняли высоты 212, 226 и 327, требуется переброска одного батальона для связи и необходимо наладить телефонную связь с нашей дивизией. Пытаемся связаться с дивизией, но связи нет, так как сербы пока что зашли с обоих флангов нам в тыл и сжали наш центр в треугольник, в котором оказались и пехота, и артиллерия, обоз со всей автоколонной, продовольственный магазин и полевой лазарет. Два дня я не слезал с седла, а начальник дивизии попал в плен, и наш бригадный тоже. А всему виной мадьяры, открывшие огонь по нашему второму маршевому батальону. Само собой разумеется, всю вину свалили на наш полк.

   Полковник сплюнул.

   – Вы сами теперь, господин поручик, убедились, как они ловко использовали ваши похождения в Кираль-Хиде.

   Поручик Лукаш смущенно закашлял.

   – Господин поручик, – обратился к нему интимно полковник, – положа руку на сердце, сколько раз вы спали с мадам Каконь?

   Полковник Шредер был сегодня в очень хорошем настроении.

   – Бросьте рассказывать, что вы лишь завязали с ней переписку. В ваши годы я, будучи на трехнедельных топографических курсах в Эгере, все эти три недели ничего другого не делал, как только спал с венгерками. Каждый день с другой: с молодыми, незамужними, с дамами более солидного возраста, замужними, – какие подвернутся. Работал так добросовестно, что, когда вернулся в полк, еле ноги волочил. Больше всех измочалила меня жена одного адвоката. Она мне показала, на что способны венгерки, укусила меня при этом за нос и за всю ночь не дала мне глаз сомкнуть… «Начал переписываться», – интимно похлопал полковник поручика по плечу. – Знаем мы это! Не говорите мне ничего, у меня свое мнение об этой истории. Завертелись вы с ней, муж узнал, а тут ваш глупый Швейк… Знаете, господин поручик, этот Швейк все же верный парень. Здорово это он с вашим письмом проделал. Такого человека, по правде сказать, жалко. Вот это называется воспитание! Это мне в парне нравится. Поэтому следствие непременно должно быть приостановлено. Вас, господин поручик, скомпрометировала пресса. Вам здесь оставаться совершенно ни к чему. На этой неделе на русский фронт будет отправлена маршевая рота. Вы – самый старший офицер в одиннадцатой роте. Эта рота отправится под вашей командой. В бригаде уже все подготовлено. Скажите старшему писарю, пусть вам подыщет другого денщика вместо Швейка.

   Поручик Лукаш с благодарностью взглянул на полковника, который продолжал:

   – Швейка я прикомандировываю к вам в качестве ротного ординарца.

   Полковник встал и, подавая побледневшему поручику руку, сказал:

   – Итак, все дело ликвидируется. Желаю счастья! Желаю вам на Восточном фронте отличиться. Если еще когда-нибудь увидимся, заходите, не избегайте нас, как в Будейовицах…

   По дороге домой поручик Лукаш все время повторял про себя: «Ротный командир, ротный ординарец».

   И перед ним вставал образ Швейка.

   Когда поручик Лукаш велел старшему писарю Ванеку подыскать ему вместо Швейка нового денщика, тот сказал:

   – А я думал, что вы, господин обер-лейтенант, довольны Швейком, – и, услыхав, что полковник назначил Швейка ординарцем одиннадцатой роты, воскликнул: – Господи помилуй!

   В арестантском бараке при дивизионном суде окна были с железными решетками. Вставали там, согласно предписанию, в семь часов утра и принимались за уборку матрацев, валявшихся прямо на грязном полу: нар не было. В отгороженном углу длинного коридора, согласно предписанию, раскладывали соломенные тюфяки и на них стелили одеяла; те, кто кончил уборку, сидели на лавках вдоль стены и либо искали вшей (те, что пришли с фронта), либо коротали время рассказами о всяких приключениях. Швейк вместе со старшим сапером Водичкой и еще несколькими солдатами разных полков и разного рода оружия сидели на лавке у двери.

   – Посмотрите-ка, ребята, – сказал Водичка, – на того венгерского молодчика у окна, как он, сукин сын, молится, чтобы у него все сошло благополучно. Не чешутся у вас руки раскроить ему харю?

   – За что? Он хороший парень, – сказал Швейк. – Попал сюда потому, что не захотел явиться на призыв. Он против войны. Сектант какой-то, а посадили его за то, что не хочет никого убивать и строго держится Божьей заповеди. Ну, да ему эту Божью заповедь покажут! Перед войной жил в Моравии один по фамилии Немрава. Так тот, когда его забрали, отказался даже взять на плечо ружье: носить ружье – это-де против его убеждений. Ну, замучили его в тюрьме чуть не до смерти, а потом опять повели к присяге. А он – нет, дескать, присягать не буду, это против моих убеждений. И настоял-таки на своем.

   – Вот дурак, – сказал старый сапер Водичка, – он должен присягнуть, а потом на все это начхать. И на присягу тоже.

   – Я уже три раза присягал, – отозвался один пехотинец, – и в третий раз сижу за дезертирство. Не будь у меня медицинского свидетельства, что я пятнадцать лет тому назад в приступе помешательства укокошил свою тетку, меня бы уж раза три расстреляли на фронте. А теперь покойная тетушка всегда вытянет меня из беды, и в конце концов я, пожалуй, выйду из этой войны целым и невредимым.

   – А на кой ты, товарищ, укокошил свою тетеньку? – спросил Швейк.

   – На кой люди убивают, – ответил тот, – каждому ясно: из-за денег. У этой старухи было пять сберегательных книжек, и как раз ей прислали проценты, когда я, ободранный и оборванный, пришел к ней в гости. Кроме нее, у меня на белом свете не было ни души. Вот и пришел я ее просить, чтобы она меня приняла, а она – стерва! – «иди, говорит, работать, ты, дескать, молодой, сильный, здоровый парень!». Ну, слово за слово, я ее несколько раз стукнул кочергой по голове и так ей разделал физию, что уж и сам не мог узнать: тетенька это или не тетенька? Сижу я там у нее на полу и все приговариваю: «Тетенька или не тетенька?» Так меня на другой день и застали соседи. Потом попал я в сумасшедший дом на Слупах, а когда нас перед войной вызвали в Богницы на комиссию, признали меня излеченным, и пришлось идти дослуживать военную службу за пропущенные годы.

   Мимо них прошел худой долговязый солдат измученного вида с веником в руке.

   – Это учитель из нашей маршевой роты, – представил его егерь, сидевший рядом со Швейком. – Идет подметать. Исключительно порядочный человек. Сюда попал за стишок, который он сочинил. Эй, учитель! Поди-ка сюда, – окликнул он солдата с веником.

   Тот с серьезным видом подошел к скамейке.

   – Расскажи-ка нам про вшей.

   Солдат с веником откашлялся и начал:

 

Весь фронт во вшах. И с яростью скребется

То нижний чин, то ротный командир.

Сам генерал, как лев, со вшами бьется

И, что ни миг, снимает свой мундир.

 

 

Вшам в армии квартира даровая,

На унтеров им трижды наплевать.

Вошь прусскую, от страсти изнывая,

Австрийский вшивец валит на кровать.

 

   Измученный солдат из учителей присел на скамейку и вздохнул:

   – Вот и все. И из-за этого я уже четыре раза был на допросе у господина аудитора.

   – Собственно, ваше дело выеденного яйца не стоит, – веско заметил Швейк. – Все дело в том, кого они там в суде будут считать старым австрийским вшивцем. Хорошо, что вы прибавили насчет кровати. Этим вы так их запутаете, что они совсем обалдеют. Вы только им обязательно разъясните, что вшивец – это вошь-самец и что на самку-вошь может лезть только самец-вшивец. Иначе вам не выпутаться. Написали вы это, конечно, не для того, чтобы кого-нибудь обидеть, – это ясно. Господину аудитору скажите, что вы писали для собственного развлечения, и так же как свинья-самец называется боров, так самца вши называют вшивцем.

   Учитель тяжело вздохнул.

   – Что ж делать, если этот самый господин аудитор не знает как следует чешского языка. Я ему приблизительно так и объяснял, но он на меня набросился: «Замец фши по-чешски зовет «фешак», завсем не «фшивец», – заявил господин аудитор. – Femininum, Sie gebildeter Kerl, ist «он феш». Also, Maskulinum Ist «она фешак». Wir kennen uns’re Pappenheimer.^[144]

   – Короче говоря, – сказал Швейк, – ваше дело дрянь, но терять надежды не следует, как говорил цыган Янечек в Пльзене, когда в тысяча восемьсот семьдесят девятом году его приговорили к повешению за убийство двух человек с целью грабежа: все может повернуться к лучшему! И он угадал: в последнюю минуту его увели из-под виселицы, потому что его нельзя было повесить по случаю дня рождения государя императора, который пришелся как раз на тот самый день, когда он должен был висеть. Тогда его повесили на другой день после дня рождения императора. Этому парню привалило еще большее счастье: на третий день он был помилован, и пришлось возобновить его судебный процесс, так как все говорило за то, что набедокурил другой Янечек. Ну, пришлось его выкопать из арестантского кладбища, реабилитировать и похоронить на пльзенском католическом кладбище. А потом выяснилось, что он евангелического вероисповедания, его перевезли на евангелическое кладбище, а потом…

   – Потом я тебе заеду в морду, – отозвался старый сапер Водичка. – Чего только этот парень не выдумает! У человека на шее висит дивизионный суд, а он, мерзавец, вчера, когда нас вели на допрос, морочил мне голову насчет какой-то иерихонской розы.

   – Да это я не сам придумал. Это говорил слуга художника Панушки Матей старой бабе, когда та спросила его, как выглядит иерихонская роза. Он ей говорит: «Возьмите сухое коровье дерьмо, положите на тарелку, полейте водой, оно у вас зазеленеет, – это и есть иерихонская роза!» Я этой ерунды не придумывал, – защищался Швейк, – но нужно же было нам о чем-нибудь поговорить, раз мы вместе идем на допрос. Я тебя, Водичка, хотел только развлечь…

   – Уж ты развлечешь! – презрительно сплюнул Водичка. – Человек ума не приложит, как бы выбраться из всей этой заварухи, чтобы как следует рассчитаться с этими мадьярскими негодяями, а он утешает каким-то коровьим дерьмом. А как я расквитаюсь с этими мадьярскими сопляками, сидя тут взаперти? Да ко всему еще приходится притворяться и рассказывать, будто я никакой ненависти к мадьярам не питаю. Эх, скажу я вам, собачья жизнь! Ну, да еще попадется ко мне в лапы какой-нибудь мадьяр! Я его раздавлю, как кутенка! Я ему покажу «Isten ald meg magyart»,^[145] я с ним рассчитаюсь, он меня будет помнить!

   – Нечего нам беспокоиться, – сказал Швейк, – все уладится. Главное дело, никогда на суде не говорить правды. Кто дает себя околпачить и признается – тому крышка. Из признания никогда ничего хорошего не выходит. Когда я работал в Моравской Остраве, там был такой случай. Один шахтер с глазу на глаз, без свидетелей, избил инженера. Адвокат, который его защищал, все время говорил, чтобы он отпирался, ему ничего за это не будет, а председатель суда по-отечески внушал, что признание является смягчающим вину обстоятельством. Но шахтер гнул свою линию: не сознается – и баста! Его и освободили, потому что он доказал свое алиби: в этот самый день он был в Брно…

   – Иисус Мария! – крикнул взбешенный Водичка. – Я больше не выдержу! На кой черт ты все это рассказываешь, никак не пойму! Вчера с нами на допросе был один точь-в-точь такой же. Аудитор спрашивает, кем он был до военной службы, а он отвечает: «Поддувал у Креста» – и это целых полчаса, пока не выяснилось, что он раздувает мехами горн у кузнеца по фамилии Крест. А когда его спросили: «Так что же, вы у него в ученье?» – он понес: «Так точно… одно мученье…»

   В коридоре послышались шаги и возглас караульного: «Zuwachs».^[146]

   – Нашего полку прибыло! – радостно воскликнул Швейк. – Авось он припрятал окурок.

   Дверь открылась, и в барак втолкнули вольноопределяющегося, того самого, что сидел со Швейком под арестом в Будейовицах, а потом был прикомандирован к кухне одной из маршевых рот.

   – Слава Иисусу Христу, – сказал он, входя, на что Швейк за всех ответил:

   – Во веки веков. Аминь!

   Вольноопределяющийся с довольным видом взглянул на Швейка, положил наземь одеяло, которое принес с собой, и присел на лавку к чешской колонии. Затем, развернув обмотки, вынул искусно спрятанные в них сигареты и роздал их. Потом вытащил из башмака покрытый фосфором кусок от спичечной коробки и несколько спичек, аккуратно разрезанных пополам посреди спичечной головки, чиркнул, осторожно закурил сигарету, дал каждому прикурить и равнодушно заявил:

   – Я обвиняюсь в том, что поднял восстание.

   – Пустяки, – успокоил его Швейк, – ерунда.

   – Разумеется, – сказал вольноопределяющийся, – если мы подобным способом намереваемся выиграть войну с помощью разных судов. Если они во что бы то ни стало желают со мной судиться, пускай судятся. В конечном счете лишний процесс ничего не меняет в общей ситуации.

   – А как же ты поднял восстание?! – спросил сапер Водичка, с симпатией глядя на вольноопределяющегося.

   – Отказался чистить нужники на гауптвахте, – ответил вольноопределяющийся. – Повели меня к самому полковнику. Ну а тот – известная свинья! Стал на меня орать, что я арестован на основании полкового рапорта, а потому являюсь обыкновенным арестантом, что он вообще удивляется, как это меня земля носит и от такого позора еще не перестала вертеться, что, мол, в рядах армии оказался человек, носящий нашивки вольноопределяющегося, имеющий право на офицерское звание и который тем не менее своими поступками может вызвать только омерзение у начальства. Я ответил ему, что вращение земного шара не может быть нарушено появлением на нем такого вольноопределяющегося, каковым являюсь я, и что законы природы сильнее нашивок вольноопределяющегося. Хотел бы я знать, говорю, кто может заставить меня чистить нужники, которые не я загадил, хотя и на это я имел право при нашем свинском питании из полковой кухни, где дают одну гнилую капусту и тухлую баранину. Я сказал полковнику, что его вопрос, как это меня земля носит, кажется мне несколько странным, из-за меня, конечно, землетрясения не будет. Полковник во время моей речи только скрежетал зубами, будто кобыла, когда ей на язык попадется мерзлая свекла. А потом как заорет на меня: «Так будете чистить нужники или не будете?!» – «Никак нет, никаких нужников чистить не буду». – «Нет, будете, несчастный вольнопер!» – «Никак нет, не буду!» – «Черт вас подери, вы у меня вычистите не один, а сто нужников!» – «Никак нет. Не вычищу ни ста, ни одного нужника!» И пошло и пошло! «Будете чистить?» – «Не буду чистить!» Мы перебрасывались нужниками, как будто это была детская прибаутка из книги Павлы Моудрой для детей младшего возраста. Полковник бегал по канцелярии как угорелый, наконец сел и сказал: «Подумайте как следует, иначе я вас за мятеж передам дивизионному суду. Не воображайте, что вы будете первым вольноопределяющимся, расстрелянным за эту войну. В Сербии мы повесили двух вольноопределяющихся десятой роты, а одного из девятой пристрелили, как ягненка. А за что? За упрямство! Те двое, которых мы повесили, отказались приколоть жену и мальчика шабацкого «чужака», а вольноопределяющийся девятой роты был расстрелян за то, что отказался идти в наступление, отговариваясь тем, будто у него отекли ноги и он страдает плоскостопием. «Так будете чистить нужники или не будете?» – «Никак нет, не буду!» Полковник посмотрел на меня и спросил: «Послушайте, вы не славянофил?» – «Никак нет!» После этого меня увели и объявили, что я обвиняюсь в мятеже.

   – Самое лучшее, – сказал Швейк, – если будешь выдавать себя за идиота. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, с нами там был очень умный, образованный человек, преподаватель торговой школы. Он дезертировал с поля сражения, так что даже хотели устроить громкий процесс и на страх другим осудить его и повесить. А он вывернулся очень просто: начал из себя корчить человека с тяжелой наследственностью и на освидетельствовании заявил штабному врачу, что он вовсе не дезертировал, а просто с юных лет любит странствовать и всегда его тянет куда-то далеко; раз он как-то проснулся в Гамбурге, а другой раз в Лондоне, сам не зная, как туда попал. Отец его был алкоголиком и кончил жизнь самоубийством незадолго до его рождения; мать была проституткой, вечно пьяная, и умерла от белой горячки, младшая сестра утопилась, старшая бросилась под поезд, брат бросился с вышеградского железнодорожного моста. Дедушка убил свою жену, облил себя керосином и сгорел; другая бабушка шаталась с цыганами и отравилась в тюрьме спичками; двоюродный брат несколько раз судился за поджог и в Картоузах перерезал себе куском стекла сонную артерию; двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа. За его воспитанием никто не следил, и до десяти лет он не умел говорить, так как однажды, когда ему было шесть месяцев и его пеленали на столе, все из комнаты куда-то отлучились, а кошка стащила его со стола и он, падая, ударился головой.

   Периодически у него бывают сильные головные боли, в эти моменты он не сознает, что делает, и в таком-то именно состоянии ушел с фронта в Прагу, и только позднее, когда его арестовала «У Флеков» военная полиция, он пришел в себя. Надо было видеть, как живо его освободили от военной службы; и человек пять солдат, сидевших с ним в одной камере, на всякий случай записали на бумажке:

   Отец – алкоголик. Мать – проститутка.

   I. Сестра (утопилась).

   II. Сестра (поезд).

   III. Брат (с моста).

   IV. Дедушка, жену, керосин, поджег.

   V. Бабушка (цыгане, спички) и т. д.

   Но когда один из них начал болтать все это штабному врачу и не успел еще перевалить через двоюродного брата, штабной врач (это был уже третий случай!) прервал его: «А твоя двоюродная сестра с отцовской стороны бросилась в Вене с шестого этажа, за твоим воспитанием – лодырь ты этакий! – никто не следил, но тебя перевоспитают в арестантских ротах». Ну, отвели в тюрьму, связали в козлы – и с него как рукой сняло и плохое воспитание, и отца-алкоголика, и мать-проститутку, и он предпочел добровольно пойти на фронт.

   – Нынче, – сказал вольноопределяющийся, – на военной службе уже никто не верит в тяжелую наследственность, а то пришлось бы все генеральные штабы запереть в сумасшедший дом.

   В окованной железом двери лязгнул ключ, и вошел профос.

   – Пехотинец Швейк и сапер Водичка – к господину аудитору!

   Оба поднялись, Водичка обратился к Швейку:

   – Вот мерзавцы, каждый Божий день допрос, а толку никакого! Уж лучше бы, черт побери, осудили нас и не приставали без конца. Валяемся тут без дела целыми днями, а эта мадьярская шантрапа кругом бегает…

   По дороге на допрос в канцелярию дивизионного суда, которая находилась на другой стороне, тоже в бараке, сапер Водичка обсуждал со Швейком, когда же наконец они предстанут перед настоящим судом.

   – Только допрос да допрос, – выходил из себя Водичка, – хоть бы из всего этого какой-нибудь толк вышел. Изводят уйму бумаги, сгниешь за решеткой, а настоящего суда и в глаза не увидишь. Ну, скажи по правде, можно ихнюю похлебку жрать? А ихнюю капусту с мерзлой картошкой? Черт побери, такой идиотской мировой войны я никогда еще не видывал! Я представлял себе все это совсем иначе.

   – А я доволен, – сказал Швейк, – еще несколько лет назад, когда я служил на действительной службе, наш фельдфебель Солпера говаривал нам: «На военной службе каждый должен знать свои обязанности!» И, бывало, так тебе при этом съездит по морде, что долго не забудешь! Или покойный обер-лейтенант Квайзер, бывало, когда придет осматривать винтовки, так всегда прочтет нам лекцию о том, что солдату не полагается давать волю чувствам: солдаты только скот, государство их кормит, поит кофеем, отпускает табак, – и за это они должны тянуть лямку, как волы.

   Сапер Водичка задумался и через минуту сказал:

   – Когда придешь, Швейк, к аудитору, лучше не завирайся, а повторяй то, что я говорил на прошлом допросе, чтобы мне не попасть впросак. Главное, ты сам видел, как на меня напали мадьяры. Ведь – что там ни говори – мы все это делали с тобой сообща.

   – Не бойся, Водичка, – успокаивал его Швейк. – Главное – спокойствие, не волноваться. Что тут особенного – предстать перед каким-то там дивизионным судом! Ты бы посмотрел, как в былые времена действовал военный суд. Служил у нас на действительной учитель Гераль, так тот, когда всему нашему взводу в наказание была запрещена отлучка в город, лежа на койке, рассказывал, что в Пражском музее есть книга записей военного суда времен Марии Терезии. В каждом полку был свой палач, который казнил солдат поштучно, по одному терезианскому талеру за голову. По этим записям выходит, что такой палач в иной день зарабатывал до пяти талеров. Само собой, – прибавил Швейк солидно, – тогда полки были больше и их беспрестанно пополняли в деревнях.

   – Когда я был в Сербии, – сказал Водичка, – то в нашей бригаде любому, кто вызовется вешать «чужаков», платили сигаретами: повесит солдат мужчину – получает десяток сигарет «Спорт», женщину или ребенка – пять. Потом интендантство начало наводить экономию, и стали расстреливать всех гуртом. Со мной служил цыган, мы долго не знали, что он этим промышляет. Только удивлялись, что его всегда на ночь вызывают в канцелярию. Стояли мы тогда на Дрине. И как-то ночью, когда его не было, кто-то вздумал порыться в его вещах, а у этого хама в вещевом мешке – целых три коробки сигарет «Спорт» по сто штук в каждой. К утру он вернулся в наш сарай, и мы учинили над ним короткую расправу: повалили его, и Балоун удавил его ремнем. Живуч был, негодяй, как кошка. – Старый сапер Водичка сплюнул. – Никак не могли его удавить. Уж он обделался, глаза у него вылезли, а все еще был жив, как недорезанный петух. Так мы давай разрывать его, совсем как кошку: двое за голову, двое за ноги, и перекрутили ему шею. Потом на него надели его же собственный вещевой мешок вместе с сигаретами и бросили его, где поглубже, в Дрину. Кто их станет курить, такие сигареты. А утром начали его разыскивать…

   – Вам следовало бы отрапортовать, что он дезертировал, – авторитетно присовокупил Швейк, – мол, давно к этому готовился: каждый день говорил, что удерет.

   – Охота нам была об этом думать, – ответил Водичка. – Мы свое дело сделали, а дальше не наша забота. Там это было очень просто: каждый день кто-нибудь пропадал, а уж из Дрины не вылавливали. Премило плыли по Дрине в Дунай раздутый «чужак» рядом с нашим изуродованным запасным. Кто увидит в первый раз, – в дрожь бросает, чисто в лихорадке.

   – Им надо было хины давать, – сказал Швейк.

   С этими словами они вступили в барак, где помещался дивизионный суд, и конвойные отвели их в канцелярию № 8, где за длинным столом, заваленным бумагами, сидел аудитор Руллер.

   Перед ним лежал том Свода законов, на котором стоял недопитый стакан чаю. На столе возвышалось распятие из поддельной слоновой кости с запыленным Христом, безнадежно глядевшим на подставку своего креста, покрытую пеплом и окурками. Аудитор Руллер в этот момент одной рукой стряхивал пепел с сигареты и постукивал ею о подставку распятия, к новой скорби распятого Бога, а другой отдирал стакан с чаем, приклеившийся к Своду законов. Отодрав стакан, он продолжал перелистывать книгу, взятую в офицерском собрании. Это была книга Фр. С. Краузе с многообещающим заглавием: «Forschungen zur Entwicklungsgeschichte der geschlehtlichen Moral».^[147]

   Аудитор загляделся на репродукции с наивных рисунков мужских и женских органов с соответствующими стихами, которые открыл ученый Фр. С. Краузе в уборных берлинского Западного вокзала, и не заметил вошедших.

   Он оторвался от репродукций только после того, как Водичка закашлял.

   – Was geht los?^[148] – спросил он, продолжая перелистывать книгу в поисках новых примитивных рисунков, набросков и зарисовок.

   – Осмелюсь доложить, господин аудитор, – ответил Швейк, – коллега Водичка простудился и кашляет.

   Аудитор только теперь взглянул на Швейка и Водичку. Он постарался придать своему лицу строгое выражение.

   – Наконец-то притащились, – сказал аудитор, роясь в куче дел на столе. – Я приказал вас позвать в десять часов, а теперь уже без малого одиннадцать. Как ты стоишь, осел? – обратился он к Водичке, который осмелился стать «вольно». – Когда скажу «вольно», можешь делать со своими ножищами что хочешь.

   – Осмелюсь доложить, господин аудитор, – отозвался Швейк, – он страдает ревматизмом.

   – Держи язык за зубами! – сказал аудитор Руллер. – Будешь отвечать, когда тебя спросят. Ты уже три раза был у меня на допросе и всегда болтаешь больше, чем надо. Найду я это дело, наконец, или не найду? Досталось мне с вами, негодяями, хлопот! Ну, да это вам даром не пройдет, попусту заваливать суд работой!

   Ну, так слушайте, байстрюки, – прибавил он, вытаскивая из груды бумаг большое дело, озаглавленное: «Schwejk und Woditschka».^[149] – Не думайте, что из-за какой-то дурацкой драки вы и дальше будете валяться на боку в дивизионной тюрьме и отделаетесь на время от фронта. Из-за вас, олухов, мне пришлось телефонировать в суд при штабе армии.

   Аудитор вздохнул.

   – Что ты строишь такую серьезную рожу, Швейк? – продолжал он. – На фронте у тебя пройдет охота драться с гонведами. Ваше дело прекращается, и каждый из вас пойдет в свою часть, где будет наказан в дисциплинарном порядке, а потом отправитесь со своей маршевой ротой на фронт. Попадитесь мне в руки еще раз, негодяи! Я вас так проучу, что не обрадуетесь! Вот вам ордер на освобождение и ведите себя прилично. Отведите их во второй номер.

   – Осмелюсь доложить, господин аудитор, – сказал Швейк, – мы ваши слова запечатлеем в сердцах, премного благодарны за вашу доброту. Не будь это на военной службе, я позволил бы себе сказать, что вы золотой человек. Одновременно мы оба должны еще и еще раз извиниться за то, что вам пришлось с нами столько возиться. По правде сказать, мы этого не заслуживаем.

   – Уберетесь вы наконец или нет?! – закричал на Швейка аудитор. – Не вступись за вас полковник Шредер, так не знаю, чем бы все это дело кончилось.

   Водичка почувствовал себя старым Водичкой только в коридоре, когда они шли вместе с конвоем в канцелярию № 2.

   Солдат, сопровождавший их, боялся опоздать к обеду.

   – Ну-ка, ребята, маленько прибавьте шагу. Тащитесь, словно вши, – сказал он.

   В ответ на это Водичка заявил конвоиру, чтобы он не особенно разорялся, пусть скажет спасибо, что он чех, а будь он мадьяр, Водичка разорвал бы его на части.

   Так как военные писари ушли из канцелярии на обед, конвоиру пришлось покамест отвести Швейка и Водичку обратно в арестантское помещение при дивизионном суде, проклиная при этом ненавистную расу военных писарей.

   – Товарищи опять снимут весь жир с моего супа, – вопил он трагически, – а вместо мяса оставят одни жилы. Вчера вот тоже конвоировал двоих в лагерь, а кто-то сожрал полпайка, который получили за меня.

   – Вы тут, в дивизионном суде, кроме жратвы, ни о чем не думаете, – сказал совсем воспрянувший духом Водичка.

   Когда Швейк и Водичка рассказали вольноопределяющемуся, чем кончилось их дело, он воскликнул:

   – Так, значит, в маршевую роту, друзья! «Попутного ветра», – как пишут в журнале чешских туристов. Подготовка к экскурсии уже закончена. Наше славное предусмотрительное начальство обо всем позаботилось. А вы, записанные как участники экскурсии в Галицию, отправляйтесь в путь-дорогу в веселом настроении и с легким сердцем. Лелейте в сердце великую любовь к тому краю, где вас познакомят с окопами. Прекрасные и чрезвычайно интересные места. Вы почувствуете себя на далекой чужбине как дома, как в родном краю, почти как у домашнего очага. С возвышенными чувствами отправляйтесь в те края, о которых еще старый Гумбольдт сказал: «Во всем мире я не видел ничего более великолепного, чем эта дурацкая Галиция!» Богатый и ценный опыт, приобретенный нашей победоносной армией при отступлении из Галиции в дни первого похода, несомненно явится путеводной звездой при составлении программы второго похода. Только вперед, прямехонько в Россию, и на радостях выпустите в воздух все патроны!

   После обеда, перед уходом Швейка и Водички, в канцелярии подошел к ним злополучный учитель, сложивший стихотворение о вшах, и, отведя обоих в сторону, таинственно сказал:

   – Не забудьте, когда будете на русской стороне, сразу же сказать русским: «Здравствуйте, русские братья, мы братья чехи, мы нет австрийцы».

   Когда выходили из барака, Водичка, желая демонстративно выразить свою ненависть к мадьярам и показать, что даже арест не мог поколебать и сломить его убеждений, наступил мадьяру, принципиально отвергающему военную службу, на ногу и заорал на него:

   – Обуйся, прохвост!

   – Жалко, – с неудовольствием сказал сапер Водичка Швейку, – что он ничего не сказал. Зря не ответил. Я бы его мадьярскую харю разорвал от уха до уха. А он, дурачина, молчит и позволяет наступать себе на ногу. Черт возьми, Швейк, злость берет, что меня не осудили! Этак выходит, что над нами вроде как насмехаются, что это дело с мадьярами гроша ломаного не стоит. А ведь мы дрались, как львы. Это ты виноват, что нас не осудили, а дали такое удостоверение, будто мы и драться по-настоящему не умеем. За кого они, собственно, нас принимают? Что ни говори, это был вполне приличный конфликт.

   – Милый мой, – сказал добродушно Швейк, – я что-то как следует не понимаю, почему тебя не радует, что дивизионный суд официально признал нас абсолютно приличными людьми, против которых он ничего не имеет. «Правда, я при допросе всячески вывертывался, но ведь так полагается», – говорит всегда адвокат Басс своим клиентам. Когда меня аудитор спросил, зачем мы ворвались в квартиру господина Каконя, я ему на это просто ответил: «Я полагал, что мы ближе всего познакомимся с господином Каконем, если будем ходить к нему в гости». После этого аудитор уже больше ни о чем меня не спрашивал, этого ему было вполне достаточно. Запомни раз навсегда, – продолжал Швейк свои рассуждения, – перед военными судьями нельзя признаваться. Когда я сидел в гарнизонной тюрьме, в соседней камере один солдат признался, а когда остальные арестанты об этом узнали, они сделали ему темную и заставили отречься от своего признания.

   – Если бы я совершил что-нибудь бесчестное, ни за что не признался бы, – сказал сапер Водичка. – Ну а если меня этот тип аудитор прямо спросил: «Дрались?» – так я ему и ответил: «Да, дрался». – «Избили при этом кого-нибудь?» – «Так точно, господин аудитор». – «Ранили вы при этом кого-нибудь?» – «Ясно, господин аудитор». Пусть знает, с кем говорит! Какой срам, что нас освободили! Этак выходит – он не поверил, что я измочалил об этих мадьярских хулиганов свой ремень, что их в лапшу превратил, наставил им шишек и фонарей. Ты ведь был при этом, помнишь, как на меня разом навалились три мадьярских холуя, а через минуту все они валялись на земле и я топтал их ногами. И после всего этого какой-то сморкач аудитор прекращает следствие. Все равно как если бы он сказал мне: «Всякие сморкачи лезут еще драться!» Вот только кончится война, буду штатским, я его, растяпу, разыщу и покажу ему, как я не умею драться! Потом приеду сюда, в Кираль-Хиду, и устрою здесь такой мордобой, какого свет не видывал: люди будут прятаться в погреба, только услышат, что я пришел посмотреть на этих киральхидских бродяг, на этих босяков, на этих мерзавцев!

   В канцелярии с делом было покончено в два счета. Фельдфебель с еще жирными после обеда губами, подавая Швейку и Водичке бумаги и приняв при этом необычайно серьезный вид, не преминул произнести перед ними речь, в которой апеллировал к их воинскому духу. Речь свою (он был силезский поляк) фельдфебель уснастил перлами своего диалекта, как-то: «marekvium», «glupi rolmopsie», «krajcova sedmina», «sviňa porýpana» и «dum vam baně na mjesjnuckovy vaši gzichty».^[150]

   Каждого отправляли в свою часть. Швейк, прощаясь с Водичкой, сказал ему:

   – Как только кончится война, зайди проведать. С шести вечера всегда застанешь меня «У чаши» на Боище.

   – Известно, приду, – ответил Водичка. – Скандал какой-нибудь там будет?

   – Там каждый день что-нибудь бывает, – пообещал Швейк, – а уж если случится очень тихо, мы сами что-нибудь устроим.

   Друзья разошлись, и, когда уже были на порядочном расстоянии друг от друга, старый сапер Водичка крикнул Швейку:

   – Так ты уж позаботься о каком-нибудь развлечении, когда я приду!

   В ответ Швейк закричал:

   – Непременно приходи после войны!

   Отошли еще дальше друг от друга, и вдруг из-за угла второго ряда бараков донесся голос Водички:

   – Швейк! Швейк! Какое «У чаши» пиво?

   Как эхо, отозвался ответ Швейка:

   – Великопоповицкое!

   – А я думал, смиховское! – кричал издали сапер Водичка.

   – Там и девочки есть! – вопил Швейк.

   – Так, значит, после войны в шесть часов вечера! – орал Водичка.

   – Приходи лучше в половине седьмого, на случай если запоздаю! – ответил Швейк.

   И еще раз донесся издалека голос Водички:

   – А в шесть часов прийти не сможешь?

   – Ладно, приду в шесть! – услышал Водичка голос удаляющегося товарища.

   Так разлучились бравый солдат Швейк и старый сапер Водичка:

 

Wenn die Zeute auseinander gehen,

Da sagen sie auf Wiedersehen.^[151]

 

   Поручик Лукаш в бешенстве ходил по канцелярии одиннадцатой маршевой роты. Это была темная дыра в ротном сарае, отгороженная от коридора только досками. В канцелярии стояли стол, два стула, бутыль с керосином и койка. Перед Лукашем стоял старший писарь Ванек, который составлял в этом помещении ведомости на солдатское жалованье, вел отчетность по солдатской кухне, – одним словом, был министром финансов всей роты, проводил тут целый Божий день, здесь же и спал. У двери стоял толстый пехотинец, обросший бородой, как Крконош. Это был Балоун, новый денщик поручика, до военной службы мельник из-под Чешского Крумлова.

   – Нечего сказать, нашли вы мне денщика, – обратился поручик Лукаш к старшему писарю, – большое вам спасибо за такой сюрприз! В первый день посылаю его за обедом в офицерскую кухню, а он по дороге половину сожрал.

   – Виноват, я его разлил, – сказал толстенный великан.

   – Допустим, что так. Разлить можно суп или соус, но не франкфуртское жаркое. Ведь ты от жаркого принес такой кусочек, что его за ноготь засунуть можно. Ну а куда ты дел яблочный рулет?

   – Я…

   – Нечего врать. Ты его сожрал!

   Последнее слово поручик произнес так строго и с таким энергичным жестом, что Балоун невольно отступил на два шага.

   – Я справлялся в кухне, что у нас сегодня было на обед. Был суп с фрикадельками из печенки. Куда ты девал фрикадельки? Повытаскивал их по дороге? Ясно как день. Затем была вареная говядина с огурцом. А с ней что ты сделал? Тоже сожрал. Два куска франкфуртского жаркого, а ты принес мне только полкусочка. Ну? Два куска яблочного рулета. Куда их девал? Нажрался, паршивая, грязная свинья! Отвечай, куда дел яблочный рулет? Может, в грязь уронил? Ну, мерзавец! Укажи мне, где он лежит в грязи? Ах, туда, как нарочно, будто ее позвали, прибежала собака, нашла этот кусок и унесла его! Боже ты мой, Иисусе Христе! Я так набью тебе морду, что ее разнесет, как бочку! Эта грязная свинья осмеливается еще врать! Знаешь, кто тебя видел? Старший писарь Ванек. Он сам пришел ко мне и говорит: «Осмелюсь доложить, господин поручик, ваш Балоун жрет, сукин сын, ваш обед. Смотрю я в окно, а он пихает в себя, будто целую неделю ничего не ел». Послушайте, старший писарь, неужто вы не могли найти для меня большей скотины, чем этот молодчик?

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, из всей нашей маршевой роты Балоун показался мне самым порядочным солдатом. Это такая дубина, что не мог запомнить ни одного ружейного приема, и дай ему в руки винтовку, так он еще бед натворил бы. На последней учебной стрельбе холостыми патронами чуть-чуть не попал в глаз своему соседу. Я полагал, что он по крайней мере эту службу сможет исполнять.

   – И каждый день пожирать обед своего офицера! – сказал Лукаш. – Как будто ему не хватает его порции. Ну теперь, полагаю, ты уже сыт?

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я всегда голоден. Если у кого остается хлеб – так я тут же вымениваю его на сигареты; и все мне мало, такой уж я уродился. Думаю: ну, теперь уж я сыт – ан нет! Минуту спустя у меня в животе опять начинает урчать, будто не ел, и глядь, он, стерва, желудок то есть, опять дает о себе знать. Иногда думаю, что уж взаправду хватит, больше в меня уж не влезет, так нет тебе! Как увижу, что кто-нибудь ест, или почую только какой запах, сразу в животе, точно его помелом вымели: опять начинает заявлять о своих правах. Я тут готов хоть гвозди глотать! Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я уж просил: нельзя ли мне получать двойную порцию? По этой причине я был в Будейовицах у полкового врача, а тот вместо двойной порции засадил меня на два дня в лазарет и прописал на целый день лишь чашку чистого бульона. «Я, говорит, покажу тебе, каналье, как быть голодным. Приди еще только раз, так уйдешь отсюда, как щепка». Я не только, господин обер-лейтенант, не могу вкусных вещей равнодушно видеть, но и простые так раздражают мой аппетит, что слюнки текут. Осмелюсь почтительно вас просить, господин обер-лейтенант, распорядитесь, чтобы мне выдавали двойную порцию. Если мяса не будет, то хотя бы гарнир давали: картошку, кнедлики, немножко соуса, ведь это всегда остается.

   – Довольно с меня твоих наглых выходок! – ответил поручик Лукаш. – Видали вы когда-нибудь, старший писарь, более нахального солдата, чем этот балбес: сожрал обед, да еще хочет, чтобы ему выдавали двойную порцию. Этот обед ты запомнишь! Старший писарь, – обратился он к Ванеку, – отведите его к капралу Вейденгоферу, пусть тот покрепче привяжет его на дворе около кухни на два часа, когда будут раздавать гуляш. Пусть привяжет повыше, чтобы он держался только на самых цыпочках и видел, как в котле варится гуляш. Да устройте так, чтобы подлец этот был привязан, когда будут раздавать гуляш, чтобы у него слюнки потекли, как у голодной суки, когда та околачивается у колбасной. Скажите повару, пусть раздаст его порцию.

   – Слушаюсь, господин обер-лейтенант. Идемте, Балоун.

   Когда они уже уходили, поручик задержал их в дверях и, глядя прямо в испуганное лицо Балоуна, победоносно провозгласил:

   – Ну что? Добился своего? Приятного аппетита! А если еще раз проделаешь со мной такую штуку, я тебя без всяких передам в военно-полевой суд!

   Когда Ванек вернулся и объявил, что Балоун уже привязан, поручик Лукаш сказал:

   – Вы меня, Ванек, знаете, я не люблю делать таких вещей, но я не могу поступить иначе. Во-первых, вы знаете, что когда у собаки отнимают кость, она огрызается. Я не хочу, чтобы возле меня жил негодяй. Во-вторых, то обстоятельство, что Балоун привязан, имеет крупное моральное и психологическое значение для всей команды. За последнее время ребята, как только попадут в маршевый батальон и узнают, что их завтра или послезавтра отправят на позиции, делают что им вздумается. – Поручик с измученным видом тихо продолжал: – Позавчера во время ночных маневров должны были мы действовать против учебной команды вольноопределяющихся за сахарным заводом. Первый взвод, авангард, более или менее соблюдал тишину на шоссе, потому что я сам его вел, но второй, который должен был идти налево и расставить под сахарным заводом дозоры, тот вел себя так, будто возвращался с загородной прогулки. Поют себе и стучат ногами так, что, наверно, в лагере слышно было. Кроме того, на правом фланге шел на рекогносцировку местности около леса третий взвод. От нас по крайней мере десять минут ходьбы, а все же ясно было видно, как эти мерзавцы курят: повсюду огненные точки. А четвертый взвод, тот, который должен был быть арьергардом, черт знает каким образом вдруг появился перед нашим авангардом, так что его приняли за неприятеля, и мне пришлось отступать перед собственным арьергардом, наступавшим на меня. Вот какой досталась мне в наследство одиннадцатая маршевая рота. Что я из этой команды могу сделать! Как они будут вести себя во время настоящего боя?

   При этих словах Лукаш молитвенно сложил руки и сделал мученическое лицо, а нос у него вытянулся.

   – Вы на это, господин поручик, не обращайте внимания, – старался успокоить его старший писарь Ванек, – не обращайте на это внимания. Я уже был в трех маршевых ротах, и каждую из них вместе со всем батальоном расколотили, а нас отправляли на переформирование. Все эти маршевые роты были друг на друга похожи, и ни одна из них ни на волосок не была лучше вашей, господин обер-лейтенант. Хуже всех была девятая. Та потянула с собой в плен всех унтеров и ротного командира. Меня спасло только то, что я отправился в полковой обоз за ромом и вином и они проделали все это без меня. А знаете ли вы, господин обер-лейтенант, что во время последних ночных маневров, о которых вы изволили рассказывать, учебная команда вольноопределяющихся, которая должна была обойти нашу роту, заблудилась и попала к Нейзидлерскому озеру? Марширует себе до самого утра, а разведочные патрули – так те прямо влезли в болото. А вел ее сам господин капитан Сагнер. Они дошли бы небось до самого Шопрона, если б не рассвело! – продолжал конфиденциальным тоном старший писарь, который смаковал подобные происшествия; ни одно из них не ускользнуло от его внимания. – Знаете ли вы, господин обер-лейтенант, – сказал он, интимно подмигивая Лукашу, – что господин капитан Сагнер будет назначен командиром нашего маршевого батальона? По словам штабного фельдфебеля Гегнера, первоначально предполагалось, что командиром будете назначены вы, как самый старший из наших офицеров, а потом будто бы пришел в бригаду приказ из дивизии о назначении капитана Сагнера…

   Поручик Лукаш закусил губу и закурил сигарету.

   Обо всем этом он уже знал и был убежден, что с ним поступают несправедливо. Капитан Сагнер уже два раза обошел его в чине. Однако Лукаш только проронил:

   – Не в капитане Сагнере дело…

   – Не очень-то мне это по душе, – интимно заметил старший писарь. – Рассказывал мне фельдфебель Гегнер, что господин капитан Сагнер в начале войны вздумал где-то в Черногории отличиться и гнал одну за другой роты своего батальона на сербские позиции под обстрел пулеметов, несмотря на то что это было совершенно гиблое дело и пехота там вообще ни черта не сделала бы, так как сербов с тех скал могла снять только артиллерия. Из всего батальона осталось только восемьдесят человек; сам капитан Сагнер был ранен в руку, потом в больнице заразился еще дизентерией и только после этого появился у нас в полку в Будейовицах. А вчера он будто бы распространялся в офицерском собрании, что мечтает о фронте, готов потерять там весь маршевый батальон, но себя покажет и получит signum laudis. За свою деятельность на сербском фронте он получил фигу с маслом, но теперь или ляжет костьми со всем маршевым батальоном, или будет произведен в подполковники, а маршевому батальону придется туго. Я так полагаю, господин обер-лейтенант, что этот риск и нас касается. Недавно фельдфебель Гегнер говорил, что вы очень не ладите с капитаном Сагнером и что он в первую очередь пошлет в бой нашу одиннадцатую роту, в самые опасные места.

   Старший писарь вздохнул.

   – Мне думается, что в такой войне, как эта, когда столько войска и так растянута линия фронта, можно достичь успеха скорее хорошим маневрированием, чем отчаянными атаками. Я наблюдал это под Дуклою, когда был в десятой маршевой роте. Тогда все сошло гладко, пришел приказ «nicht schießen!»,^[152] мы и не стреляли, а ждали, пока русские к нам приблизятся. Мы бы их забрали в плен без единого выстрела, только тогда около нас на левом фланге стояли идиоты ополченцы, и они так испугались русских, что начали удирать под гору, по снегу – прямо как по льду. Ну, мы получили приказ, где указывалось, что русские прорвали левый фланг и что мы должны отойти к штабу бригады. Я тогда как раз находился в штабе бригады, куда принес на подпись ротную продовольственную книгу, так как не мог разыскать наш полковой обоз. В это время в штаб бригады стали прибегать поодиночке ребята из десятой маршевой роты. К вечеру их прибыло сто двадцать человек, а остальные, как говорили, заблудились во время отступления и съехали по снегу прямо к русским, вроде как на тобоггане. Натерпелись мы там страху, господин обер-лейтенант! У русских в Карпатах были позиции и внизу и наверху. А потом, господин обер-лейтенант, капитан Сагнер…

   – Оставьте вы меня в покое с капитаном Сагнером! – сказал поручик Лукаш. – Я сам все это отлично знаю. Не думайте только, пожалуйста, что, когда начнется бой, вы опять случайно очутитесь где-нибудь в обозе и будете получать ром и вино. Меня предупредили, что вы пьете горькую, стоит посмотреть на ваш красный нос, сразу видно, с кем имеешь дело.

   – Это все с Карпат, господин обер-лейтенант. Там поневоле приходилось пить: обед нам приносили на гору холодный, в окопах был снег, огонь разводить нельзя, нас только ром и поддерживал. И если б не я, с нами случилось бы, что и с другими маршевыми ротами, где не было рому и люди замерзали. Но зато у нас всех от рому стали красными носы, и это имело плохую сторону, так как из батальона пришел приказ, чтобы на разведки посылать тех солдат, у которых носы красные.

   – Теперь зима уже прошла, – многозначительно проронил поручик.

   – Ром, как и вино, господин обер-лейтенант, на фронте незаменимы во всякое время года. Они, так сказать, подбадривают. За полкотелка вина и четверть литра рому солдат сам пойдет драться с кем угодно. Что это за скотина опять стучит в дверь, не может прочесть, что ли, на дверях: «Nicht klopfen».^[153]

   – Herein!^[154]

   Поручик Лукаш повернулся в кресле и увидел, что дверь медленно и тихо открывается. И так же тихо в канцелярию одиннадцатой маршевой роты вступил бравый солдат Швейк, отдавая честь еще в дверях. Вероятно, он отдавал честь, еще когда стучал в дверь, разглядывая надпись «Nicht klopfen!».

   Швейк держал руку у козырька, и это очень шло к его совершенно довольной, беспечной физиономии. Он выглядел, как греческий бог воровства, облаченный в скромную форму австрийского пехотинца.

   Поручик Лукаш на момент невольно зажмурил глаза под ласкающим взглядом бравого солдата Швейка. Наверно, с такой любовью глядел блудный, потерянный и вновь обретенный сын на своего отца, когда тот в его честь жарил на вертеле барана.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я опять здесь, – заговорил Швейк с такой откровенной непринужденностью, что поручик Лукаш сразу пришел в себя.

   С того самого момента, когда подполковник Шредер заявил, что опять посадит ему на шею Швейка, поручик Лукаш каждый день в мыслях отдалял момент свидания.

   Каждое утро поручик думал: «Сегодня он не появится. Наверно, он опять чего-нибудь натворил, и его еще там подержат».

   Но Швейк разбил все эти расчеты своим милым и простым появлением.

   Швейк сначала бросил взгляд на старшего писаря Ванека и, обратившись к нему с приятной улыбкой, подал бумаги, которые вынул из кармана шинели.

   – Осмелюсь доложить, господин старший писарь, эти бумаги, выданные мне в полковой канцелярии, я должен отдать вам. Это насчет моего жалованья и зачисления меня на довольствие.

   Швейк держался в канцелярии одиннадцатой маршевой роты так свободно и развязно, как будто он с Ванеком был в самых приятельских отношениях. На это старший писарь реагировал только словами: «Положите их на стол».

   – Будьте любезны, старший писарь, оставьте нас со Швейком одних, – сказал со вздохом поручик Лукаш.

   Ванек ушел и остался за дверью подслушивать, о чем они будут говорить.

   Сначала он ничего не слышал. Швейк и поручик Лукаш молчали и долго глядели друг на друга. Лукаш смотрел на Швейка так, словно хотел его загипнотизировать, как петушок, стоящий перед курочкой и готовящийся на нее прыгнуть.

   Швейк, как всегда, смотрел своим теплым, нежным взглядом на поручика, как будто хотел ему сказать: «Опять мы вместе, моя душенька. Теперь ничто нас не разлучит, голубчик ты мой». И так как поручик долго не прерывал молчания, глаза Швейка говорили ему с печальной нежностью: «Так скажи что-нибудь, золотой мой, промолви хоть словечко!»

   Поручик Лукаш прервал это мучительное молчание словами, в которые старался вложить изрядную порцию иронии:

   – Добро пожаловать, Швейк! Благодарю вас за посещение. Наконец-то вы здесь, долгожданный гость.

   Но он не сдержался, и вся злость, скопившаяся за последние дни, вылилась в страшном ударе кулаком по столу. Чернильница подскочила и залила чернилами ведомость на жалованье. Одновременно с чернильницей подскочил поручик Лукаш и, встав вплотную к Швейку, заорал:

   – Скотина!

   Он стал метаться взад и вперед по узкой канцелярии и, как только оказывался около Швейка, каждый раз отплевывался.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, – сказал Швейк, меж тем как поручик Лукаш не переставал бегать по канцелярии и свирепо бросать в угол скомканные листы бумаги, за которыми он то и дело подходил к столу, – письмо я отдал в полной исправности. К счастью, мне удалось застать дома саму пани Каконь, и могу сказать, что это весьма красивая женщина, видел, правда, я ее только плачущей…

   Поручик Лукаш сел на койку военного писаря и хриплым голосом крикнул:

   – Когда же будет этому конец?

   Швейк, сделав вид, что недослышал, ответил:

   – Потом со мной случилась там маленькая неприятность, но я взял все на себя. Правда, мне не верили, что я переписываюсь с этой пани, а все же, для того чтобы замести следы, я во время допроса проглотил письмо. Потом благодаря чистой случайности – иначе это никак нельзя объяснить! – я вмешался в небольшую потасовку, но благополучно вывернулся. Была признана моя невиновность, меня послали на полковой рапорт, и в дивизионном суде следствие прекратили. В полковой канцелярии я ждал всего несколько минут, пока не пришел полковник, который меня слегка выругал и сказал, что я должен немедленно, господин обер-лейтенант, явиться к вам с рапортом о вступлении в должность ординарца. Кроме того, господин полковник приказал мне доложить вам, чтобы вы немедленно пришли к нему по делам маршевой роты. С тех пор прошло больше получаса. Но ведь господин полковник не знал, что меня еще потянут в полковую канцелярию и что я там просижу минут пятнадцать, а то и больше. А сидел я там потому, что за это время мне задержали жалованье, которое должны были выдать не в роте, а в полку, так как я считался полковым арестантом. Там все так перемешали и перепутали, что прямо обалдеть можно.

   Услышав, что еще полчаса тому назад он должен был быть у полковника Шредера, поручик стал быстро одеваться.

   – Опять, Швейк, удружили вы мне! – сказал он голосом, полным такого безнадежного отчаяния, что Швейк попытался успокоить его дружеским словом, прокричав вслед:

   – Ничего, господин полковник подождет, ему все равно нечего делать.

   Поручик Лукаш, как бомба, летел вперед.

   Минуту спустя после ухода поручика в канцелярию вошел старший писарь Ванек.

   Швейк сидел на стуле и подкладывал в маленькую железную печку уголь. Печка чадила и воняла, а Швейк продолжал развлекаться, не обращая внимания на Ванека, который остановился и несколько минут наблюдал за ним, но наконец не выдержал, захлопнул ногой дверцу печки и сказал Швейку, чтобы тот убирался отсюда.

   – Господин старший писарь, – произнес с достоинством Швейк, – позвольте вам заявить, что ваш приказ убраться отсюда и вообще из лагеря при всем моем желании исполнить не могу, так как подчиняюсь приказанию высшей инстанции. Ведь я здесь ординарец, – гордо добавил Швейк. – Господин полковник Шредер прикомандировал меня к одиннадцатой маршевой роте, к господину обер-лейтенанту, у которого я был прежде денщиком, но благодаря моей врожденной интеллигентности я получил повышение и стал ординарцем. Мы с господином обер-лейтенантом уже старые знакомые. А что вы поделывали, господин старший писарь, в мирное время?

   Полковой писарь Ванек был так обескуражен фамильярным, панибратским тоном бравого солдата Швейка, что, забыв о своем чине, которым очень любил блеснуть перед солдатами своей роты, ответил так, будто был подчиненным Швейка:

   – У меня аптекарский магазин в Кралупах. Фамилия моя Ванек.

   – Я тоже учился аптекарскому делу, – ответил Швейк, – в Праге у пана Кокошки на Перштыне. Он был ужасный чудак, и, когда я как-то по ошибке запалил бочку с бензином и у него сгорел дом, он меня выгнал, и в цех меня уже нигде больше не принимали, так что из-за этой глупой бочки с бензином мне не удалось доучиться. А вы приготовляли когда-нибудь целебные травы для коров?

   Ванек отрицательно покачал головой.

   – Мы приготовляли целебные травы для коров вместе с освященными образочками. Наш хозяин Кокошка был исключительно набожным человеком и вычитал как-то, что святой Пилигрим исцелял скот от раздутия брюха. Так, по его заказу на Смихове напечатали образки святого Пилигрима, и он отнес их в Эмаузский монастырь, где их ему и освятили за двести золотых, а потом мы их вкладывали в конвертик с нашими целебными травами для коров. Эти целебные травы размешивали в теплой воде и давали корове пить из лохани. При этом скотине прочитывалась маленькая молитва к святому Пилигриму, которую сочинил наш приказчик Таухен. Дело было так. Когда эти образки святого Пилигрима были готовы, на другой стороне нужно было напечатать какую-нибудь молитву. Так вот вечером наш старик Кокошка позвал Таухена и велел ему к следующему утру сочинить молитву к нашим образкам и целебным травам, чтобы завтра в десять часов, когда он придет в лавку, все было готово к отправке в типографию: коровы уже давно ждут этой молитвы. Одно из двух: если сочинит хорошую – он ему гульден на бочку выложит, нет – через две недели получит расчет. Пан Таухен целую ночь потел, утром, не выспавшись, пришел открывать лавку, а у него ничего еще не было написано. Мало того: он даже забыл, как зовут святого по этим целебным травам. Выручил его из беды слуга Фердинанд. Тот на все руки был мастер. Когда мы на чердаке сушили на чай ромашку, так он, бывало, разуется и влезет в эту самую ромашку ногами. Он говорил нам, что от этого ноги перестают потеть. Умел он ловить голубей на чердаке, умел открывать конторку с деньгами и еще обучал нас другим способам подрабатывать. И у меня, у мальчишки, дома была такая аптека – я ее из лавки в дом к себе натаскал, – какой не было и «У милосердных». Так вот, тот самый Фердинанд и выручил из беды Таухена. «Позвольте, говорит, взглянуть». Пан Таухен немедленно послал меня за пивом для него.

   Не успел я еще принести пива, а уж у Фердинанда половина дела была сделана, и он прочел нам:

 

Голос с неба раздается,

Утихает суета:

У Кокошки продается

Чудо-корень для скота!

Исцелит сей корешочек

(Только гульден за мешочек!)

И теляток и коров

Безо всяких докторов.

 

   Потом, когда Фердинанд выпил пива и как следует нализался желудочных капель на спирту, дело пошло быстро и он в одно мгновение прекрасно закончил:

 

Этот корень нашел сам святой Пилигрим,

И за это ему мы хвалу воздадим:

Ты крестьянам – утеха, коровам – отрада,

Сохрани и спаси наше бедное стадо!

 

   Затем, когда пришел пан Кокошка, пан Таухен пошел с ним в контору, а выйдя оттуда, показал нам два золотых, а не один, как ему было обещано. Он хотел разделить их пополам с паном Фердинандом, но слугу Фердинанда, когда тот увидел эти два золотых, сразу обуял бес корыстолюбия: «Или все, или, мол, ничего!» Ну, тогда пан Таухен ему ничего не дал, а оставил эти два золотых себе. Потом привел меня в магазин, дал мне подзатыльник и сказал, что я получу сто таких подзатыльников, если когда-нибудь осмелюсь сказать, что сочинил не он. А если Фердинанд пойдет жаловаться к нашему хозяину, то я должен сказать, что слуга Фердинанд лгун. Мне пришлось в этом присягнуть перед бутылкой с эстрагоновым уксусом. Ну а наш слуга принялся вымещать свою злобу на целебной траве для коров. Смешивали мы эти травы в больших ящиках на чердаке, а он, где только находил, сметал мышиное дерьмо, приносил его и примешивал к этой целебной траве. Потом собирал на улице конские катышки, сушил их дома, толок в ступке для кореньев и тоже подбрасывал в коровьи целебные травы с образом святого Пилигрима. Но и на этом он не успокоился. Он мочился в эти ящики, испражнялся в них, а потом все это размешивал. Выходило вроде каши с отрубями.

   Раздался телефонный звонок. Старший писарь подбежал к телефонному аппарату и с отвращением отбросил трубку.

   – Надо идти в полковую канцелярию. Так внезапно… Это что-то мне не нравится.

   Швейк опять остался один.

   Через минуту снова раздался звонок.

   Швейк начал телефонный разговор:

   – Ванек?.. Он ушел в полковую канцелярию. Кто у телефона?.. Ординарец одиннадцатой маршевой роты. А кто там у телефона?.. Ординарец двенадцатой роты? Мое почтение, коллега. Моя фамилия?.. Швейк. А твоя? Браун! Это не твой родственник Браун на Набережной улице в Карлине, шляпочник? Нет? Не знаешь такого… Я тоже с ним не знаком. Я проезжал как-то на трамвае мимо, и его вывеска мне бросилась в глаза. Что новенького?.. Я ничего не знаю. Когда едем? Я еще ни с кем об отъезде не говорил. А куда мы должны ехать?

   – Вот олух! С ротой на фронт.

   – Об этом я еще ничего не слышал.

   – Нечего сказать – хорош ординарец! А что твой лейтенант?

   – Не лейтенант, а обер-лейтенант.

   – Это одно и то же. Твой обер-лейтенант пошел на совещание к полковнику?

   – Он его туда позвал.

   – Ну вот видишь: и наш туда пошел, и командир тринадцатой роты тоже. Я только что говорил с ихним ординарцем по телефону. Мне что-то эта спешка не нравится!

   – А не знаешь, музыкантская команда укладывается?

   – Я ничего не знаю.

   – Не валяй дурака! Говорят, что ваш старший писарь уже получил накладную на вагоны. Правда ведь? Сколько у вас солдат?

   – Не знаю.

   – Эх ты, глупая башка, что я тебя, съем, что ли? (Было слышно, как говоривший у телефона обратился к кому-то поблизости: «Франта, возьми вторую трубку, услышишь, какой в одиннадцатой роте дурак ординарец».) Алло! Спишь ты там, что ли, что с тобой? Так отвечай, когда тебя коллега спрашивает. Значит, ты еще ничего не знаешь? Не скрывай. Разве старший писарь не говорил, что вам будут выдавать консервы? Ты с ним о таких вещах не говоришь? Вот дубина! Тебя это не касается? (Слышен смех.) Что… на тебя кирпич, что ли, с крыши свалился? Ну а как только что-нибудь узнаешь, ты нам сейчас же позвони в двенадцатую маршевую роту, дурачок родимый! Откуда ты?

   – Из Праги.

   – Должен бы быть чуточку поумнее. Да вот еще что. Когда ушел из канцелярии ваш старший писарь?..

   – Только что его позвали.

   – Вот оно как. А раньше-то не мог мне об этом сказать? Наш тоже только что ушел. Что-то там заваривается. С обозом не говорил еще?

   – Нет.

   – Господи Иисусе Христе! А еще говоришь, что из Праги! Ты ни о чем не заботишься! Где ты только целый день шляешься?

   – Я только с час тому назад пришел из дивизионного суда.

   – Это другой коленкор, товарищ. Нынче же забегу на тебя посмотреть! Давай отбой два раза.

   Только что Швейк собрался закурить трубку, как опять раздался телефонный звонок. «Ну вас к черту с вашим телефоном, – подумал Швейк, – стану я с вами трепаться».

   Но телефон неумолимо продолжал звонить, так что у Швейка лопнуло наконец терпение, он взял телефонную трубку и заорал:

   – Алло! Кто у телефона? Здесь ординарец одиннадцатой маршевой роты Швейк.

   Швейк узнал голос поручика Лукаша:

   – Что вы все там делаете? Где Ванек? Немедленно позовите к телефону Ванека!

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, телефон только что зазвонил.

   – Послушайте, Швейк, мне некогда с вами дурака валять! Телефонные разговоры на военной службе – это вам не телефонная болтовня, когда кого-нибудь зовут на обед. Телефонный разговор должен быть ясен и краток. При телефонных разговорах отбрасываются «осмелюсь доложить», «обер-лейтенант». Итак, я вас спрашиваю, Швейк, там Ванек? Пусть немедленно подойдет к телефону.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, под рукой его нет. Его только что, может, и четверти часа не будет, из нашей канцелярии вызвали в полковую канцелярию.

   – Дайте мне только прийти, я с вами расправлюсь! Не можете вы, что ли, выражаться кратко? Слушайте внимательно, что я вам сейчас буду говорить! Чтобы вы потом у меня не отговаривались, будто в телефоне что-то хрипело. Немедленно, как только повесите трубку…

   Пауза.

   Снова звонок.

   Швейк берет телефонную трубку, и его осыпают градом ругательств:

   – Скотина, хулиган, мерзавец! Что вы делаете? Почему прервали разговор?

   – Вы изволили сказать, чтобы я повесил трубку.

   – Через час я приду домой. Не обрадуетесь вы у меня! Немедленно собирайтесь и отправляйтесь в барак, найдите там какого-нибудь взводного, хотя бы Фукса, и скажите ему, чтобы он сейчас же взял десять солдат и шел с ними на склад получать консервы. Повторите, что он должен сделать.

   – Идти с десятью солдатами на склад получать консервы для роты.

   – Наконец-то вы немножко поумнели! Я пока что позвоню Ванеку в полковую канцелярию, чтобы он тоже шел на склад принять консервы. Если же он тем временем вернется в барак, пусть оставит все и бежит на склад. А теперь повесьте трубку.

   Швейк довольно долго и тщательно искал взводного Фукса и других унтеров. Все они торчали около кухни, обгладывали мясо с костей и потешались над привязанным Балоуном, который, правда, стоял всей ступней на земле: его пожалели. Все это представляло собой интересное зрелище. Один из поваров принес Балоуну ребро и сунул ему прямо в рот. Привязанный бородатый великан Балоун, не имея возможности действовать руками, осторожно переворачивал кость во рту, балансируя ею с помощью зубов и десен. Он обгладывал мясо с видом лешего.

   – Кто здесь из вас взводный Фукс? – спросил Швейк, найдя наконец унтеров.

   Взводный Фукс не счел нужным отозваться, увидев, что его спрашивает какой-то рядовой пехотинец.

   – Ясно говорят вам, – крикнул Швейк, – долго ли я еще буду вас спрашивать?! Где здесь взводный Фукс?

   Взводный Фукс выступил вперед и с достоинством начал всячески обкладывать Швейка: он-де не взводный, а господин взводный, и нельзя орать: «Где взводный?», а следует обращаться: «Осмелюсь доложить, здесь ли находится господин взводный?» В его взводе, если кто забудет сказать «Ich melde gehörsam»,^[155] немедленно получает в морду.

   – Осторожней на повороте! – рассудительно сказал Швейк. – Немедленно собирайтесь, идите в барак, возьмите там десять человек и бегом марш вместе с ними на склад получать консервы.

   Взводный был так ошеломлен, что смог выговорить только:

   – Чего?..

   – Без всяких там «чего», – ответил Швейк. – Я ординарец одиннадцатой маршевой роты и только что разговаривал по телефону с господином обер-лейтенантом Лукашем, и тот сказал: «Бегом марш с десятью рядовыми на склад». Если вы не пойдете, господин взводный Фукс, так я немедленно вернусь обратно к телефону. Господин обер-лейтенант требует во что бы то ни стало, чтобы вы шли. Не может быть никаких разговоров! «Телефонный разговор, – говорит поручик Лукаш, – должен быть ясен и краток». Если сказано идти взводному Фуксу, то взводный Фукс должен идти! Такой приказ – вам не какая-то там болтовня, когда кого-нибудь к обеду зовут. На военной службе, особенно во время войны, каждое промедление – преступление. «Если этот самый взводный Фукс сию же минуту не пойдет, как только вы ему об этом объявите, так вы мне немедленно телефонируйте и я с ним разделаюсь! От взводного Фукса останется только мокрое место!» Плохо вы, милейший, знаете господина обер-лейтенанта!

   Швейк победоносно оглядел унтер-офицеров, которые его выступлением были поражены и уничтожены.

   Взводный Фукс пробурчал что-то невразумительное и быстрыми шагами ушел, Швейк ему закричал вдогонку:

   – Так можно мне позвонить господину обер-лейтенанту, что все в порядке?

   – Немедленно буду с десятью солдатами на складе, – ответил взводный Фукс, уже подойдя к бараку.

   А Швейк, не произнеся ни слова, ушел, оставив унтер-офицеров, ошеломленных не меньше, чем взводный Фукс.

   – Начинается! – сказал низенький капрал Блажек. – Будем паковаться.

* * *

   Швейк вернулся в канцелярию одиннадцатой маршевой роты. Не успел он раскурить трубку, как раздался телефонный звонок. Со Швейком снова заговорил поручик Лукаш:

   – Где вы шляетесь, Швейк? Звоню уже третий раз, и никто не отзывается.

   – Разыскивал, господин обер-лейтенант.

   – Что, уже пошли?

   – Конечно, пошли, но еще не знаю, пришли ли они туда. Может быть, еще раз сбегать?

   – Нашли вы взводного Фукса?

   – Нашел, господин обер-лейтенант. Вначале он мне сказал «чего?» и только когда я ему объяснил, что телефонный разговор должен быть краток и ясен…

   – Не дурачьтесь, Швейк!.. Ванек еще не вернулся?

   – Не вернулся, господин обер-лейтенант.

   – Да не орите вы так в трубку! Не знаете, где может быть теперь этот проклятый Ванек?

   – Не знаю, господин обер-лейтенант, где может быть этот проклятый Ванек.

   – Он был в полковой канцелярии, но куда-то ушел. Может, в кантине?.. Идите туда к нему, Швейк, и скажите, чтобы он немедленно шел на склад. Да вот еще что: найдите немедленно капрала Блажека и скажите ему, чтобы он тотчас же отвязал Балоуна, и пошлите Балоуна ко мне. Повесьте трубку.

   Швейк действительно принялся хлопотать, нашел капрала Блажека и передал ему приказание поручика отвязать Балоуна. Капрал Блажек заворчал:

   – Когда туго приходится, робеть начинают!

   Швейк пошел посмотреть, как будут отвязывать Балоуна, а потом проводил его, так как это было по дороге, к кантине, где Швейк должен был разыскать старшего писаря Ванека.

   Балоун смотрел на Швейка, как на своего спасителя, и обещал ему, что будет делиться с ним всеми своими посылками, которые получит из дому.

   – У нас скоро будут резать свинью, – сказал меланхолически Балоун. – Ты какую свиную колбасу любишь: с кровью или без крови? Скажи, не стесняйся, я сегодня же вечером буду писать домой. В моей свинье будет примерно сто пятьдесят кило. Голова у ней, как у бульдога, а такие свиньи – самые лучшие. С такими свиньями в убытке не останешься. Такая порода, брат, не подведет! Сала на ней – пальцев на восемь. Дома я сам делал ливерную колбасу. Так, бывало, налопаешься фаршу, что сам чуть не лопнешь. Прошлогодняя свинья была на сто шестьдесят кило. Вот это свинья так свинья! – с восторгом сказал он на прощание, крепко пожимая руку Швейку. – А выкормил я ее на одной картошке и сам диву давался, как она у меня быстро жирела. Кусок поджаренной ветчинки, полежавшей в рассоле, да с картофельными кнедликами, посыпанными шкварками, да с капустой!.. Пальчики оближешь! После этого и пивко пьется с удовольствием!.. Не жизнь, а рай! Что еще нужно человеку? И все это у нас отняла война.

   Бородатый Балоун тяжело вздохнул и пошел в полковую канцелярию, а Швейк отправился по старой липовой аллее к кантине.

   Старший писарь Ванек с блаженным видом сидел в кантине и разъяснял знакомому штабному писарю, сколько можно было заработать перед войной на эмалевых и клеевых красках. Штабной писарь был вдребезги пьян. Днем приехал один богатый помещик из Пардубиц, сын которого был в лагерях, дал ему хорошую взятку и все утро до обеда угощал его в городе.

   Теперь штабной писарь сидел в полном отчаянии оттого, что у него пропал аппетит, не соображал, о чем идет речь, а на трактат об эмалевых красках и совсем не реагировал.

   Он был занят собственными размышлениями и ворчал себе под нос, что железнодорожная ветка должна была бы идти из Тршебони в Пелегржимов, а потом обратно.

   Когда вошел Швейк, Ванек попытался еще раз в цифрах объяснить штабному писарю, сколько зарабатывали на одном килограмме строительной краски, на что штабной писарь ответил ни с того ни с сего:

   – На обратном пути он умер, оставив после себя только письма.

   Увидев Швейка, он, очевидно, принял его за какого-то человека, которого очень недолюбливал, и начал обзывать его чревовещателем.

   Швейк подошел к Ванеку, который тоже выпил, но при этом был приветлив и мил.

   – Господин старший писарь, – отрапортовал ему Швейк, – немедленно идите на склад, там вас ждет уже взводный Фукс с десятью рядовыми, и получайте консервы. Ноги в руки, бегом – марш! Господин обер-лейтенант телефонировал уже два раза.

   Ванек рассмеялся:

   – Деточка моя, что я, идиот, что ли? Ведь за это мне пришлось бы самого себя изругать, ангел ты мой! Времени на все хватит. Над нами ведь не каплет, золотце мое! Пусть-ка сперва обер-лейтенант Лукаш отправит маршевых рот столько же, как я, а тогда и разговаривает; небось тогда он ни к кому не будет зря лезть со своим «бегом марш!». Я уже получил приказ в полковой канцелярии, что завтра поедем, надо укладываться и немедленно идти получать на дорогу провиант. А что, ты думаешь, я сделал? Я самым спокойным манером зашел сюда выпить четвертинку вина. Сидится мне здесь спокойно, и пусть все идет своим чередом. Консервы останутся консервами, выдача – выдачей. Я знаю склад лучше, чем господин обер-лейтенант, и разбираюсь в том, что говорится на совещаниях господ офицеров у господина полковника. Ведь это господину полковнику только чудится, будто на складе имеются консервы. Склад нашего полка никогда никаких запасов консервов не имел, и доставали мы их от случая к случаю в бригаде или одалживали в других полках, с которыми оказывались поблизости. Одному только Бенешевскому полку мы должны больше трехсот банок консервов. Хе, хе! Пусть на своих совещаниях они говорят, что им вздумается. Куда спешить? Ведь все равно, когда наши придут туда, каптенармус скажет им, что они с ума спятили. Ни одна маршевая рота не получила на дорогу консервов. Так, что ли, ты, старая картошка? – обратился он к штабному писарю.

   Тот, очевидно, засыпал или на него нашел небольшой припадок белой горячки, только он ответил:

   – Она шла, держа над собой раскрытый зонт.

   – Самое лучшее, – продолжал старший писарь Ванек, – на все это махнуть рукой. Если сегодня в полковой канцелярии сказали, что завтра трогаемся, – этому не поверит и малый ребенок. Можем мы разве уехать без вагонов? При мне еще звонили на вокзал. Там нет ни одного свободного вагона. Выходит все точь-в-точь, как с последней маршевой ротой. Сидели мы тогда два дня на вокзале и ждали, пока над нами кто-нибудь смилуется и пошлет за нами поезд. А потом мы не знали, куда поедем. Даже сам полковник ничего не знал. Уж мы проехали всю Венгрию, и все еще никто не знал: поедем мы на Сербию или на Россию. На каждой станции говорили по прямому проводу со штабом дивизии. А были мы просто какой-то заплатой. Пришили нас наконец где-то у Дуклы. Там нас вдребезги разбили, и мы снова поехали формироваться. Только не торопиться! Со временем все выяснится, а пока нечего спешить. Jawohl, nochamol!^[156] Вино у них здесь замечательное, – продолжал Ванек, не слушая, как бормочет про себя штабной писарь:

   – Glauben Sie mir, ich habe bisher wenig von meinem Leben gehabt. Ich wundere mich über diese Frage.^[157]

   – Чего же по-пустому беспокоиться об отъезде маршевого батальона? У первой маршевой роты, с которой я ехал, все было готово за два часа и все оказалось в полном порядке. Другие роты нашего тогдашнего маршевого батальона готовились в дорогу целых два дня, а наш ротный командир лейтенант Пршеносил (франт такой был) нам прямо сказал: «Ребята, не спешите!» – и все шло как по маслу. Только за два часа перед отходом поезда мы начали укладываться. Самое лучшее – подсаживайтесь…

   – Не могу, – с геройской самоотверженностью ответил бравый солдат Швейк. – Я должен идти в канцелярию. А что, если кто-нибудь позвонит?

   – Ну так идите, мое золотце. Но только запомните раз навсегда, что это некрасиво с вашей стороны и что настоящий ординарец никогда не должен быть там, где он нужен. Никогда не исполняйте так рьяно своих обязанностей. Поверьте, душка, нет ничего хуже суетливого ординарца, который бегает и суетится за всех.

   Но Швейк был уже за дверью и спешил в канцелярию своей маршевой роты.

   Ванек остался в одиночестве – никак нельзя было сказать, чтобы штабной писарь составлял ему компанию. Последний совершенно ушел в себя и бормотал, глядя на четвертинку вина, самые удивительные вещи без всякой связи между собой: то по-чешски, то по-немецки.

   – Я много раз проходил по этой деревне, но и понятия не имел о том, что она существует на свете. In einem halben Jahre habe ich meine Staatsprüfung hinter mir und einen Doktor gemacht.^[158] Я стал старым калекой. Благодарю вас, Люси. Erscheinen sie in schön ausgestatteten Biinden,^[159] – может быть, найдется среди вас кто-нибудь, кто помнит это?

   Старший писарь от скуки стал барабанить какой-то марш, но долго скучать ему не пришлось: дверь отворилась, вошел повар Юрайда с офицерской кухни и плюхнулся на стул.

   – Нам сегодня дали приказ, – залопотал он, – получить на дорогу коньяк. Но в нашей бутыли еще оставался ром, и нам пришлось ее опорожнить. Пришлось-таки здорово приналечь! Вся кухонная прислуга – в лежку! Я обсчитался на несколько порций. Полковник опоздал, и ему не хватило. Поэтому ему теперь делают омлет. Вот, я вам скажу, комедия!

   – Занятная авантюра, – заметил Ванек, который за вином всегда любил вставить красивенькое словцо.

   Повар Юрайда принялся философствовать, что отвечало его бывшей профессии. Перед войной он издавал оккультный журнал и серию книг под названием «Загадки жизни и смерти». На военной службе он примазался к полковой офицерской кухне, и когда, бывало, увлечется чтением древнеиндийских сутр Прагна Парамита («Откровения мудрости»), у него частенько подгорало жаркое. Полковник Шредер ценил его как полковую достопримечательность. Действительно, какая офицерская кухня могла бы похвалиться поваром-оккультистом, который, заглядывая в тайны жизни и смерти, удивлял всех таким филе в сметане или рагу, что смертельно раненный под Комаровом подпоручик Дучек все время звал Юрайду.

   – Да, – сказал ни с того ни с сего еле державшийся на стуле Юрайда: от него на десять шагов разило ромом, – когда сегодня не хватило на господина полковника и когда он увидел, что осталась только тушеная картошка, он впал в состояние гаки. Знаете, что такое «гаки»? Это состояние голодных духов. И вот тогда я ему сказал: «Обладаете ли вы достаточной силой, господин полковник, чтобы устоять перед роковым предначертанием судьбы, а именно: выдержать то, что на вашу долю не хватило телячьей почки? В карме предопределено, чтобы вы, господин полковник, сегодня на ужин получили божественный омлет с рубленой тушеной телячьей печенкой».

   – Милый друг, – обратился он вполголоса после небольшой паузы к старшему писарю, сделав при этом непроизвольный жест рукой и опрокинув все стоявшие перед ним на столе стаканы. – Существует небытие всех явлений, форм и вещей, – мрачно произнес после этого действия повар-оккультист. – Форма есть небытие, а небытие есть форма. Небытие неотделимо от формы, форма неотделима от небытия. То, что является небытием, является и формой, то, что есть форма, есть небытие. – Повар-оккультист погрузился в молчание, подпер рукой голову и стал созерцать мокрый, облитый стол.

   Штабной писарь продолжал мычать что-то, не имевшее ни начала, ни конца:

   – Хлеб исчез с полей, исчез – in dieser Stimmung erhielt er Einladung und ging zu ihr,^[160] праздник Троицы бывает весной.

   Старший писарь Ванек продолжал барабанить по столу, пил и время от времени вспоминал, что у продовольственного склада его ждут десять солдат во главе со взводным. При этом воспоминании он улыбался и махал рукой.

   Вернувшись поздно в канцелярию одиннадцатой маршевой роты, он нашел Швейка у телефона.

   – Форма есть небытие, а небытие есть форма, – произнес он с трудом, завалился одетый на койку и сразу уснул.

   Швейк продолжал все время сидеть у телефона, так как два часа тому назад поручик Лукаш по телефону сообщил ему, что он все еще на совещании у господина полковника, но забыл сказать, что Швейк может отойти от телефона.

   Потом со Швейком говорил по телефону взводный Фукс, который с десятью рядовыми, напрасно прождав старшего писаря, тогда только разглядел, что склад заперт.

   Наконец Фукс куда-то ушел, и десять рядовых один за другим вернулись в свой барак.

   Время от времени Швейк развлекался тем, что снимал телефонную трубку и слушал. Телефон был новейшей системы, недавно введенной в армии, и обладал тем преимуществом, что можно было вполне отчетливо слышать чужие телефонные разговоры по всей линии.

   Обоз переругивался с артиллерийскими казармами, саперы угрожали военной почте, полигон ругал пулеметную команду.

   А Швейк, не вставая, сидел да сидел у телефона…

   Совещание у полковника продолжалось.

   Полковник Шредер развивал новейшую теорию полевой службы и особенно подчеркивал значение гранатометчиков.

   Он перескакивал с пятого на десятое, говорил о расположении фронта два месяца тому назад на юге и на востоке, о важности тесной связи между отдельными частями, об удушливых газах, о стрельбе по неприятельским аэропланам, о снабжении солдат на фронте и потом перешел к внутренним взаимоотношениям в армии.

   Он разговорился об отношении офицеров к нижним чинам, нижних чинов к унтер-офицерам, о перебежчиках в стан врага, о политических событиях и о том, что пятьдесят процентов чешских солдат politisch verdächtig.^[161]

   – Jawohl, meine Herren, der Kramarsch, Scheiner und Klòfatsch…^[162]

   Большинство офицеров при этом думало, когда наконец старый пустомеля перестанет нести эту белиберду, но полковник Шредер продолжал городить всякий вздор о новых задачах новых маршевых батальонов, о павших в бою офицерах полка, о цеппелинах, о проволочных заграждениях, о присяге…

   Тут поручик Лукаш вспомнил, что в то время, когда весь маршевый батальон присягал, бравый солдат Швейк к присяге приведен не был, так как в те дни сидел в дивизионном суде.

   И, вспомнив это, он вдруг рассмеялся.

   Это было что-то вроде истерического смеха, которым он заразил нескольких офицеров, сидевших рядом. Его смех привлек внимание полковника, только что заговорившего об опыте, приобретенном при отступлении германских армий в Арденнах. Смешав все это в одну кучу, полковник закончил:

   – Господа, здесь нет ничего смешного.

   Потом все отправились в офицерское собрание, так как полковника Шредера вызвал к телефону штаб бригады.

   Швейк дремал у телефона, когда его вдруг разбудил звонок.

   – Алло! – послышалось в телефоне. – У телефона Regimentskanzlei.

   – Алло! – ответил Швейк. – Здесь канцелярия одиннадцатой маршевой роты.

   – Не задерживай, – послышался голос, – возьми карандаш и пиши. Прими телефонограмму. Одиннадцатой маршевой роте…

   Затем последовали одна за другой какие-то странные фразы, так как одновременно говорили двенадцатая и тринадцатая маршевые роты, и телефонограмма совершенно растворилась в этом хаосе звуков. Швейк не мог понять ни слова. Наконец все утихло, и Швейк разобрал:

   – Алло! Алло! Повтори и не задерживай!

   – Что повторить?

   – Что повторить, дубина! Телефонограмму!

   – Какую телефонограмму?

   – Черт тебя побери! Глухой ты, что ли? Телефонограмму, которую я продиктовал тебе, балбес!

   – Я ничего не слышал, кто-то здесь еще говорил.

   – Осел ты, и больше ничего! Что ты думаешь, я с тобой дурачиться буду? Примешь ты телефонограмму или нет? Есть у тебя карандаш и бумага? Что?.. Нет?.. Скотина! Мне ждать, пока ты найдешь? Ну и солдаты пошли!.. Ну так как же? Может, ты еще не подготовился? Наконец-то раскачался! Так слушай: 11. Marschkumpanie.^[163] Повтори!

   – 11. Marschkumpanie.

   – Kumpaniekommandant…^[164] Есть?.. Повтори!

   – Kumpaniekommandant…

   – Zur Besprechung morgen…^[165] Готов? Повтори!

   – Zur Besprechung morgen…

   – Um neun Uhr. Unterschrift.^[166] Понимаешь, что такое Unterschrift, обезьяна? Это подпись! Повтори это!

   – Um neun Uhr. Unterschrift. Понимаешь… что… такое Unterschrift, обезьяна, это – подпись.

   – Дурак! Подпись: Oberst Schröder,^[167] скотина! Есть? Повтори!

   – Oberst Schröder, скотина…

   – Наконец-то, дубина! Кто принял телефонограмму?

   – Я.

   – Himmelherrgott!^[168] Кто это «я»?

   – Швейк. Что еще?

   – Слава Богу, больше ничего. Тебя надо было назвать «Ослов». Что у вас там нового?

   – Ничего нет. Все по-старому.

   – Тебе небось все это нравится? У вас сегодня кого-то, говорят, привязывали?

   – Всего-навсего денщика господина обер-лейтенанта: он у него обед слопал. Не знаешь, когда мы едем?

   – Да, брат, это вопрос!.. Сам старик этого не знает. Спокойной ночи! Блох у вас там много?

   Швейк положил трубку и принялся будить старшего писаря Ванека, который свирепо ругался, а когда Швейк начал его трясти, заехал ему в нос. Потом перевернулся на живот и стал брыкаться.

   Швейку все-таки удалось его разбудить, и тот, протирая глаза, повернулся к нему лицом и испуганно спросил:

   – Что случилось?

   – Ничего особенного, – ответил Швейк, – я хотел бы с вами посоветоваться. Только что мы получили телефонограмму, что господин обер-лейтенант Лукаш завтра в девять часов должен явиться на совещание к господину полковнику. Я теперь не знаю, как мне поступить. Должен ли я пойти передать ему это сейчас, немедленно, или завтра утром? Я долго раздумывал: следует ли мне вас будить, ведь вы так хорошо храпели… А потом решил, куда ни шло: ум хорошо, два лучше…

   – Ради Бога, прошу вас, не мешайте спать, – завопил Ванек, зевая во весь рот, – идите туда утром и не будите меня!

   Он повернулся на бок и тотчас опять заснул.

   Швейк сел опять около телефона и, положив голову на стол, задремал. Его разбудил телефонный звонок.

   – Алло! Одиннадцатая маршевая рота?

   – Да, одиннадцатая маршевая рота. Кто там?

   – Тринадцатая маршевая рота. Алло! Который час? Я не могу никак созвониться с телефонной станцией. Что-то долго не идут меня сменять.

   – У нас часы стоят.

   – Значит, как и у нас. Не знаешь, когда трогаемся? Не говорил ты с полковой канцелярией?

   – Там ни хрена не знают, как и мы. Не грубите, барышня! Вы уже получили консервы? От нас туда ходили и ничего не принесли. Склад был закрыт.

   – Наши тоже пришли с пустыми руками. Зря только панику подымают. Куда, думаешь, мы поедем?

   – В Россию.

   – А я думаю, что, скорее, в Сербию. Это мы увидим, когда будем в Будапеште. Если нас повезут направо – так Сербия, а налево – Россия. Есть у вас уже вещевые мешки? Говорят, что жалованье повысят. Играешь в три листика? Играешь – так приходи завтра. Мы зажариваем каждый вечер. Сколько вас сидит у телефона? Один? Так наплюй на все и ступай дрыхать. Странные у вас порядки! Ты небось попал сюда, как кур во щи. Ну, наконец-то пришли сменять меня. Дрыхай на здоровье!

   Швейк действительно сладко уснул на стуле у телефона, забыв повесить трубку, так что никто не мог потревожить его сна. А телефонист в полковой канцелярии всю ночь ругался: не может, хоть тресни, дозвониться одиннадцатой маршевой роте и передать новую телефонограмму о том, что завтра до двенадцати часов дня должен быть представлен в полковую канцелярию список солдат, которым не была сделана противотифозная прививка.

   Поручик Лукаш все еще сидел в офицерском собрании с военным врачом Шанцлером, который, усевшись верхом на стул, размеренно стучал бильярдным кием об пол и при этом произносил следующие фразы:

   – «Сарацинский султан Салах-Эддин первый признал нейтральность санитарного персонала.

   Следует подавать помощь раненым вне зависимости от того, к какому лагерю они принадлежат.

   Каждая сторона должна покрыть расходы за лекарство и лечение другой стороне.

   Следует разрешить посылать врачей и фельдшеров с генеральскими удостоверениями для оказания помощи раненым врагам.

   Точно так же попавших в плен раненых следует под охраной и поручительством генералов отсылать назад или же обменивать. Потом они могут продолжать службу в строю.

   Больных с обеих сторон не разрешается ни брать в плен, ни убивать, их следует отправлять в безопасные места в госпитали.

   Разрешается оставить при них стражу, которая, как и больные, должна вернуться с генеральскими удостоверениями. Все это распространяется и на фронтовых священнослужителей, на врачей, хирургов, аптекарей, фельдшеров, санитаров и других лиц, обслуживающих больных. Все они не могут быть взяты в плен, но тем же самым порядком должны быть посланы обратно».

   Доктор Шанцлер уже сломал при этом два кия и все еще не закончил своей странной лекции об охране раненых на войне, постоянно впутывая в свою речь какие-то непонятные генеральские удостоверения.

   Поручик Лукаш допил свой черный кофе и пошел домой, где нашел бородатого великана Балоуна, занятого поджариванием в котелке колбасы на его спиртовке.

   – Я осмелился, – заикаясь, сказал Балоун, – я позволил себе, осмелюсь доложить…

   Лукаш с любопытством посмотрел на него. В этот момент Балоун показался ему большим ребенком, наивным созданием, и поручик Лукаш пожалел, что приказал привязать его за его колоссальный аппетит.

   – Жарь, жарь, Балоун, – сказал он, отстегивая шашку, – с завтрашнего дня я прикажу выписывать для тебя лишнюю порцию хлеба.

   Поручик сел к столу. Вдруг на него нашло настроение написать сентиментальное письмо своей тете.

   «Милая тетенька!

   Только что получил приказ подготовиться к отъезду на фронт со своей маршевой ротой. Может, это письмо будет последним моим письмом к тебе. Повсюду идут жестокие бои, и наши потери велики. И мне трудно закончить это письмо словом “до свидания”; правильнее написать “прощай"».

   «Докончу завтра утром», – подумал поручик Лукаш и пошел спать.

   Балоун, увидев, что поручик Лукаш крепко уснул, опять начал шнырять и шарить по квартире, как тараканы ночью, открыл чемоданчик поручика и откусил кусок шоколаду. Вдруг испугался, – поручик во сне зашевелился, – быстро положил надкусанный шоколад в чемоданчик и притих.

   Потом потихоньку подсмотрел, что написал поручик.

   Прочел и был тронут, особенно словом «прощай».

   Он лег на свой соломенный матрац у дверей и вспомнил родной дом и дни, когда резали свиней.

   Балоун никак не мог отогнать от себя яркую картину, как он прокалывает тлаченку, чтоб из нее вышел воздух и во время варки она не лопнула.

   При воспоминании о том, как у соседей однажды лопнула и разварилась целая колбаса, он уснул беспокойным сном. Ему приснилось, что он позвал к себе неумелого колбасника, который так плохо набивает ливерные колбасы, что они тут же лопаются. Потом, что мясник забыл сделать кровяную колбасу, пропала буженина и для ливерных колбас не хватает лучинок. Потом ему приснился полевой суд, будто его поймали, когда он крал из походной кухни кусок мяса. Наконец он увидел себя повешенным на липе в аллее военного лагеря в Бруке-на-Лейте.

   Швейк проснулся вместе с пробуждающимся солнышком, которое взошло в благоухании сгущенного кофе, доносившемся изо всех ротных кухонь. Он машинально, как будто только что кончил разговаривать по телефону, повесил трубку и совершил по канцелярии утренний моцион. При этом он пел. Начал он сразу с середины песни о том, как солдат переодевается девицей и идет к своей возлюбленной на мельницу, а мельник кладет его спать к своей дочери, но прежде кричит мельничихе:

 

Подавай, старуха, кашу,

Да попотчуй гостью нашу!

 

   Мельничиха кормит нахального парня, а потом начинается семейная трагедия.

 

Утром мельник встал чуть свет,

На дверях прочел куплет:

«Потеряла в эту ночь

Честь девичью ваша дочь».

 

   Швейк пропел так громко, что вся канцелярия ожила; старший писарь Ванек проснулся и спросил:

   – Который час?

   – Только что играли утреннюю зорю.

   – Встану уж после кофе, – решил Ванек, торопиться было не в его правилах, – и без того опять будут приставать и понапрасну гонять, как вчера с этими консервами.

   Ванек зевнул и спросил:

   – Не наболтал ли я лишнего, когда вернулся домой?

   – Так, в кое-что невпопад, – сказал Швейк. – Вы все время рассуждали сами с собой о каких-то формах: мол, форма не есть форма, а то, что не есть форма, есть форма, и та форма опять не есть форма. Но это вас быстро утомило, и вы сразу начали храпеть, словно пила в работе.

   Швейк замолчал, прошелся к двери, опять повернул к койке старшего писаря, остановился и начал:

   – Что касается лично меня, господин старший писарь, то когда я услышал, что вы говорите об этих формах, я вспомнил о фонарщике Затке. Он служил на газовой станции на Летне, и в обязанность его входило зажигать и тушить фонари. Это был просвещенный человек, он ходил по разным ночным кабачкам на Летне: ведь от зажигания до гашения фонарей времени много. Потом, к утру, на газовой станции он вел точь-в-точь такие же разговоры, как, например, вы вчера, только он говорил так: «Эти кости для играния, потому что на них вижу ребра и грани я». Я это собственными ушами слышал, когда меня один пьяный полицейский привел за несоблюдение чистоты на улице по ошибке вместо полицейского комиссариата на газовую станцию. Потом, – сказал Швейк тихо, – этот Затка кончил очень плохо. Вступил он в конгрегацию Святой Марии, ходил с небесными козами на проповеди патера Емельки к святому Игнатию на Карлову площадь и, когда приехали миссионеры к святому Игнатию, забыл погасить все газовые фонари в своем районе, так что там беспрерывно три дня и три ночи горел газ на улицах. Беда, – продолжал Швейк, – когда человек вдруг примется философствовать, – это всегда пахнет белой горячкой. Несколько лет тому назад к нам перевели из Семьдесят пятого полка майора Блюгера. Тот всегда, бывало, раз в месяц соберет нас, выстроит в каре и начнет вместе с нами философствовать: «Что такое офицерское звание?» Он ничего, кроме сливянки, не пил. «Каждый офицер, солдаты, – разъяснял он нам на казарменном дворе, – является сам по себе совершеннейшим существом, которое наделено умом в сто раз большим, чем вы все, вместе взятые. Вы не можете представить себе ничего более совершенного, чем офицер, даже если бы размышляли над этим всю жизнь. Каждый офицер есть существо необходимое, – в то время как вы, рядовые, являетесь случайным элементом и ваше существование допустимо, но не обязательно. Если бы дело дошло до войны и вы пали бы за государя императора, – прекрасно. От этого не многое изменилось бы, но если бы первым пал ваш офицер, тогда бы вы почувствовали, в какой степени вы от него зависите и насколько велика эта потеря. Офицер должен существовать, а вы обязаны своим существованием только господам офицерам; вы от них происходите, вы без них не обойдетесь, вы без начальства и пернуть не можете. Офицер для вас, солдаты, закон нравственности – все равно, понимаете вы это или нет, – а так как каждый закон должен иметь своего законодателя, то таким для вас, солдаты, является только офицер, которому вы себя чувствуете – и должны чувствовать – обязанными во всем, и каждое без исключения его приказание должно вами исполняться, независимо от того, нравится это вам или нет». А однажды, после того как майор Блюгер закончил свою речь, он стал обходить каре и спрашивать одного за другим:

   – Что ты чувствуешь, когда хватишь лишнего?

   Ну, ему отвечали как-то нескладно: дескать, или еще никогда до этого не доходило, или всякий раз, как хватишь лишнего, начинает тошнить, а один даже сразу почувствовал, что останется без отпуска. Всех их майор Блюгер тут же приказал отвести в сторону, чтобы они после обеда на дворе поупражнялись в вольной гимнастике в наказание за то, что не умеют выразить то, что они чувствуют. Ожидая своей очереди, я вспомнил, о чем он в последний раз распространялся, и, когда майор подошел ко мне, я совершенно спокойно ему ответил: «Осмелюсь доложить, господин майор, когда я хвачу лишнего, то всегда чувствую внутри какое-то беспокойство, страх и угрызение совести. А когда я вовремя возвращаюсь из отпуска в казармы, мной овладевает блаженный покой и лезет внутреннее удовлетворение». Все кругом расхохотались, а майор Блюгер заорал: «До тебя, балда, клопы только лезут, когда ты дрыхнешь на койке! Он, сукин сын, еще острит!» – и вкатил мне такие шпангли – мое почтение!

   – На военной службе иначе нельзя, – сказал старший писарь, лениво потягиваясь на своей койке, – это уж так исстари ведется: как ни ответь, как ни сделай – всегда над тобой висят тучи и в тебя мечут гром и молнии. Без этого нет дисциплины!

   – Правильно сказано, – заявил Швейк. – Никогда не забуду, как посадили рекрута Пеха. Ротным командиром был у нас лейтенант Моц. Вот собрал он рекрутов и спрашивает: кто – откуда? «Перво-наперво, желторотые, – обратился он к ним, – вы должны научиться отвечать коротко и ясно, точно кнутом щелкнуть. Итак, начнем. Откуда вы, Пех?» Пех был интеллигентный малый и ответил так: «Нижний Боусов, Unter Bauzen, двести шестьдесят семь домов, тысяча девятьсот тридцать шесть чешских обывателей, округ Ичин, волость Соботка, бывшая вотчина Кости, приходская церковь Святой Екатерины, построенная в четырнадцатом столетии и реставрированная графом Вацлавом Вратиславом Нетолицким, школа, почта, телеграф, станция чешской товарной линии, сахарный завод, мельница, лесопилка, хутор Вальха, шесть ярмарок в году…»

   Лейтенант Моц кинулся на него и стал бить его по морде, приговаривая: «Вот тебе первая ярмарка, вот тебе другая, третья, четвертая, пятая, шестая…» А Пех, хоть и был рекрут, потребовал, чтобы его допустили на батальонный рапорт. В канцелярии была тогда развеселая шатия. Ну и написали они там, что он направляется на батальонный рапорт по поводу ежегодных ярмарок в Нижнем Боусове. Командиром батальона был тогда майор Рогелль. «В чем дело?» – спросил он Пеха, а тот выпалил: «Осмелюсь доложить, господин майор, в Нижнем Боусове шесть ярмарок в году!». Ну, здесь майор Рогелль на него заорал, затопал ногами и немедленно приказал отвести его в военный госпиталь в отделение для сумасшедших. С той поры стал из Пеха самый что ни на есть последний солдат, – не солдат, а одно наказание.

   – Солдата воспитать – дело нелегкое, – сказал, зевая, старший писарь Ванек. – Солдат, который не был ни разу наказан на военной службе, не солдат. Это, может, в мирное время так было, что солдат, отбывший свою службу без единого наказания, потом имел всякие преимущества на гражданке. Теперь как раз наоборот: самые плохие солдаты, которые в мирное время не выходили из-под ареста, на войне оказались самыми лучшими. Помню я рядового из восьмой маршевой роты Сильвануса. У того, бывало, что ни день – то наказание. Да какие наказания! Не стыдился украсть у товарища последний крейцер. А когда попал в бой, так первый перерезал проволочные заграждения, трех взял в плен и одного тут же по дороге застрелил, – дескать, тот не внушал ему доверия. Он получил большую серебряную медаль, нашили ему две звездочки, и, если бы его потом не повесили у Дукельского перевала, был бы он давно уже взводным. А не повесить его после боя никак нельзя было. Раз вызвался он идти на рекогносцировку, а патруль другого полка застиг его за обшариванием трупов. Нашли у него часов штук восемь и много колец. Повесили у штаба бригады.

   – Из этого видно, – глубокомысленно заметил Швейк, – что каждый солдат сам должен завоевывать себе положение.

   Раздался телефонный звонок. Старший писарь подошел к телефону. Можно было разобрать голос поручика Лукаша, который спрашивал, что с консервами. Затем было слышно, как он давал нагоняй.

   – Правда же, их нет, господин обер-лейтенант! – кричал в телефон Ванек. – Откуда им там взяться, это только фантазия интендантства. Совсем напрасно было посылать туда людей. Я хотел вам телефонировать. Я был в кантине? Кто сказал? Повар-оккультист из офицерской кухни? Действительно, я позволил себе туда зайти. Знаете, господин обер-лейтенант, как назвал этот самый оккультист всю панику с консервами? «Ужас нерожденного». Никак нет, господин обер-лейтенант, я совершенно трезв. Что делает Швейк? Он здесь. Прикажете его позвать? Швейк, к телефону! – крикнул старший писарь и шепотом добавил: – Если вас спросит, в каком виде я вернулся, скажите, что в полном порядке.

   Швейк у телефона:

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, у телефона Швейк.

   – Послушайте, Швейк, как обстоит дело с консервами? Все в порядке?

   – Нет их, господин обер-лейтенант. Ни слуху ни духу.

   – Я хотел бы, Швейк, чтобы вы, пока мы в лагере, по утрам всегда являлись ко мне с рапортом. А когда поедем, – вы все время будете находиться при мне. Что вы делали ночью?

   – Сидел всю ночь у телефона.

   – Были какие-нибудь новости?

   – Были, господин обер-лейтенант.

   – Швейк, не валяйте опять дурака. Сообщали что-нибудь важное, срочное?

   – Так точно, господин обер-лейтенант, но только к девяти часам.

   – Что же вы сразу мне об этом не доложили?

   – Не хотел вас беспокоить, господин обер-лейтенант, не смел об этом и помыслить.

   – Так говорите же, – черт вас дери! – что предстоит в девять часов?!

   – Телефонограмма, господин обер-лейтенант.

   – Я вас не понимаю.

   – Я это записал, господин обер-лейтенант. Примите телефонограмму. Кто у телефона?.. Есть? Читай… Или еще что-то в этом роде…

   – Черт вас побери, Швейк! Мука мне с вами… Передайте мне содержание, или я вас так тресну, что… Ну?!

   – Опять какое-то совещание, господин обер-лейтенант, сегодня в девять часов утра у господина полковника. Хотел вас разбудить ночью, но потом раздумал.

   – Еще бы вы осмелились будить меня ночью из-за всякой ерунды, на это и утром времени достаточно. Wieder eine Besprechung, der Teufel soll das alles buserieren!^[169] Отпустите трубку, позовите к телефону Ванека.

   – Старший писарь Ванек у телефона. Rechnungs-Feldwebl Vanek, Herr Oberleutnant!^[170]

   – Ванек, найдите мне немедленно другого денщика. Этот подлец Балоун за ночь сожрал у меня весь шоколад. Привязать? Нет, отдадим его в санитары. Детина косая сажень в плечах, – пусть таскает раненых с поля сражения. Пошлю его немедленно к вам. Устройте все это в полковой канцелярии немедленно и тотчас же возвращайтесь в роту. По-вашему, скоро тронемся?

   – Торопиться некуда, господин обер-лейтенант. Когда мы отправлялись с девятой маршевой ротой, нас целых четыре дня водили за нос. С восьмой то же самое. Только с десятой было лучше. Были мы в полной боевой готовности, в двенадцать часов получили приказ, а вечером уже ехали, но зато потом нас гоняли по всей Венгрии и не знали, какую дыру на каком фронте нами заткнуть.

   С тех пор как поручик Лукаш стал командиром одиннадцатой маршевой роты, он находился в состоянии, называемом синкретизмом, – по имени той философской системы, которая старалась примирить противоречия понятий путем компромисса, доходящего до смешения противоположных взглядов. А поэтому он ответил:

   – Да, может быть, это и так. По-вашему, мы сегодня не тронемся? В девять часов совещание у полковника. Да, кстати, знаете о том, что вы дежурный? Я только так. Составьте мне… Подождите, что, бишь, должны вы мне составить? Список унтер-офицеров с указанием, с какого времени каждый из них служит… Потом провиант для роты. Национальность? Да, да, и национальность… А главное, пришлите мне нового денщика. Что сегодня прапорщику Плешнеру делать с командой? Подготовиться к отправке. Счета?.. Приду подписать после обеда. Никого не отпускайте в город. В кантину, в лагерь? После обеда на час… Позовите сюда Швейка… Швейк, вы останетесь пока у телефона.

   – Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, что я еще не пил кофе.

   – Так принесите кофе и останьтесь в канцелярии у телефона, пока я вас не позову. Знаете, что такое ординарец?

   – Это тот, кто на побегушках, господин обер-лейтенант.

   – Итак, чтобы вы были здесь на месте, когда я вам позвоню. Напомните еще раз Ванеку, чтобы нашел для меня какого-нибудь денщика. Швейк! Алло! Где вы?

   – Здесь, господин обер-лейтенант, мне только что принесли кофе.

   – Швейк! Алло!

   – Я слушаю, господин обер-лейтенант. Кофе совсем холодный.

   – Вы, Швейк, хорошо знаете, что такое денщик, поговорите с ним, а потом скажете мне, что он собой представляет. Повесьте трубку.

   Ванек, прихлебывая черный кофе, в который подлил рома из бутылки с надписью «Tinte»^[171] (сделанной из предосторожности), посмотрел на Швейка и сказал:

   – Наш обер-лейтенант так кричит в телефон, что я разобрал каждое слово. Вы, Швейк, по всему видать, близко знакомы с господином обер-лейтенантом?

   – Я его правая рука. Рука руку моет. Попадали мы с ним в переделки. Сколько раз хотели нас разлучить, а мы опять сходились. Он на меня во всем полагается. Сколько раз уж я сам этому удивлялся. Вот только что вы слышали, как он сказал, чтобы я вам еще раз напомнил о том, что вы должны ему найти нового денщика, а я должен поговорить с ним и дать о нем отзыв. Господину обер-лейтенанту не каждый денщик угодит.

* * *

   Полковник Шредер вызвал на совещание всех офицеров маршевого батальона. Он ждал этого совещания с нетерпением, чтобы иметь возможность высказаться. Кроме того, надо было принять какое-нибудь решение по делу вольноопределяющегося Марека, который отказался чистить отхожие места и как бунтовщик был послан полковником Шредером в дивизионный суд.

   Из арестантского отделения дивизионного суда он только вчера ночью был переведен на гауптвахту, где и находился под стражей. Одновременно с этим в полковую канцелярию была передана до невозможности запутанная бумага дивизионного суда, в которой указывалось на то, что в данном случае дело идет не о бунте, так как вольноопределяющиеся не обязаны чистить отхожие места, но тем не менее в этом усматривается нарушение дисциплины, каковой поступок может быть искуплен им примерной службой на фронте. Ввиду всего этого обвиняемый вольноопределяющийся Марек опять отсылается в свой полк, а следствие о нарушении дисциплины приостанавливается до конца войны и будет возобновлено в случае нового проступка вольноопределяющегося Марека.

   Предстояло еще одно дело. Одновременно с вольноопределяющимся Мареком был переведен из арестантского дивизионного суда на гауптвахту самозванец взводный Тевелес, который недавно появился в полку, куда был послан из загребской больницы. Он имел большую серебряную медаль, нашивки вольноопределяющегося и три звездочки. Он рассказывал о геройских подвигах шестой маршевой роты в Сербии и о том, что от всей роты остался он один. Следствием было установлено, что с шестой маршевой ротой в начале войны действительно отправился какой-то Тевелес, который, однако, не имел прав вольноопределяющегося. Была затребована справка от бригады, к которой во время бегства из Белграда 2 декабря 1914 года была прикомандирована шестая маршевая рота, и было установлено, что в списке представленных к награде и награжденных серебряными медалями никакого Тевелеса нет. Был ли, однако, рядовой Тевелес во время Белградского похода произведен во взводные – выяснить не удалось, ввиду того что вся шестая маршевая рота вместе со всеми своими офицерами после битвы у церкви Св. Саввы в Белграде пропала без вести. В дивизионном суде Тевелес оправдывался тем, что действительно ему была обещана большая серебряная медаль и что поэтому он купил ее у одного босняка. Что касается нашивок вольноопределяющегося, то их он себе пришил в пьяном виде, а продолжал носить потому, что был постоянно пьян, ибо организм его ослабел от дизентерии.

   Открыв собрание, прежде чем приступить к обсуждению этих двух вопросов, полковник Шредер указал, что перед отъездом, который уже не за горами, следует почаще встречаться. Из бригады ему сообщили, что ждут приказов от дивизии. Солдаты должны быть наготове, а ротные командиры обязаны бдительно следить за тем, чтобы все были на месте. Затем он еще раз повторил все, о чем говорил вчера. Опять сделал обзор военных событий и напомнил, что ничто не должно сломить боевой дух армии и отвагу.

   На столе перед ним была прикреплена карта театра военных действий с флажками на булавках, но флажки были опрокинуты и фронты передвинулись. Вытащенные булавки с флажками валялись под столом.

   Весь театр военных действий ночью до неузнаваемости разворотил кот, которого держали в полковой канцелярии писаря. Кот нагадил на Австро-Венгерский фронт и хотел было зарыть кучку, но повалил флажки и размазал кал по всем позициям, оросил фронты и предмостные укрепления и запакостил армейские корпуса.

   Полковник Шредер был очень близорук.

   Офицеры маршевого батальона с интересом следили за тем, как палец полковника Шредера приближался к этим кучкам.

   – Путь на Буг, господа, лежит через Сокаль, – изрек полковник с видом прорицателя и продвинул по памяти указательный палец к Карпатам, при этом влез в одну из тех кучек, с помощью которых кот старался сделать карту театра военных действий рельефной.

   – Was ist das, meine Herren?^[172] – с удивлением обратился он, когда ему что-то прилипло к пальцу.

   – Wahrscheinlich, Katzendreck, Herr Oberst,^[173] – сказал за всех очень вежливо капитан Сагнер.

   Полковник Шредер ринулся в соседнюю канцелярию, откуда послышались громовые проклятия и ужасные угрозы, что он заставит всю канцелярию вылизать языком оставленные котом следы.

   Допрос был краток. Выяснилось, что кота две недели тому назад притащил в канцелярию младший писарь Цвибельфиш. По выяснении дела Цвибельфиш собрал все свои манатки, а старший писарь отвел его на гауптвахту и посадил впредь до дальнейших распоряжений господина полковника.

   Этим, собственно, совещание и закончилось.

   Вернувшись к офицерам, весь красный от злости, полковник Шредер забыл, что следовало еще потолковать о судьбе вольноопределяющегося Марека и лжевзводного Тевелеса.

   – Прошу господ офицеров быть готовыми и ждать моих дальнейших приказаний и инструкций, – коротко сказал он.

   Так и остались под стражей на гауптвахте вольноопределяющийся и Тевелес, и, когда позднее к ним присоединился Цвибельфиш, они могли составить «марьяж», а после этого стали приставать к своим караульным с требованием, чтобы те выловили всех блох из тюфяков.

   Потом к ним сунули ефрейтора Пероутку из тринадцатой маршевой роты. Когда вчера распространился по лагерю слух, что отправляются на позиции, Пероутка исчез и утром был найден патрулем в Бруке «У белой розы». Он оправдывался тем, что хотел перед отъездом посмотреть знаменитый стекольный завод графа Гарраха у Брука, а на обратном пути заблудился и только утром, совершенно изможденный, добрел до «Белой розы» (в действительности же он спал с Розочкой из «Белой розы»).

* * *

   Ситуация осталась по-прежнему невыясненной. Поедут или нет? Швейк по телефону в канцелярии одиннадцатой маршевой роты выслушал самые разнообразные мнения: пессимистические и оптимистические. Двенадцатая маршевая рота телефонировала, будто кто-то из канцелярии слышал, что предварительно будут производиться упражнения в стрельбе по движущейся мишени и что поедут потом. Этого оптимистического взгляда не разделяла тринадцатая маршевая рота, которая телефонировала, что только что из города вернулся капрал Гавлик, слышавший от одного железнодорожного служащего, будто на станцию уже поданы вагоны.

   Ванек со злобой вырвал у Швейка трубку и закричал, что железнодорожники ни хрена не знают и что он сам только что пришел из полковой канцелярии.

   Швейк с удовольствием оставался на своем посту у телефона и на вопрос «Что нового?» отвечал, что ничего определенного пока не известно.

   Так он ответил и на вопрос поручика Лукаша.

   – Что у вас нового?

   – Ничего определенного пока не известно, господин обер-лейтенант, – стереотипно ответил Швейк.

   – Осел! Повесьте трубку.

   Потом пришло несколько телефонограмм, которые после всяческих недоразумений Швейк принял.

   В первую очередь ту, которую не могли продиктовать ему ночью из-за того, что он не повесил трубку и спал. Телефонограмма эта касалась списка тех, кому была сделана и кому не была сделана противотифозная прививка.

   Потом Швейк принял запоздавшую телефонограмму о консервах. Вопрос этот был уже выяснен вчера.

   Затем поступила телефонограмма всем батальонам, ротам и подразделениям полка:

   «Копия телефонограммы бригады № 75692. Приказ по бригаде № 172.

   При отчетности о хозяйстве полевых кухонь следует при наименовании нужных продуктов придерживаться нижеследующего порядка: 1 – мясо, 2 – консервы, 3 – овощи свежие, 4 – овощи сушеные, 5 – рис, 6 – макароны, 7 – крупа, 8 – картофель, – вместо прежнего порядка: 4 – сушеные овощи, 5 – свежие овощи».

   Когда Швейк прочел все это старшему писарю, Ванек торжественно заявил, что подобные телефонограммы кидают в нужник.

   – Это придумал какой-нибудь болван из штаба армии, а потом это идет по всем дивизиям, бригадам, полкам.

   Затем Швейк принял еще одну телефонограмму, которую продиктовали так быстро, что он лишь успел записать в блокноте что-то вроде шифра: «In der Folge genauer erlaubt gewesen oder das selbst einem hingegen immerhin eingeholet werden».^[174]

   – Все это лишнее, – сказал Ванек после того, как Швейк страшно удивился тому, что он написал, и трижды вслух прочел все. – Одна ерунда, хотя – черт их знает! – может быть, это шифрованная телефонограмма. У нас нет в роте шифровального отделения. Это также можно выбросить.

   – Я думаю то же самое, – сказал Швейк, – если бы я объявил господину обер-лейтенанту, что in der Folge genauer erlaubt gewesen oder das selbst einem hingegen immerhin eingeholet werden, то он бы обиделся.

   – Некоторые бывают, скажу я вам, такие недотроги, что прямо ужас! – продолжал Швейк, опять погружаясь в воспоминания. – Ехал я однажды на трамвае с Высочан в Прагу, а в Либне подсел к нам некто пан Новотный. Как только я его узнал, я пошел к нему на площадку и завел разговор о том, что мы, дескать, земляки, оба из Дражова, а он на меня разорался, чтобы я к нему не приставал, что он якобы меня не знает. Я стал ему все объяснять, чтобы он припомнил, как я еще маленьким мальчиком ходил к нему с матерью, которую звали Антония, а отца звали Прокоп, и был он стражником в имении. Но он и после этого не хотел признаться, что мы знакомы. Так я ему привел в доказательство еще более подробные сведения: рассказал, что в Дражове было двое Новотных – Тонда и Иосиф, и он как раз тот Иосиф, и мне из Дражова о нем писали, что он застрелил свою жену за то, что она попрекала его пьянством. Но тут он размахнулся, а я увернулся, и он разбил большое стекло на передней площадке перед вагоновожатым. Ну, нас высадили и отвели, а в комиссариате выяснилось, что он потому так щепетилен, что звали его вовсе не Иосиф Новотный, а Эдуард Дубрава, и был он из Монтгомери в Америке, а сюда приехал навестить родственников.

   Телефон прервал его рассказ, и какой-то хриплый голос из пулеметной команды опять спросил: поедут ли? Об этом будто бы с утра идет совещание у господина полковника.

   В дверях показался бледный как полотно кадет Биглер, самый большой дурак в роте, потому что в учебной команде вольноопределяющихся он старался отличиться своими познаниями. Он кивнул Ванеку, чтобы тот вышел за ним в коридор. Там они имели продолжительный разговор.

   Вернувшись, Ванек презрительно ухмылялся.

   – Вот осел! – сказал он Швейку. – Нечего сказать, экземплярчик у нас в маршевой роте! Он тоже был на совещании, и, когда расходились, господин обер-лейтенант распорядился, чтобы взводные произвели осмотр винтовок со всей строгостью. А Биглер пришел спросить меня, должен ли он дать распоряжение связать Жлабека за то, что тот вычистил винтовку керосином. – Ванек разгорячился. – О такой глупости спрашивает меня, хотя знает, что едут на позиции! Господин обер-лейтенант вчера правильно сделал, что велел отвязать своего денщика. Я этому щенку сказал, чтобы он поостерегся ожесточать солдат.

   – Раз уж вы заговорили о денщике, – сказал Швейк, – не нашли ли вы денщика господину обер-лейтенанту?

   – Будьте умнее, – ответил Ванек, – времени хватит. Между прочим, я думаю, что господин обер-лейтенант к Балоуну привыкнет; изредка Балоун что-нибудь слопает, а потом и это у него пройдет, когда попадем на фронт. Там часто ни тому, ни другому нечего будет жрать. Когда я ему скажу, что Балоун остался, то он ничего не сможет поделать. Это моя забота, господина обер-лейтенанта это не касается. Главное: не торопиться!

   Ванек опять лег на свою койку и сказал:

   – Швейк, расскажите мне какой-нибудь анекдот из военной жизни.

   – Можно, – ответил Швейк, – только я боюсь, что опять кто-нибудь к нам позвонит.

   – Так выключите телефон: отвинтите провод или снимите трубку.

   – Ладно, – сказал Швейк, снимая трубку. – Я вам расскажу один случай, подходящий к нашему положению. Только тогда вместо настоящей войны были маневры, а паника была точь-в-точь такая же, как сегодня: тоже не знали, когда выступим из казарм. Служил со мной Шиц с Поржича, хороший парень, только набожный и робкий. Он представлял себе, что маневры – это что-то ужасное и что люди на них падают от жажды, а санитары подбирают их, как опавшие плоды. Поэтому он пил про запас, а когда мы выступили из казарм на маневры и пришли к Мнишеку, то сказал: «Я этого, ребята, не выдержу, только Господь Бог может меня спасти!» Потом мы пришли к Горжовицам, и там у нас был на два дня привал, так как произошла какая-то ошибка, и мы так быстро шли вперед, что чуть было вместе с остальными полками, которые шли с нами по флангам, не захватили весь неприятельский штаб. И осрамились бы, потому что нашему корпусу полагалось про…ать, а противнику выиграть: у них там находился какой-то эрцгерцогишка-замухрышка. Шиц устроил такую штуку. Когда мы разбили лагерь, он собрался и пошел в деревню за Горжовицами кое-что себе купить и к обеду возвращался в лагерь. Была жара, и выпил он тоже здорово, и тут увидел он при дороге столб, на столбе был ящик, а в нем под стеклом совсем маленькая статуя святого Яна Непомуцкого. Помолился он святому Яну и говорит: «Вот, чай, жарко тебе, не мешало бы тебе чего-нибудь выпить. На самом ты солнцепеке. Чай, все время потеешь?» Взболтал походную фляжку, выпил и говорит: «Оставил я и тебе глоток, святой Ян из Непомук». Потом спохватился, вылакал все, и святому Яну из Непомук ничего не осталось. «Иисус Мария! – воскликнул он. – Святой Ян из Непомук, ты это мне должен простить, я тебя за это вознагражу. Я возьму тебя с собой в лагерь и так тебя напою, что ты на ногах стоять не сможешь». И добрый Шиц из жалости к святому Яну из Непомук разбил стекло, вытащил статуйку святого, сунул под гимнастерку и отнес в лагерь. Потом святой Ян Непомуцкий с ним спал вместе на соломе. Шиц носил его с собой во время походов в ранце, и всегда ему страшно везло в карты. Где только ни сделаем привал, он всегда выигрывал, пока не пришли мы в Прахенско. Квартировали мы в Драгеницах, и он все вдребезги продул. Когда утром мы выступили в поход, так на груше у дороги висел в петле святой Ян Непомуцкий. Вот вам и анекдот. Ну а теперь повешу трубку.

   И телефон опять начал вбирать в себя судороги нервной жизни лагеря. Гармония покоя была здесь нарушена.

   В это самое время поручик Лукаш изучал в своей комнате только что переданный ему из штаба полка шифр с руководством, как его расшифровать, и одновременно тайный шифрованный приказ о направлении, по которому маршевый батальон должен был двигаться к границе Галиции (первый этап).

   7217–1238-475-2121-35-Мошон.

   8922-375-7282-Раб.

   4432–1238-7217-375-8922-35 – Комарно.

   7282–9299-310-375-7881-298-475-7979 – Будапешт.

   Расшифровывая эти цифры, поручик Лукаш вздохнул:

   – Der Teufel soll das buserieren.^[175]