В безжалостном к частной жизни человека Советском Союзе была такая кара для проштрафившихся школьников — “звонить отцу на работу”. В этой фразе было страшно всё: “звонить” — нечто канцелярское, с пронзительным звуком телефона и казённостью обстановки; “отцу” — не доброй матери, а злому отцу; “на работу” — в Святая святых советского человека: на Ра-бо-ту. И такой звонок на работу предполагал не разговор со злым отцом (его банально можно было вызвать в школу), а с ещё более злым начальником отца, а это в сто раз страшнее. Хуже такого звонка было только исключение из школы или смерть. В общем, это был край.
— Ну всё, ребята, я пропала, — прямо с порога выдохнула моя коллега Клавдия Петровна, зайдя утром в отдел. — Что делать, не знаю.
Параллельно с учёбой в МИУ я работал в конструкторском отделе проектного института ГипроНИИ на улице Генерала Белова. На бумаге работал чертёжником (при полном неумении чертить что-либо, кроме прямой линии), а в реальности грузчиком, курьером, преподавателем английского для начинающих, первооткрывателем единственного на этаж компьютера, а также, благодаря умению держать язык за зубами, агентом по особым поручениям: личным и очень личным типа покупки и доставки цветов дамам сердца. Я был кем-то средним между Фигаро, Швейком и шахназаровским курьером Иваном. Работа в режимном институте приносила не только приличные деньги для студента, но и регулярные продуктовые заказы, что в голодном социалистическом 1990-м было поважнее бумажных рублей-фантиков.
— Что случилось, Клавдия Петровна? — обступили мы коллегу.
— Петька опять набезобразничал в школе, — грустно сказала она. — Классная руководительница меня вчера вызывала. Сказала, что сегодня будет звонить на работу.
Клавдия Петровна была у нас старшим инженером и воспитывала сына одна. Её сыну Пете было лет шестнадцать, и он пошаливал в школе, как и полагается мальчику его возраста: то окно разобьёт, то из окна выпрыгнет, то покурит в туалете — в общем, наш человек. Нормальный мальчик.
В случае с Клавдией Петровной карательная формула превращалась в “звонить матери на работу”. Вернее, начальнику матери.
— А, может, она и позвонила уже, — с тоской сказала Клавдия Петровна.
— А вы ей дали правильный номер Новичихина? — спросил младший инженер Миша Зверев, весельчак и заводила. — Надо было одну цифру в номере изменить, чтобы она попала не туда, например, в лепрозорий или в Кащенко.
— Не давала я ей ничего, — отмахнулась мать мальчика, — у неё и так номер в журнале есть. Она только ФИО Новичихина записала.
— Надо было “Олег Попов” сказать, — продолжил давать запоздалые советы Миша, — или “Полиграф Полиграфович”.
— Помолчи, Мишка, — шикнула на остряка Нина Калинина, молодая бойкая чертёжница, напоминающая характером комсомолку-активистку, ехавшую на БАМ. — Не видишь, у человека проблема. Не до смеха.
Проблема действительно была. От начальника Новичихина, руководившего нашим небольшим отделом из 36 человек, зависело многое: премия, продвижение по службе и сама служба, рабочая нагрузка, назначение на интересные проекты. Выставить себя в неприглядном свете Клавдии Петровне не хотелось. И пересуды коллег были бы неизбежны — секретарша Галя мгновенно разнесла бы эту новость по всем этажам. Да и вообще, беспардонное советское вторжение в личную жизнь человека всем было хорошо известно и привычно.
— То есть, получается, она будет звонить не Новичихину, а сюда, в нашу комнату? — спросил Миша.
— Какая разница? Ягодина-ябедина позвонит, а мы должны будем позвать сюда Новичихина или дать ей его прямой номер.
— Пусть звонит, — тихо сказал я.
— То есть?! — на меня посмотрело семь пар гневных и удивлённых глаз.
— “Новичихиным” буду я.
Миша засмеялся, остальные смерили меня скептическим взглядом, полным жалости.
— Помочь Клавдии Петровне надо? Надо! — обосновал я своё предложение. — И ещё надо дать отпор этой хамской практике звонить начальнику, что это за сталинщина? При чём тут начальник родителя школьника??
Слова “privacy” никто в СССР не знал, и не все поняли бы его значение, даже если бы им разъяснили.
Советские зарплатные ведомости писались и подписывались на общем листе, и все видели зарплату всех. На трамвайном кольце вокзала г. Тулы висела доска с фотографиями безбилетников, с их именами и местами работы. На любом листке нетрудоспособности открыто писался диагноз заболевшего советского гражданина — от геморроя до внематочной беременности — и этот диагноз видело начальство, бухгалтерия и отдел кадров — то есть, все. Администраторы гостиниц внимательно изучали паспорта клиентов на странице “Семейное положение” и не селили в один номер мужчину и женщину, если у них не было штампа о браке (а двух мужчин или двух женщин вместе селили, это было о’кей). Про плакат “Позор дебоширу и пьянице С.С.Горбункову” помнят все. На типичном советском родительском собрании открыто, при всех позорили и “пропесочивали” отстающих, двоечников, хулиганов и шалопаев типа Петьки. По всей стране работали профкомы, парткомы и месткомы, на которых вездесущий “коллектив” нагло совал свой нос в личную жизнь, кошелёк и спальню советского человека, не без удовольствия роясь в грязном белье. Да и вот такие публичные “процессы” не казались оставшимися в таком уж далёком прошлом даже в ставшем циничным и пофигистическим советском обществе в предпоследний год его существования.
Клавдия Петровна тяжело вздохнула.
В это время зазвонил телефон, и я решительно поднял трубку: “Алло”. Коллеги замерли. “Наташу Рысс можно к телефону?” — заботливый (или ревнивый?) муж Наташи Рысс позвонил узнать, как она доехала (или же проверял, на работу ли она с утра уехала или куда-то ещё). Больше ни о ком в отделе так не заботились.
— У тебя не получится, — с уверенностью в голосе сказал мне Гаяр Бетретдинов, солидный инженер, совесть и здравый смысл нашего отдела, — тебе не хватит зрелости вести такой разговор.
— Тебе самому восемнадцать, — кисло добавила мать мальчика. — Ненамного больше, чем Петьке.
— Восемнадцать с половиной, — я стал медленно разгибать пальцы, как делают малыши, отвечая на вопрос о возрасте, — и это не страшно, учительница же меня не видит, а только слышит.
Мой низкий голос часто в жизни оказывал мне хорошую услугу, и я был уверен в своих силах.
— Нет, нет, — покачал головой Гаяр, — это не вариант. Запнёшься, проколешься, потом Новичихин узнает и выгонит тебя.
— Не узнает, не беспоко…
В этот момент телефон зазвонил снова.
— Да что ж такое, сколько можно! — вспылила Наташа Рысс и раздражённо крикнула в трубку: “Аллё!” Ещё через мгновение она сделала страшные глаза и указала пальцем на Клавдию Петровну:
— Да, это “ГипроНИИ”, — растерянно сказала Наташа. — Да, на месте. Да, можно…
Я уверенно протянул руку, и Наташа неуверенно передала мне трубку.
— Алло, — строго сказал я.
— Товарищ Новичихин? — противным голосом спросили в трубке.
— Да. Кто говорит?
— Это вас беспокоят из школы 9999, я Ягодина Ирина Ильинична, классный руководитель Иванова Пети.
— Очень приятно, — сухо сказал я, хотя приятного было мало.
— Я хочу поговорить с вами о Пете.
— А кто это?
— Ну я ж говорю, Петя, сын Ивановой Клавдии Петровны. У вас ведь работает такая?
— Работает. Что с сыном случилось??
— Ничего не случилось. Точнее, да, ну то есть нет. Послушайте, Сергей Вениаминович, дело в том, что Петя очень плохо себя ведёт. Очень нас огорчает, мы прямо не знаем, что и делать. Отбился от рук! — скрипучий голос пасквилянтши был просто невыносимо отвратительным. — Мы говорили с Клавдией Петровной, просили принять меры, но она не может повлиять. Может, вы повлияете?
— На Клавдию Петровну или на сына? — не без издёвки спросил я.
Миша Зверев давился от смеха, и я отвернулся к стене, чтобы меня не сбивали.
— На Клавдию Петровну. И на сына. На обоих. На Клавдию Петровну сначала. Как-то сделайте ей замечание что ли, пристыдите её, пропесочьте. Лично или на общем собрании или на профкоме.
Ага, щаз… Может, ещё “товарищеский суд” ей скажешь устроить? А пропесочу я сейчас тебя, доносчицу огэпэушную.
— В чём сын провинился? — с притворной озабоченностью спросил я тревожным голосом.
— Ой, Сергей Вениаминович, вы знаете, он такой хулиган! — охотно защебетала учительница-кляузница. — И совершенно никого не слушает. Ему говоришь, а он только улыбается.
— Конкретнее, пожалуйста.
— Он разбил мячом стекло! Он пришёл в школу в джинсах! Он в комсомол не хочет вступать. Он подговорил товарищей вбросить одноклассника в женский туалет и запереть его там. Он постоянно опаздывает. Он плохо дежурит. Он принципиально не носит сменку, не сдаёт макулатуру: “Я, — говорит, — гозет дома-то не держу, ибо неграмотный”. И окает при этом.
Нормально, подумал я. Направление верное.
— Он бегает, как оглашенный, орёт, как резаный, на переменах организовывает игру в “конное сражение” и в футбол ластиком.
Вау, классный чувак этот Петя! Только это не “футбол” называется, а “сифак”, и не “сражение”, а “конный бой” — должны бы вообще-то знать, товарищ педагог, это база. И “сифак” с “конным боем” не трожьте, это мои любимые игры. Всего год назад я сам в них до одури играл, до хрипоты и конвульсий. Это вообще святое.
— Ещё что? — строго спросил я.
— Ещё он подбивает друзей, хороших учеников, на игру, когда они запрыгивают друг на друга и потом идут сцепившись, вот в такую ужасную игру…
— А, в “слона”! — радостно сорвалось у меня с языка, чем я чуть не выдал себя.
— А вы откуда знаете? — удивилась жалобщица.
— Сын поигрывает, — выкрутился я.
— А-а-а-а-а, видите, Сергей Вениаминович, значит, и вам как отцу близка эта проблема. И ещё Петя сделал монетки из фольги, нарисовал деньги с собственным портретом и предлагал товарищам обменять их по курсу один к ста. “Хороший курс, — говорит, — тебе по знакомству”.
Он ещё и художник! И бизнесмен.
— И ещё Петя курит! — скрипучим голосом продолжила жаловаться классная. — Мы его поймали с сигаретой, а он скосил глаза и сказал, что он не Петя, а Фридрих Энгельс. “Ich bin Friedrich Engels, guten Tag”, — так прямо и сказал.
Ещё и немецкий знает! С этого момента я зауважал Петю, которого никогда не видел. Талантливый мальчик.
— А буквально вчера он из конфеты “Холодок” сделал себе клыки и выл по-волчьи.
Я просто узнавал в Пете лайт-версию самого себя. Петя пока не дотягивал до моего уровня фантазии, безбашенности и нон-конформизма, но он ведь молодой, только учится, всё ещё впереди.
— А на той неделе, — продолжились жалобы, — он одел на голову детские колготки серого цвета и изображал, что он ослик. Мы его стыдим, а он в ответ: “И-а, и-а”.
— “Надел”.
Мне, у которого ещё школьная пыль на сапогах не обсохла, хотелось проучить эту кляузницу и отбить у неё охоту “звонить отцу на работу” — сейчас и впредь, Клавдии Петровне или кому бы то ни было.
— Что-что? — не поняла она.
— Колготки надевают. Вы какой предмет ведёте, Ирина Ильинична?
— Русский и литературу, — с плохо скрываемой злобой ответила учительница. — Но дело не в этом.
— Да уж, вы, пожалуйста, по существу.
— Ну вот, бегает, орёт на переменах, — набор Петиных прегрешений, похоже, исчерпался.
— Это я понял. Так, Ирина Ильинична, а скажите-ка мне, пожалуйста…
— Да, да, что? — с готовностью откликнулась жалобщица.
Ах ты ябеда-корябеда, солёный огурец…
— Скажите, — суровым тоном спросил я, — а на учёте в детской комнате милиции Пётр состоит? Законы нарушает?
— Какие законы?
— Наши советские законы: Уголовный или Административный кодекс РСФСР или…
— Да бог с вами, что вы, что вы! — перебила меня учительница. — Нет, конечно! Что вы такое говорите, бог с вами!
— А малышей Пётр обижает? Слабых? Девочек? Издевается над кем-то? Доводит кого-то, бьёт?
— Да что вы такое говорите! Нет, конечно! Петя очень добрый. Его все любят.
Так а что ж ты, каналья, тогда сюда звонишь, раз он не состоит, да ещё и всеобщий любимец?! Вообще идеальный парень этот Петя!
— Может быть, это у лично у вас, Ирина Ильинична, сложилось такое мнение о Петре?
— Нет, что вы, не только у меня! Весь педсостав от него стонет. И, кстати, Сергей Вениаминович, — учительница сменила жалобный тон на загадочный, — вы знаете, откуда я вам сейчас звоню?
Из сумасшедшего дома что ли?
— Из кабинета директора! — торжествующе провозгласила Ирина.
— Это очень хорошо. Как зовут директора?
— Кобзева Анна Владиленовна, — гордо сообщила учительница, словно в этом была её заслуга.
О, её ж почти как меня зовут! Ой, то есть, нет, не меня — я ж Новичихин. Хм-м-м, а отчество-то у неё какое, прямо революционное, боевое. Непростая, должно быть, собеседница.
— Будьте добры, Ирина Ильинична, передайте трубочку директору.
Если бы я обернулся, то непременно увидел бы, что Клавдия Петровна схватилась за сердце.
— Здравствуйте, Сергей Вениаминович, — директорский голос оказался таким же противным, как и учительский.
— Здравствуйте, Анна Владиленовна.
— Не отвлекаем мы вас? — спросила директриса.
— Вот об этом, Анна Владиленовна, я и хотел поговорить с вами. Секундочку, извините. Э-э-э-э… Галочка, сделайте мне чаю с лимоном. Рафинаду два куска, — сказал я в пустоту, чуть отведя в сторону трубку.
Чуть с языка не сорвалось “Верочка, вызовите мне Новичихина Новосельцева”. Ещё и фамилии похожи. Я ж сам Новичихин. Вот чёрт, не запутаться бы!
— Да, Сергей Вениаминович, — вдруг из-за моей спины подыграла мне находчивая и смелая Наташа Рысс. Её голос прозвучал издалека, что полностью соответствовало моей легенде.
Директриса должна была понять, с человеком какого масштаба ей посчастливилось говорить.
— И ещё, Галя, — металлическим голосом сказал я в сторону от трубки, — вы собрали руководителей на селектор? Чтоб в 9:30 все как штык.
Никакого селектора у нас отродясь не было.
— Конечно, Сергей Вениаминович, — блестяще доиграла свою роль моя сообщница Наташа.
Нина Калинина тихо прошмыгнула из комнаты за дверь. Как позже выяснилось, она побежала в кабинет настоящих Новичихина и Гали, чтобы под выдуманным предлогом задержать их, не позволить им ненароком нагрянуть к нам в разгар представления. Это было правильно рассчитано, ведь Новичихин всегда примет Нину, выслушает, никогда не отмахнётся. Если бы к Новичихину побежали, скажем, Миша Зверев или Жалдош Кадырович, то и обратно они прибежали бы с той же, если не с большей скоростью. Но не Нина.
— Простите, Анна Владиленовна, — сказал я в трубку.
— Ничего, ничего, Сергей Вениаминович, конечно, я понимаю — рабочий процесс.
— Вот именно, Анна Владиленовна, рабочий процесс. Вы представляете себе, чем наш институт занимается?
— НИИ?
— Не просто НИИ. Наш институт выполняет важнейшую государственную задачу по проектированию объектов для связи, в том числе правительственной, — на слове “правительственной” я сделал особый акцент, который должен был произвести особый эффект на носительницу революционного отчества. — Здание наше представляете себе? 12 этажей, а сверху ещё профиль Ленина. И на всех этажах все эти люди с утра до вечера занимаются сложнейшей работой. В том числе и один из лучших наших сотрудников — наш старший инженер Клавдия Петровна Иванова, которая в этот самый момент занята сложными расчётами сейсмостойкости объекта, о котором я не имею права вам говорить. Она ведёт огромный проект, и я сейчас должен был бы проверять её чертежи, а вместо этого я слушаю, как не знакомый мне Петя сделал себе клыки.
Директриса молчала.
— Анна Владиленовна, — спокойно продолжил я, — мы с вами руководим огромными коллективами, и мы оба понимаем, как это сложно — работать с людьми.
— Не говорите, — вздохнула директриса, видимо, проникшаяся моим величием.
— Мне подчас непросто со своими подчинёнными, хотя это взрослые люди. А вам должно быть ох как непросто с вашими подопечными — и большими, и маленькими. Поэтому давайте попробуем решать стоящие перед нами как руководителями задачи самостоятельно, — я добавил в голос нотку недовольства. — Вашему педагогу сложно найти общий язык с учеником? Допускаю, понимаю, но скажите, при чём здесь работа его матери и при чём здесь я??!
— Извините, что побеспокоили вас, — пробурчала директриса. — Мы не знали.
— Просто помогите Ирине Ильиничне советом с высоты вашего педагогического опыта, — я вернулся к спокойному тону. — Скажите, Анна Владиленовна, а во вверенной вам школе есть театральный кружок?
— Нет. А почему вы спрашиваете?
— Потому что Петя, судя по тому, что я сегодня услышал, неординарный, творческий и, возможно, одарённый мальчик. Откройте театральный кружок, и он найдёт в нём выход своей бурной энергии.
Я чуть было не сказал ей, как год назад в школьном спектакле я играл роль алкоголика, как все были уверены, что я взаправду был пьян и как театральная деятельность, в принципе, несильно помогла мне стать поприличнее. Но спохватился.
— Мы подумаем, — без особого энтузиазма процедила директриса.
— И школьный спортзал по вечерам открывайте для таких, как Петя, — я продолжил поучать директрису. — Моему младшему спорт очень помогает держать себя в рамках.
Я чуть было не брякнул, что в моей школе была отличная ОФП по вечерам, но вовремя сдержался.
— У вас двое? — Владиленовна заинтересовалась моей личной жизнью.
— Трое, — я тяжело вздохнул. — А у вас тысяча! Тысяча детей, за которых вы как директор несёте огромную ответственность. Плюс педагоги. И если кому сложно, то это, безусловно, вам. Я очень хорошо вас понимаю и очень уважаю ваш тяжёлый и такой нужный обществу труд.
— Ой, ну что вы, что вы, Сергей Вениаминович, — с угадываемой улыбкой и не без кокетства в голосе сказала директриса. — Не скрою, мне очень приятна ваша высокая оценка моего труда.
Знала бы директриса, с кем она говорит, с кем любезничает и откровенничает!! И кто на другом конце провода слышит эти нотки кокетства — такой же обормот с клыками и колготками на голове, что и её Петя. Вернее, гораздо хуже. Если бы Владиленовна рассказала бы обо мне директору моей школы и моей классной руководительнице, то от одной моей фамилии у бедных Раисы Петровны и Людмилы Юрьевны пропал бы аппетит и поднялось бы давление.
Здесь можно было бы ввернуть Владиленовне что-то лицемерно-фальшиво-слащавое советское, типа “Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени”, но:
Во-первых, меня всегда тошнило от этой лживой елейной пошлости.
Во-вторых, прогиб перед директрисой был бы подозрителен для “Новичихина”, который только что был суровым и раздражённым.
В-третьих, в прогибе уже не было никакой необходимости. Ведь почва была подготовлена, директрисова душа была растоплена, и теперь мне только оставалось изящным движением добить её, тёпленькую:
— А сейчас самое главное, Анна Владиленовна, — торжественно провозгласил я.
— Да, Сергей Вениаминович…
— Я прошу вас, Анна Владиленовна, — нравоучительным начальственным тоном сказал я, — и Ирину Ильиничну, и всех педагогов прошу впредь связываться с Клавдией Петровной исключительно по её домашнему номеру, никак не привлекая нашу организацию ни устно, ни письменно — никак. У нас режимный объект. Не надо нам звонить, тем более писать — я не могу, не хочу и не буду этим заниматься. Не нагружайте нас этой работой. Все текущие вопросы решайте с Клавдией Петровной исключительно в частном порядке, не в рабочее время, не с нами. Пожалуйста, доведите мою просьбу до сведения Ирины Ильиничны и проследите за строгим её исполнением. Давайте с вами договоримся, что мы в институте сконцентрируемся на своих задачах, а вы в школе — на своих, хорошо?
— Хорошо, Сергей Вениаминович, — уже более приемлемым, чем в начале голосом сказала директриса. — Договорились. Я помечу в журнале и всех учителей предупрежу дополнительно. Ещё раз простите, что потревожили. Спасибо, что уделили нам время, выслушали. Очень приятно было поговорить с вами, культурным интеллигентным человеком на такой высокой должности. Всего вам доброго, Сергей Вениаминович, успехов вам!
— И вам всего самого доброго, Анна Владиленовна. Мне тоже было очень приятно поговорить с вами — ответственным руководителем на не менее высокой должности, к тому же такой почётной. Будьте здоровы, товарищ директор, всех вам благ!
Я положил трубку, вышел из образа и обернулся на коллег.
У бледной Клавдии Петровны глаза были на мокром месте. Миша Зверев почему-то не смеялся. Наташа и другие свидетели разговора молчали и пристально смотрели на меня.
— Мощно, — нарушил тишину Гаяр. — Свои слова о незрелости беру обратно.
Секунду помолчали.
— “А как же вы теперь предъявите им настоящего Ипполита”? — вопрос Наташи прозвучал риторически и философски.
— “А настоящего Ипполита и не будет”, — заверил я. — Вопрос закрыт раз и навсегда, они к нам больше не сунутся. No pasarán.
— Спасибо, — тихо сказала мать весёлого мальчика.
— Не за что, Клавдия Петровна. Из уважения к вам, из уважения к человеческой личности, из солидарности со школьниками и их родителями.
Клавдия Петровна всхлипнула.
— А Пете, — добавил я, — привет от меня передавайте. Я сейчас только хорошее о нём услышал. Он, по-моему, классный парень.
После этих слов Клавдия Петровна расплакалась. Её стали утешать и обнимать, а утешив, разошлись по своим кульманам, зашуршали ватманами и кальками, завозили рейсфедерами.
Дзынь! Я аж взрогнул — Наташа Рысс неожиданно поставила на мой стол стакан чая с лимоном: “Пожалуйста, Сергей Вениаминович, как вы просили, два куска”. Дружный хохот окончательно разрядил накопившееся напряжение.
Когда через полчаса в нашу комнату зашёл Новичихин с чертежами “сейсмостойкого объекта” подмышкой, мы его встретили загадочными улыбками, пересмешками и переглядами, причину которых он, конечно, не понял. Если только не прочитал сейчас эти строки.
Ещё какое-то время меня в нашей комнате называли “наш Новичихин”, а Наташу — “наша Галя”. Но тихо, только среди своих, посвящённых в страшную тайну. Которой, наверное, уже вышел срок давности. Пете-то уже полтинник…
Женева, апрель 2023