«Чем меньше женщину мы любим,
тем легче нравимся мы ей»
— А.С. Пушкин, “Евгений Онегин”, гл. IV, строфа VII
(С обратным знаком это ↑ уравнение тоже верно) — А.K.
Деньги нужны всем. В погоне за длинным долларом, в 2006-м, после 11 лет жизни в Бельгии я предстал перед московскими хэдхантерами с целью разбогатеть и добавить в жизнь драйва.
В то время развивающиеся рынки были the place to be: FT и WSJ пестрели статьями об экономическом буме в странах BRIC и об отчаянии их крупных компаний привлечь управленцев с западным опытом. Ну, BRIC, ну о’кей… Куда? Я не умею говорить на хинди, танцевать самбу, есть палочками. Прикинув глаз к носу, я понял, что в тетраграмме BRIC именно в оставшейся букве R я смогу максимально выгодно себя продать, и авантюрное решение Запад→Восток было принято.
В далёком вегетарианском 2006-м московские хэдхантеры исходили на любезность, заваливали меня предложениями и требовали от меня эксклюзива на сотрудничество, словно это была бы не работа, а помолвка. Я увиливал от эксклюзива и лавировал.
Ещё не уехав из Бельгии, я начал хороводиться с хэдхантером, жаждущим продать меня в московский банк средней руки, назовём его “Безымянный”, на новую должность Head of International — требовалось создать с нуля и воплотить стратегию выхода банка и его брокера на западные рынки: использовать связи и понимание западного менталитета, набрать и обучить местную команду и сделать новый бизнес прибыльным. По сравнению с моей скромной должностью в брюссельском банке, это выглядело в высшей степени амбициозно и в высшей степени нереально.
— У меня даже нет трудовой книжки, — осторожно говорил я хантеру, — я никогда не работал в российских финансовых компаниях.
— Так вот это как раз очень хорошо! — горячо заверял он меня по телефону. — Это ваш big competitive advantage! Человек без опыта работы в российских компаниях — это то, что сейчас очень многим нужно: кто-то понимающий здешний менталитет, но без здешних привычек. Мои клиенты хотят всё строить с нуля сразу по европейским стандартам — вас здесь с руками оторвут. Приезжайте!
Отлично, пусть рвут. Без опыта… Но ведь это очень легко и выгодно — продавать то, чего у тебя нет.
Первое интервью с СЕО “Безымянного” в офисе хэдхантера прошло великолепно. В конце встречи СЕО сказал:
— Второй и последний этап — это встреча с нашим советом директоров и… — тут СЕО напрягся и преисполнился пиететом, — с Самим Ак-ци-о-не-ром!
— Благодарю вас, — спокойно ответил я, — с удовольствием пообщаюсь и с директорами, и с акционером.
По дороге на собеседование зазвонил мой телефон. Кого там ещё чёрт несёт?
Звонила другая хэдхантер:
— Я показала ваше резюме в “Ренессансе”! С вами хочет говорить сам Мовчан!
Я видел эту фамилию в Бельгии, изучая финансовый Рунет, и слово “Ренессанс” было мне знакомо. Их ещё называют “Рéник”. Дженнингсовский “Ренессанс” вместе с варданяновской “Тройкой” были лидерами российского рынка: агрессивными и амбициозными компаниями, но кроме имён я ничего толком не знал о них.
— Очень хорошо, — сказал я, — но я уже нацелен на “Безымянный”, прямо сейчас еду встречаться с их менеджментом. И не скрою: склонен согласиться.
— Подождите! — закричала хантер. — Вы вообще меня хорошо меня слышите?
— Вроде, хорошо. Алло-алло, раз-два-три.
— А по-моему, не хорошо. Вы человек новый, многого не понимаете. Это же “Реник”! Если на кого-то обращает внимание сам Мовчан, то к нему бегут, ломая ноги. А вы так близоруко и непростительно индифферентны.
— Хорошо, хорошо, сбегаю и я, — заверил я хантершу. — Спасибо. Сегодня в любом случае я ничего не подпишу, возьму время на подумать и поторговаться. Я вам позвоню.
“Ренессанс” был уже четвёртым за месяц вариантом, над которым я обещал подумать.
Прибыл в “Безымянный”. За мной спустилась Head of HR — пардон — начальница отдела кадров. В “Безымянном” был так называемый “менеджерский этаж”, и выглядел он очень по-советски: обитые кожей двери, причём материал отличался в зависимости от важности начальника. Но почему начальники сидят друг с другом, а не со своими командами? Где люди? Где рабочая суета, шутки и смех? Почему мне кажется, что я в Политбюро ЦК КПСС? Больше всего меня добила красная ковровая дорожка с зелёной окантовкой — признак советской роскоши и дурного вкуса. Ступая по ней, я твёрдо решил, что ждать хорошего не приходится, что работать в такой атмосфере я не буду никогда, и мне не нужна ни их обитая кожей дверь с именем-отчеством, как в поликлинике, ни это душное чинопочитание. Не впишусь.
Нет, работать здесь я не буду. Точка.
Мне сразу стало легко, когда я решил это для себя. Может, “Ренессанс”, может, те два оффера, а может, вообще отсюда уехать, но только не ковровые дорожки и не “начальники” за обитыми дверями. Задохнусь я здесь.
Так, ладно, подумал я, поздно отступать, сейчас-то запланированная встреча с советом директоров. Люди ждут, неудобно сливаться из-за ковровой дорожки. Посмотрим, что там. Человек пять-шесть, наверное, директоров.
Их было двенадцать: директоры и главы отделов. Все они сидели с одной стороны длинного стола, как на давинчевской “Тайной вечере” в Святой четверг. Молчали, не начинали, ждали. Не меня ждали (моё появление не вызвало их интереса), а Помазанника с контрольным пакетом акций.
На другой стороне стола стояли два стула — как на суде перед двенадцатью присяжными. Почему два? Будет что ли игра “музыкальный стул”, проверка на ловкость? Или у меня будут дебаты с другим кандидатом? Да пожалуйста, хоть с самим чёртом. Однако в воздухе висело такое напряжение от молчащих присяжных, что стул показался мне электрическим. Хотя проводов, вроде, не было видно.
Но на душе у меня было легко. Я твёрдо знал, что я сейчас отсюда уйду, и всё.
На столе стоял графин с водой и гранёные стаканы, как в парткоме.
Сел. Молчание.
Я рассмотрел своих интервьюеров: одинаково одетых, с непроницаемыми лицами. “Этот Фома, — подумал я, — больно уж оценивающе он на меня смотрит; толстый — Пётр; тот степенный — это Андрей на правах старожила; а этот суетливый явно Иуда Искариот”. Не хватало только Главного на “тайной вечере”. Без Него они не начинали.
Я ждал, что мне зададут какой-то дежурный вопрос, типа, легко ли нашли офис, давно ли в России, но они молчали. Я не хотел быть упырём, хотел разрядить обстановку комплиментом их офису или мудрым замечанием о хорошей погоде, но не стал. Наблюдал.
Молчание.
Мне стало как-то не по себе. Я никогда раньше не был в таких ситуациях: раньше вокруг меня всегда были живые люди. Хотя пофиг — я же вижу этих господ и даму в первый и последний раз. Сесть завтра на ту сторону стола тринадцатым рядом с такими я не готов.
Вошёл и сел Акционер, и начальники оживились: зашуршали бумажками, стали переговариваться, глядя при этом не на собеседника, а на Акционера.
— Что скажете? — спросил меня Акционер, смерив тяжёлым свинцовым взглядом.
А что тут скажешь? Это вы должны мне что-то сказать, нет?
— Погода хорошая, — говорю, — весна вступила в свои права. С СЕО хорошо пообщался, жаль, что он сегодня захворал. И я рад быть здесь сегодня в вашем приятном обществе.
— Расскажите о своём опыте, — попросил меня апостол Андрей, глядя при этом на Акционера.
Я рассказал, чем занимался в Бельгии, в чём состояла моя работа в банке и в университете. Они внимательно слушали. Я ещё не знал русских эквивалентов многих финансовых терминов, поэтому изобретал их на ходу.
— Взыскания у вас были? — ни с того ни с сего спросила начальница HR, пардон, кадров.
Странный вопрос. Какие ещё взыскания? ШИЗО? Гауптвахта? Я же не на киче чалился, голубушка, и не в армии.
— Нет, — ответил я, — только поощрения. Почитайте моё рекомендательное письмо из бельгийского банка, там больше хороших слов, чем плохих.
— Там по-английски, — грустно посетовала начальница HR.
Ну да, не глаголицей.
— Когда у вас было последнее взыскание? — снова спросила она.
Да что ж такое!
— Последнее взыскание, — стараясь не рассмеяться, ответил я, — было в десятом классе, когда в “слона” играли, и я врезался прямо в директрису со всей дури.
Никто даже не улыбнулся. Видимо, они не играли в “слона”. Тревожный знак: мне жаль людей, не игравших в “слона” и не имевших молодости.
— Вы управляли модельным портфелем в тесном контакте с банкирами, это понятно, — сказал глава сэйлзов, пардон, отдела продаж, — а с клиентами напрямую вы общались?
Прозвучало, словно: “в самодеятельности участвуете?”
— Общался, — ответил я, хотя на самом деле не общался.
“Зачем я соврал?? А зачем он спросил?”
— Как часто общались?
— Регулярно в течение шести лет.
— И как?
— Прекрасно.
— Насколько прекрасно? — не отставал он. — Приведите нам пример самого сложного вашего разговора с клиентом. Перескажите этот разговор.
Ох уж эти HR-штучки… Ну, извольте.
— Вот, смотрите. Картина маслом, — я стал выдумывать несуществовавший диалог с несуществовавшим клиентом. — Сижу я как-то за Блумбергом, бету считаю, а тут мне звонит банкир и просит срочно прийти на клиентский этаж. Там клиент, молодой наследник огромного состояния, недоволен доходностью своего портфеля. Клиент, банкир и я садимся за стол и начинаем анализировать причины: банкир накупил ему Repsol, погнавшись за дешевизной, а тот упал на аргентинской exposure, хотя на инвесткомитетах я миллион раз говорил, что лучше брать Total, а ещё лучше Eni-шестиножку, мою любимицу. Клиент предъявляет банку, а значит, и мне как его лояльному сотруднику. Хоть я и не при делах, я воспринимаю эту предъяву как личную, пусть моей вины в этом косяке и нет. Банкир прощёлкал, а мне что теперь, тянуть за всю честнýю компанию? Но я разруливаю, вывожу и банк, и банкира, и себя грешного.
— Вы что, по-русски ему это говорите? — ехидно спросил Фома. — В этих вот ваших неформальных, мягко говоря, терминах?
— Нет, конечно, какой русский, мы же в Бельгии. По-французски: клиент из известной валлонской семьи из-под Рошфора. Вот как это было.
И я продолжил по-французски:
— Видите ли, Monsieur, ваш портфель просел не от неправильного выбора бумаг, а от не вполне корректной аллокации активов. Акций у вас было недостаточно, и вы не успели за ростом индекса BEL20, хотя абсолютная доходность не должна быть поводом для вашего огорчения. Ваш банкир уже привёл ваш портфель в соответствие с вашим профилем, и теперь вас ждёт только хорошее, если не сказать лучшее. С нами вы в надёжных руках.
— Ясно, — сказал глава сэйлзов, хотя я не думаю, что ему это было ясно. — А теперь расскажите нам о самом худшем разговоре с клиентом: о таком разговоре, за который вам стыдно. Был такой?
— Был, — зачем-то соврал я и снова стал придумывать несуществовавший разговор. — Приходит как-то знатная дама из Антверпена. Известная фламандская семья торговцев тканями, они ещё Рубенсу холсты продавали. У неё другой банкир, фламандец (чтобы было легче придумывать, я зацепился за образ реального Дирка как за прототип). Она хотела половину портфеля в IT и таки его получила. Но накупили ей не того, что надо, опять же вразрез с моими рекомендациями: дорогую Cisco с P/E под сто и космическим PEG’ом, вялую IBM, продавшую свой hardware Ленове, внезапно Dell и даже Lernout, на котором она всё потеряла. А надо было прислушаться ко мне. И вот она приходит и предъявляет: что, мол, такое, ô mon Dieu, quel cauchemar!
— Только не по-французски, — поморщилась HR.
— Хорошо, — ответил я и перешёл на фламандский. — “Все инвестируют в IT, —говорит она, — и обогащаются, а я тут сижу со своими жалкими тремя процентами доходности и должна радоваться этим крохам?”
— По-русски, пожалуйста, — попросил Иуда.
— Пардон. Конечно. И вот тут начинается у меня с ней дискуссия о том, что IT IT рознь, и что сам факт вложения в технологическую компанию не означает автоматического обогащения. Мадам, говорю я ей, давайте рассмотрим вашу доходность под углом вашего инвестиционного горизонта.
Стоп! Короткий moral check: это вообще допустимо, такое дуракаваляние? Да, ответил я себе, ведь я ничего плохого не делаю. Им всё равно, был ли такой разговор — им важно понять, чтó я говорил или мог говорить, кáк говорил, на что я в принципе способен или неспособен. Так что продолжаем.
Чтобы раскрасить скучный рассказ, я стал говорить выше по регистру, имитируя речь пожилой женщины:
— Потрудитесь объяснить мне, мсьё, — я по-старчески покашлял, — значение, которое вы вкладываете в термин “горизонт”.
— Под горизонтом, мадам, — сказал я своим обычным голосом и обратился к пустому стулу, словно бы несуществовавшая клиентка сидела на нём, — мы понимаем срок ваших инвестиций.
— У них должен быть срок? — я изобразил удивлённую женщину. — Потрудитесь объяснить, мсьё.
— Разумеется, мадам. У всего в мире есть срок. Не всё в нашей власти, но вот с инвестициями мы сами определяем, когда нам начать оценивать их эффективность.
Я пересел на соседний стул, говоря за клиентку:
— Разве года не достаточно для подобной оценки? — сказал я почти фальцетом и поднял брови, “удивившись” собственным словам, сказанным с первого стула.
И быстро пересел обратно на свой:
— Боюсь, что нет, мадам, — с укоризной сказал “ей” “я”, — это частный банк, это индивидуальный портфель дискресьоннэр, а не срочный вклад в “Женераль де Банк”. Бумаги хорошие. Мы продадим ваш Dell и купим вам SAP. Полупроводники типа STMicro — тоже отличная тема на среднесрочный горизонт.
И снова перебежал на “клиенткино” место, строго взглянув на пустой стул, на котором только что сидел:
— Отчего же вы до сих пор не продали? Не тот го-ри-зонт? — сказал я издевательским по отношению к самому себе тоном.
— Мы ждём, мадам, — уже со своего стула сдержанно ответил “ей” я своим голосом, — внимательно следим, когда ваши бумаги чуть подрастут, и мы тотчас же продадим их.
Ещё несколько месяцев назад я спокойно работал в консервативном частном бельгийском банке, где даже не позволялось расслабить галстук в пятницу вечером. А сейчас я в парткоме и разговариваю со стулом.
Я минут пять-десять бегал от стула к стулу перед тринадцатью застывшими в немой сцене интервьюерами, изображая “себя” и “клиентку”. Менял голос и жестикуляцию, поднимал и опускал градус дискуссии, накалял тон и тушил его. Я вжился в обе роли. Я нараспев раскрашивал речь “клиенткиными” фразами типа “Ну уж позвольте, милостивый государь!” и “Па-а-ап-ра-а-а-ашу!” И мне очень нравилась эта игра. Я чувствовал себя свободным, как орёл. Зрители, перформанс — прекрасно! Show must go on! Тем более, что они сами попросили изобразить, вот я и выполняю просьбу уважаемых людей. Я же всё равно не буду здесь работать и вижу их всех в последний раз. Терять мне абсолютно нечего.
Это, вроде, считалось собеседованием, но на самом деле это была буффонада, граничащая с клоунадой, мне не хватало только красного носа на верёвочке и клетчатой кепки. Но мне это, чёрт побери, нравилось! Я наслаждался импровизацией, я упивался свободой творчества. Без малейшего подкола или злого умысла — мне просто было очень весело.
— А за что вам стыдно-то было? — вернул меня за землю сэйлз-интервьюер в конце этого моноспектакля, не сорвавшего ничьих аплодисментов. — Это был мой вопрос к вам. Забыли? Вы же говорили клиентке правильные вещи и грамотно защищали банк.
Упс… Чёрт! Про “стыдно”-то я и забыл! Надо что-то срочно придумать стыдное.
— Видите ли… Э-э-э…
Надо что-то придумать! А ну, давай! Быстро!!
— Дело в том, — нашёлся я, — что я в течение получаса обращался к ней Mevrouw, то есть Madame. А она оказалась… ха-ха! совсем не мадам!
— А кем??? — широко раскрылись 26 глаз и несколько ртов.
— Эта дама оказалась… баронессой. Кавалером Ордена Леопольда. Банкир толкал меня ногой под столом и делал мне страшные глаза, но как я мог понять его запоздалые знаки? А к баронессе ведь нельзя обращаться “Madame”, а надо говорить ей “достопочтенная”.
— Да, косяк серьёзный, — с издёвкой заметил апостол Пётр. — У нас бы за такое вмиг на ремни порезали.
Шутка Петра была смешной и уместной, но никто из них не засмеялся, потому что Акционер не засмеялся.
— Конечно! — поддержал я Петра. — Так опозориться! И всё он, банкир, который не предупредил меня: иди, мол, иди! Нет бы пробрифить меня.
— То есть вы так просто за одним столом с баронессой сидели? — недоверчиво спросил Фома.
— Это как раз самое обычное дело, ничего особенного: страна маленькая, все на виду, с мигалками никто не ездит. У большинства наших банкиров и клиентов аристократические титулы, это же монархия. Я и короля Альберта видел, и премьер-министра Верховстадта (издалека, правда). Министр труда Онкелинкс меня приглашала к себе в министерство на полуторачасовой разговор после трёх статей обо мне в газете. И с гофмейстером Королевского двора я состоял в переписке, вопрос у меня до короля был. И с принцессой Клэр я полчаса в одной пробке стоял бортом к борту: я ей помахал, а она мне улыбнулась и тоже помахала. И это ничего не меняет, кровь у нас у всех одинаковая: красная.
Всё вышесказанное о контактах с сильными мира сего было чистейшей правдой. Да и вообще, всё было правдой, кроме вымышленных разговоров с вымышленными клиентами.
Акционер за всё это время не проронил ни слова, пристально глядя на меня. В другой ситуации это было бы тревожно, но сейчас это ровным счётом ничего не меняло, учитывая моё твёрдое решение расстаться с ними навсегда после сегодняшнего “театра одного актёра”.
И небеса разверзлись:
— В общем, всё уже ясно, — вдруг заговорил Акционер металлическим голосом. — Не будем терять время, ни наше, ни ваше. Пожалуйста, обождите в соседнем кабинете пять минут, вас пригласят.
“Обождите”… “Кабинете”… Точно работать здесь не буду! Да и не предложит никто после такого. Целым бы отсюда уйти.
Я перешёл в соседнюю переговорку и стал ждать. Хотелось пить, но там тоже стоял ужасный советский графин с непонятной водой на дне, к которому я не притронулся. Я очень хотел сбежать оттуда, ведь эта клоунада ничем хорошим закончиться не могла. Может, из окна выпрыгнуть? Нет, третий этаж, покалечусь. Лучше дождусь, когда меня просто выкинут взашей. Попрошу не убивать в качестве бонуса, я ж только приехал, ещё не осмотрелся.
— Пойдёмте, пожалуйста, со мной, — вошла в переговорку и пригласила меня секретарь Акционера. Которая тоже соответствовала всем советским стереотипам, какой “должна” быть идеальная секретарша. Советский стиль в “Безымянном” был соблюдён во всём, хоть кино снимай: декорации и актёры уже готовы.
Мы зашли в офис — пардон — в кабинет Самого Самыча, Акционера Иваныча. Он сидел за столом и исподлобья смотрел на меня. Я приготовился к худшему. Вот зачем сейчас всё это, подумал я, зачем мне слушать его нотации? Лучше просто развернуться и уйти. Или убежать.
— Мы вас берём, — торжественно сообщил он, словно бы я был куском мяса на прилавке. — Принято единогласно.
Ещё бы не единогласно, подумал я. Если ты, хан, повёл бровью, то все твои нутром считали твой жест и автоматически согласились. Зачем ты их вообще привлекал и отвлекал? Вдвоём бы с тобой перетёрли и баста.
— Несмотря на мой рассказ? — осторожно спросил я, тем самым раскрыв ему карты своих сомнений.
— Что значит “несмотря”? — удивился Хозяин. — Не “несмотря”, а “благодаря”. Мы такого никогда раньше не видели и близко. У меня тут все тушуются, мнутся, потеют, а вам хоть бы хны — такое шоу нам устроили. Вы по-европейски раскрепощённый, уверенный в себе человек без комплексов, большой профессионал с чистым западным опытом, со связями во всём Бенилюксе на уровне королевской семьи, плюс вы понимаете российскую среду, а в скором времени поймёте и специфику — вы ровно тот, кого мы давно ищем.
Блин, дядя дорогой, какая “королевская семья”? Ты внимательно меня слушал? Или ты услышал то, что хотел услышать? Помахать принцессе в пробке и получить дежурное письмо от гофмейстера, что Его Величество ознакомились с моим письмом — это что, “связи в королевской семье”?
— Ну что ж, благодарю вас за высокую оценку, — без энтузиазма сказал я. Он безбожно преувеличил мою реальную стоимость, но не спорить же с ним себе во вред.
— Теперь давайте побазарим про лавэ, — Акционер перешёл на феню.
— Давайте, — сказал я равнодушно.
Мне действительно было всё равно. И я не хотел переходить в практическое русло, ведь смотрины тревожно перерастали в подготовку к свадьбе.
— Сколько вы хотите? — спросил Акционер.
Я назвал сумму и внутренне зажмурился, ожидая удара оглоблей по хребту.
Акционер молчал. Потом тихо сказал:
— Вот эта, кхе, так сказать, сумма, что вы мне сейчас озвучили, — ненавижу это слово, убил бы! — это в год или в месяц?
Чёрт, проклятье, опять я промахнулся! Как быть-то? Год-месяц — разница в 12 раз. Как сказать?? В год? Очень и очень неплохо! Сказать “в месяц”? Тогда одной оглоблей я не отделаюсь: придётся отвечать не только за клоунаду Олега Попова, но и за жадность царя Мидаса.
Ладно, жизнь дороже. Мне всего 34 года, жить да жить.
— В год! — выпалил я.
По косвенным я мгновенно считал его внутреннее ликование и постарался чуть подсластить свою пилюлю:
— Но это только фикс. Чисто так, поесть-попить. Расчитываю на бонус прежде всего.
Боже, зачем я это делаю? Я же всё равно работать на них не буду! Но азарт охотника взял своё.
— То есть вот эта сумма, — вкрадчиво сказал Акционер, — пусть и с двухкратным годовому фиксу бонусом — это то, что вы хотите за весь год??
— Ну да.
Это ведь было бы ох как неплохо!
Акционер больше не смотрел на меня исподлобья. Он резко вскочил с протянутой мне через стол рукой и, по-детски радуясь, закричал:
— Deal !!!
О, боже. Что делать-то? Не прыгать же в окно. Прикинуться мёртвым?
— Deal, — уныло сказал я и пожал протянутую руку.
Вот чтó это? Куда я попал? Что со мной происходит? Условия, вроде, прекрасные, challenge тоже классный. Но быть частью их “коллектива”, как они по-советски выражаются, я не хочу. И продешевил я, судя по его искренней радости, раза в три, если не больше. Что делать-то?
— Пришлите мне драфт agreement’а, пожалуйста, — сказал я в растерянности, — я покажу его своему адвокату.
Которого у меня не было.
— Чтó пришлите? — не понял Акционер.
— Проект трудового договора.
— Пришлём, пришлём сегодня же, — заверил Акционер, похлопывая меня по спине и провожая к выходу, и было очевидно, что таки пришлют. Поди попробуй не пришли в такой-то организации.
По пути домой мне было не по себе. Я ничего не подписал, но осадочек остался — перспектива породниться с этими людьми на меня давила. Deal какой-то… Как-то неправильно всё это. Зачем я это делал? Нехорошо…
Хотя, по сути — что нехорошего?
Собеседование с Андреем Мовчаном длилось около получаса. В “Ренессансе” всё было привычно: свободно, современно, демократично, диалог горизонтальный, на равных. Ковровых дорожек и обитых кожей дверей не было и в помине, а вместо графина стояли ледяные бутылки “Perrier”. Не было ни избитых HR-штучек, ни вопросов про “взыскания”, мы просто обменялись мнениями о рынках и о ставках Fed’a и ЕЦБ. Это было похоже на непринуждённую беседу, а не на собеседование.
— У вас есть ко мне вопросы? — внезапно спросил Мовчан, и это стало резким концом нашего разговора.
— Пока нет, но, безусловно, будут на последующих этапах собеседований. А у вас ко мне?
— У меня к вам вопрос один: когда ты готов выйти, завтра или в понедельник?
И в первый же день в “Ренессансе” я понял, что не ошибся.
Я плохо помню, о чём именно я говорил с Мовчаном и с другими интервьюерами в моей жизни. Но то сумасшедшее собеседование в “Безымянном”, то самое яркое интервью, тот перформанс независимого человека, свободного от любых обязательств, я запомнил навсегда.
Возможно, мои собеседники тоже.