Всякий раз, когда в трёх километрах от моего дома я проезжаю мимо неприметной виллы, где он впервые встретился с Рейганом, я вспоминаю этих двух великих людей. И когда мимо “Интерконтиненталя” проезжаю, где они на пресс-конференции дали миру понять, что ядерной войны не будет, я тоже вспоминаю те великие времена.
Versoix (canton Geneva), November 1985
Когда в 1985-м мир увидел, что русский может быть живым, свободным, открытым, доброжелательным, миролюбивым, улыбающимся и раскрепощённым человеком, а не догматиком с текстом на бумажке, не закомплексованным мизантропом, не “Мы вас похороним”. Когда стало ясно, что мы будем жить. Когда все изменения в мире были только к лучшему. Когда мир шёл в будущее, а не в прошлое. Когда пришла свобода, которую он всем нам просто взял — и подарил.
А после этого просто взял — и ушёл. Благородно, тихо. Почти без крови (таки были Вильнюс, Баку и пр.), но всё же без всесоюзной мясорубки по милошевичскому сценарию — а ведь ничто ему не мешало попытаться удержать неудержимое. Но он решил уйти с достоинством, и тем самым он навсегда вошёл в историю как Человек, а не как мясник.
За свою свободу, за этот бесценный подарок, как я мог его поблагодарить? Как вернуть человеку добро? Разве что вступиться за него (и одновременно за себя самого, конечно) в августе 91-го, когда Михаила Сергеевича с Раисой Максимовной закрыли в Форосе.
“Защищал Белый дом” — так я не скажу, это громко сказано. Не защищал, а собирал по окрестностям хлам, чтобы строить из него баррикады. Я говорил — со строителями баррикад и с журналистами. И самую тяжёлую работу делал — я говорил с солдатами, растерянными, запуганными ровесниками, которых могли бросить на нас в любой момент (подробнее здесь, англ.). Солдатики в Александровском саду у Кремля ставили на броню дизель-генераторы для создания шума, чтобы не слышать народ, но я старался перекричать технику: “Друг, посмотри на нас! Ты вооружён, а мы нет. Тебя прислали нас давить, но мы не хотим тебе зла. Потому что ты такой же, как и мы все тут. Неужели ты будешь в нас стрелять, если тебе прикажут? Неужели гусеницами по нам поедешь? По мне поедешь, по нему поедешь, по ней? По красивым девушкам гусеницами поедешь? Разве ты хочешь, чтобы тебе потом каждую ночь снился хруст их костей и то, что от них останется? Если ты выстрелишь, то их разнесёт по всей площади. Ты не сможешь это забыть, ты не сможешь с этим жить. Ты не можешь этого хотеть! Братан! Ты хороший человек, просто тебя одели в эту зелёнку и пригнали сюда, но ты же нормальный, я вижу это! Ты же не палач, а нормальный пацан. Давай лучше к нам! Отдадут приказ, а ты спрыгивай и сразу к нам! Мы будем ждать тебя. Ты слышишь меня? Не стреляй, друг! Слышишь, друг, НЕ СТРЕЛЯЙ!!!”.
В том, что через двое суток живые и свободные Горбачёвы сошли с трапа самолёта во “Внукове”, был, наверное, и мой микроскопический вклад. А что ещё я, 19-летний студент, мог сделать?
Я писал ему на его почтовый адрес в Фонде — с днём рождения поздравлял, да и просто так, когда накатит. Возможно, ему и читали мои письма. Но это сегодняшнее, последнее “письмо” уже не прочитают.
Мне уже очень давно не хватает Вас, Михаил Сергеевич. Покойтесь с миром. И, в последний теперь уже раз — спасибо Вам!