День первый. Хорошенькое дельце на государственной границе.
“Главное — поскорее дотянуть до Евросоюза, а там можно и расслабиться, — настраивал я себя, выезжая на машине за ворота подмосковного дома. — Вставлю в глаза спички, обопьюсь кофе, но газ сброшу только за Бугом”. Впереди лежали пять стран и 3000 км до Женевы.
Я уезжал из России c вещами, во второй раз в жизни с вещами, но в этот раз — навсегда. Московская командировка закончилась; яркая, но недолгая российская скобка в моей биографии закрылась; настала пора возвращаться.
Машина на российских транзитных номерах тоже покидала Россию навсегда и была загружена под завязку кухонной утварью, летними колёсами, инструментами, книгами, костюмами — в общем, обычным набором переселенца. Впереди сидело чудище с туловищем из ватного одеяла и подушкой вместо головы, которую венчала венецианская маска Чумного Доктора. Где-то в глубине салона позвякивала мясорубка. На каждой, собака, кочке!
Начало марта 2011 года, раннее промозглое утро с позёмкой и туманом. В пять утра московские водители ещё спят, поэтому вести машину можно относительно спокойно, не опасаясь мигалковых, слалома через пять рядов, обгона по аварийке, обсигналивания, отжиманий, “учёбы” и прочей энциклопедии русской жизни. Только когда московский водитель ещё лежит в своей кроватке, можно неожиданно снова ощутить, что вождение — это вообще-то удовольствие, а ПДД (surprise!) вообще-то существуют. Новая Рига и МКАД вымерли, а на Минке начал собираться ручеёк умников, спешащих проскочить в Москву до пробок, но то ж было навстречу. На запад (и Запад) я ехал, похоже, совершенно один.
Чем дальше от Москвы, тем меньше дров — адекватнее водители, меньше стресса. Ну и вообще веселее и приятнее. Стало светать, дорога побежала побыстрее. Pause café на обочине не получилась — порыв колючего ветра снёс мой термос в кювет. “Это знак” — подумал я и вернулся в тёплый салон, а термос остался лежать в России, на память о моём пребывании.
Разгоняя скуку, я стал вспоминать всё, что знал о проезжаемых городах. Ну вот Одинцово — это маньяк Фишер. Можайск — молоко такое было в СССР и выражение “за можай”. Гагарин — это куча ассоциаций с местом: Клушино, папа-столяр, брёвна вместо школьных тетрадей. Вязьма — читал рассказ такой в раннем детстве. Смоленск — о, это уже скоро ВКЛ. Поворот на Катынь, нехорошо. Потом опять ничего, а потом вдоль дороги пошли какие-то тревожные панно, что, мол, скоро граница РФ, будь бдителен и не расслабляйся ни в коем случае. Я было напрягся, но зря. Вопреки угрозам, оказалось, что ничего страшного не произошло — граница России с Белоруссией была практически безлюдной и по-шенгенски неприметной. Выезд из России ничем не отличался от выезда из коттеджного посёлка.
По Белоруссии ехать стало гораздо интереснее — всё-таки другая страна, в которой я никогда раньше не был. Белоруссия всегда вызывала во мне позитивные ассоциации. Конечно, Белоруссия — это и Хатынь, и “Сотников”, и радиоактивность, и “Иди и смотри”, но ведь это же ещё и Беловежская пуща, и “Касiў Ясь каняўшчыну”, и “Завiруха”, и идиш на гербе, и Александрына с Алесей, а также зубр в лесу и аист в небе. Но прежде всего — белорусский язык. В 10-м классе я выписывал и внимательно читал перестроечную газету “Лiтаратура i мастацтва” на белорусском и с тех пор сохранил любовь к этому чудесному языку. На первой же заправке я решил применить свои знания:
— Добры дзень, чацвёртая калонка, калi ласка. Поўны бак дзевяноста восьмага, найлепшай якасцi. Я паставiў машыну трохi далей ад калонки, але шланга павiнна хапiць, мне здаецца.
Тишина и недоумение.
— А вот мне сдаётся, пан, — на русском встрял какой-то дальнобой из очереди, — что ты загородил нам выезд. Это ты у себя в Польше паркуйся, как хочешь, хоть поперёк, а у нас в стране так не делают, rozumiesz?”
Во как — белорусы в Белоруссии даже не распознали, что это был в чистом виде их милый язык “аблачынкi“, а не попытка поляка заговорить по-русски. Плохо дело в Белоруссии с родным языком. В Каталонии, например, люди радостно и благодарно улавливают твой малейший намёк на именно каталонские слова в твоей речи, а здесь никакого интереса.
Голод я забил крекерами, не отрываясь от дороги — я хотел побыстрее перейти границу ЕС и спокойно поесть уже в Польше — в Тересполе или в Бялой — неспешно зайти в кабачок “13 стульев”, заказать бигос у официантки в польском народном сарафане, а в ожидании вкусного заказа полистать свежий номер “Жечпосполиты” под кружку “Живца” и под тихий аккомпанемент шопеновских ноктюрнов. Нося в своих венах долю польской крови, я очень ждал встречи с Польшей, в которой я никогда не был, но которой с детства симпатизировал заочно: читал книги о Польше, учил польский язык, покупал в киоске “Trybuna ludu”, пытаясь понять польские тексты о незнакомых реалиях, снимал с кассеты слова “Kolorowych jarmarków”. Какая она — Польша? Чем живёт, чем дышит? “Скоро узнáю, осталось недолго, — подбадривал я себя, — повариха Юзефа в костюме лиотаровской “Шоколадницы” и с лицом Барбары Брыльской уже, наверное, поставила тушиться мой бигос в уютном тереспольском ресторанчике”.
С каждой сотней километров заметно улучшалась погода, и я гнал, гнал, стараясь не смотреть на часы и на счётчик. Минск остался справа, потом Стоўбцы, потом Барановичи, и в конце дня я совершенно неожиданно прибыл в Брест. До границы Союзного государства оставались считанные километры, и я не хотел задерживаться в нём ни одной лишней минуты. Польские радиостанции, появившиеся в эфире, придали мне сил поскорее раствориться с западной стороны Железного занавеса: носовые гласные и шипящие согласные призывали меня собраться напоследок, чтобы потом спокойно заняться бигосом.
В отличие от белорусско-российской границы, белорусско-польская — совсем другое дело, это действительно железный занавес. Здесь всё по-настоящему: ещё за пару километров до брестского КПП “Варшавский мост” появляются какие-то блок-посты, ментовские заслоны и чуть ли не противотанковые ежи. Работай спокойно, граница на замке. На въезде в КПП —
№1 — мне выдали какой-то пропуск и велели беречь его пуще паспорта. Я пошёл в терминал оформлять вывоз машины.
Таможенник с нашивкой “Мытная служба” почему-то удивился моему заявлению на вывоз машины. Он долго читал мой формуляр, вздыхал и кряхтел, затем пристально посмотрел на меня:
— Вы отдаёте себе отчёт, что вы сейчас затамаживаете свою растаможенную машину?
— Осмелюсь доложить — да, отдаю.
— Она перестанет считаться растаможенной для России. Вы купили её в московском салоне и заплатили за растаможку, а сейчас эти деньги пропадают — продолжал мытник. — Вы же с концами выезжаете. Машину больше нельзя будет поставить на учёт в России, понимаете это?
— Понимаю. Я снял её с учёта в России, чтобы поставить на учёт в Швейцарии. Документы ведь в порядке? Всё есть, что надо?
— Да, в порядке, всё у вас есть. Просто вы сами должны понимать, что машина не сможет больше встать под обычные российские номера.
— Да, я это понимаю. Действую осознанно, в трезвом уме.
— Вы уезжаете из России на ПМЖ, так? Вы уверены в правильности своих действий?
Настойчивые вопросы мытника на секунду сбили меня с толку. Раз посторонний человек так искренне удивляется и переживает за меня, то, может, я действительно что-то делаю неправильное, очевидное всем, но только не мне? Эмоциональное полушарие повелось и начало сомневаться, не повернуть ли назад? Ведь есть же в РФ именно как стране много хорошего. Конечно! Например, дегтярное мыло — отличный уникальный продукт выше всех похвал, обожаю его за запах креозота и всем горячо рекомендую! Потом, что ещё, а! — маковые сухари “Звёздный”. Огурцы луховицкие чудо как хороши! Вот. Разве мало? Потом — что ещё? Это… Ну… Дегтярное мыло! А, говорил уже. Русский язык!! Не, язык не считается — язык с РФ не связан, тем более, что он вместе с моей головой выезжает и таможенной декларации не подлежит. Также не оставляются за спиной, а выезжают с моей головой и другие нематериальные вещи: понимание русского культурного кода и русской литературы, мрачный юмор и здоровый цинизм, славянский пофигизм и восточноевропейская креативность — это всё я никак не теряю.
А в России именно как территории — что? А! — принято мыть руки перед едой; и десерт принято есть одновременно с кофе/чаем, а не одно после другого — но эти хорошие привычки тоже ведь со мной выезжают, а не остаются. О! — советские учебники по языкам — лучшая в мире методика! Верно, но я свои вывез уже, а другие по интернету можно заказать, так что это тоже за потерю не считается. Так, что ещё в самой России? Невысокие налоги, линейная шкала — да, не поспоришь! Хоть ты почти ничего и не получаешь за свои налоги, но платишь-то ты немного. Да, аргумент. Что ещё? Рéсторов много, а кухня в них после обеда не закрывается. Это да. Магазины открыты ночью, и это несомненный плюс. Ну и да — вопросы быстро решаются, получить любой вид услуг очень легко. И люди подходят, скажем так мягко, творчески к решению вопросов. Любой каприз за ваши деньги — да, это неоспоримый аргумент в пользу России. Ну… Так… Что ещё?.. Дегтярное мыло назвал, сухари тоже… Но как так получается, что все мои пункты бытовые и ни одного фундаментального?
Вслед за эмоциональным рациональное полушарие стало сыпать многотонные гири на противоположную чашу весов, и после первой же гири весы погнулись и сломались:
⚖️ сила вместо права;
⚖️ понятия вместо закона;
⚖️ низкая (почти отсутствующая) эмпатия, повсеместная нравственная глухота;
⚖️ коррупция, везде бакшиш, везде или “свои человечки” со связями, или “отблагодарить”;
⚖️ политическая инфантильность, восприятие государства и себя в нём по монгольско-ордынской, а не европейской парадигме;
⚖️ пирамидальная иерархическая структура общества, непонимание принципа равенства, вертикаль власти во всех сферах, в том числе и в частных;
⚖️ агрессивность к слабым при покорности перед сильными;
⚖️ безразличие ко всему, что выходит за пределы ежедневного обихода — у каждого первого “хата с краю” и железная дверь;
⚖️ нижайший уровень доверия людей друг к другу;
⚖️ о-о-очень специфические, мягко говоря, понятия о родственных отношениях;
⚖️ приниженная (и всеми воспринимаемая нормальной) роль женщин в обществе, унизительный знак туфельки на машинах, всем известная “обезьяна с гранатой”;
⚖️ пугающая милитаризованность общества в мирное сытое время, повёрнутость на теме боёв, атак и “защиты родины”, которой никто не угрожает, граничащая с перверсией фетишизация военных парадов и военной формы, постоянное апеллирование к давно умершим воевавшим дедам, “можем повторить” и — острое желание, чтобы боялись, если уж любить всё равно не любят;
⚖️ цивилизационный и культурный изоляционизм и полнейшие самодостаточность и комфорт внутри этого узкого изоляционизма;
⚖️ нездоровая зависимость от телевизора (у всех в каждой комнате + на кухне + на даче парочка телевизоров и тарелка “Триколор”);
⚖️ сильнейшая и непоколебимая национальная мифология, как и любая мифология не имеющая отношения к реальности (“духовность”, “народ-богоносец”, “особый путь”, “умом не понять”, “большая страна” и пр.);
⚖️ пугающий рост религиозности общества, причём религий не одна, а две:
— вернувшееся из добровольного 70-летнего забвения православие (к первоклашкам в светскую школу хотят пригласить попа, и из всех родителей против этого визита возражаю только я один — попа удалось остановить, а детей оградить)
— и 66-летней давности победа Cоюзников во Второй мировой: малых детей (⚠️) обряжают в военную форму, вызывают читать военные стихи, которые растерянные малыши не понимают, заставляют детей маршировать, отмечают неявившихся на подобные мероприятия..;
⚖️ вечный поиск несуществующих врагов и перенос на эти выдуманные фигуры ответственности за собственный неуспех;
⚖️ полное неумение смотреть на себя в зеркало и хоть как-то интересоваться соседями по планете, коими планета населена на 98.2%;
⚖️ нетерпимость и привычный бытовой расизм, который никто и не замечает и страшно обижается, когда ему на него указывают;
⚖️ презрение (или в лучшем случае высокомерие) по отношению к другим народам и культурам (те “пиндосы”, эти “чурки” или “черносамизнаетекакие“) и даже к своим “понаехавшим”, которые «сидели бы лучше у себя в Урюпинске/ауле»;
⚖️ ложь, воспринимающаяся как доблесть и ведущая не к неминуемой потере репутации, а к следующей ступеньке наверх;
⚖️ обещания не выполняются, да и слова чаще всего ничего не значат — близкие люди могут легко разбрасываться подчас страшными фразами, но это ничего, “я погорячилась”, проехали; когда ты уходишь из гостей, тебя лицемерно сто раз попросят “обязáтельно позвонить, как доберёшься” (это часть ритуала), но после этого звонка тобой, скорее всего, никто не заинтересуется — годами, пока хозяину не понадобится от тебя приглашение на шенген или что-то ещё;
⚖️ поразительнейшее непонимание свободы; невосприятие свободы как ценности в принципе — отбери хоть всю, никто и не заметит и не пошевелится;
⚖️ поразительная атомизация общества (“железная дверь”) и полное отсутствие общества гражданского…
— Так вы уверены в правильности своих действий? — мытник вернул меня к реальности.
— А?? Что?? А,.. да. Абсолютно уверен. Разрешите следовать дальше, — я почувствовал себя декабристкой, лишающейся имени и титулов при пересечении последнего верстового столба перед Сибирью.
— Воля ваша, — торжественно произнёс мытник, ударив штемпелем по бумажке. — Моё дело предупредить и разъяснить.
Больше никто на “Варшавском мосту” философских вопросов мне не задавал. Вяло посмотрели на моё барахлишко, спросили, как я отдирал шипы от покрышек, проштамповали паспорт и отпустили. №2 Последний союзный пограничник у самого въезда на мост забрал у меня ценный пропуск, поднял шлагбаум и пожелал хорошей дороги. №3 “Надо запомнить его доброе лицо, — подумал я, — лицо последнего должностного лица Республики Беларусь. Когда ещё я их увижу? Скорее всего, никогда. Прощайте, добрые белорусские люди”. 
Самая большая в мире страна закончилась. Мост через Буг [см. видео], торжественный момент — ну вот я и в ЕС! Я доехал, чёрт побери!! Стал принюхиваться (не пахнет ли бигосом?), оглядываться — не горят ли огни ресторанов, не играет ли полонез, не вышли ли в жупанах и контушах с магерками меня встречать местные жители, некоторые из которых вполне могли оказаться моими дальними родственниками.
№4 Ничего такого не было. Очередь на польский КПП “Тересполь” разделилась на два рукава — короткий “ЕС” и длинный “Все остальные”. Я зарулил в первый, и через несколько секунд агрессивный детина из очереди “Все остальные” постучал по крыше своей ладонью размером с вок: “Я не пóэл, ты чо, в натуре, самый борзый чо ли, я не пóэл. Если надо объяснить, в какую очередь надо вставать, я ща популярно объясню, пóэл?”. Фу, какой некультурный человек, отрыжка большевизма! Я развёл руками — не понимаю, мол, что вы там орёте, и он, увидев под лобовым стеклом незнакомый паспорт непривычного цвета, нехотя вернулся в свою очередь, извергая проклятия. А фигли, дядя, я теперь тут у себя дома, пóэл?? Себé по башке постучи. Пóэл??
Первым живым поляком оказался хорунжий Граничной Стражи в конфедератке с белым орлом. Я поприветствовал его настолько радостно, что он принюхался, не пьян ли я. Пять секунд на паспорт и подал знак — проезжай на таможенный контроль. Польский таможенник c усами, как у Пилсудского попросил документы на машину, особенно напирая на zabezpieczenie (“zabezpieczenie” — страховка что ли? Странно. Страховка, вроде, будет “ubezpieczenie”?), и ушёл с ними в контору. Через пять минут в контору пригласили и меня. “Ну всё, последняя формальность перед бигосом”, — подумал я.
Сказать обломался — вообще ничего не сказать.
Две очень суровые таможенницы, абсолютно не похожие на добрую Юзефу, выдали мне документ под названием “Pouczenie” и металлическими голосами разъяснили суть этого поучения: за все транспортные средства, снятые с постоянного учёта в своих странах и пересекающие ЕС транзитом на транзитных номерах, необходимо при въезде в ЕС вносить залог (zabezpieczenie) в размере не то 21%, не то 33% от цены машины. Дальше — больше. На КПП “Тересполь” внести залог нельзя, у них нет для этого мощностей. Залог надо вносить в большом польском таможенном терминале рядом с городом Корощин.
— Ну хорошо, — конструктивно предложил я, ещё не осознав масштаб бедствия, — давайте я оставлю машину на вашей стоянке и сгоняю в этот, как его, Корощин на такси.
— Сейчас всё закрыто, такси тут нет, а вашу машину оставлять у нас нельзя, на ней надо немедленно вернуться в Белоруссию. До свидания.
— Осмелюсь доложить, я не могу вернуться на машине в Белоруссию, она там затаможена, я только что прошёл все формальности.
— Мы не знаем белорусских законов. Вам надо в Корощин. До свидания.
— Подождите прощаться. Как мне попасть в этот, как его, дьявола, Корощин?
— Легко. Сейчас возвращайтесь в Белоруссию. А завтра утром въедете в Польшу через другой КПП: совсем рядом с Брестом находится КПП “Кукурыки”. Там Граничная Стража прямо за Бугом, а таможня трохе дальше — в корощинском терминале. Трохе проедете по таможенному коридору — и всё там оформите в лучшем виде. Это очень просто, не переживайте. Из Корощина напрямую в Швейцарию и поедете, делов-то. А сейчас — до свидания.
— Но учтите, panie, если белорусы меня сейчас не пустят обратно на затаможенной машине, то я к вам опять сейчас приеду.
— Нет, не приедете, мы вас не впустим. Машина вообще не имеет права находиться на территории ЕС без залога. До свидания.
— Те не впустят, вы не впустите, что же мне теперь — поселиться на нейтральной полосе?? Послушайте, panie, это какой-то абсурд. Я еду из не-ЕС в не-ЕС. Окей, я гражданин ЕС, но я не живу в ЕС, у меня нет там адреса. Вы видите мою швейцарскую прописку, вы видите, что центр моих жизненных интересов не в ЕС, вы понимаете, что у моей машины нет с ЕС ничего общего, кроме места её рождения.
— Вам должны были рассказать о залоге, когда вы получали транзитные номера в московской дорожной полиции. До свидания.
— Из московской дорожной полиции, panie, я едва ноги унёс с этими злосчастными номерами, а теперь и вы тут меня прессуете не хуже них. Осмелюсь доложить, меня никто не предупредил. Что, всё это из-за одной буквы “Т” у меня на номере?
— Dura lex sed lex. До свидания.
— Я могу поговорить с самым главным здесь?
— Они перед вами. До свидания. И поймите, что говорите вы хоть с самим Баррозу, любой вам скажет, что вам надо в Корощин, любой. До свидания.
— Бред это какой-то. Послушайте, panie, я хочу быстрее добраться до дому. Через двое суток я покину территорию ЕС, потому что мне просто незачем здесь находиться. Пропустите меня! Я проехал 1000 км и очень устал. Хочу поесть бигоса в Тересполе.
— В Бресте и отдохнёте, и поедите. Драники тоже очень вкусное блюдо. До свидания.
В Бресте?? Драники?? Это… шутка?..
U, cholera!!!
Пилсудский работал на европейском коридоре и подошёл ко мне, увидев мой раздавленный вид. Разговорились.
— Первый раз в Польше, говорите? А откуда же польский знаете?
— Лингвистический и культурный интерес, подогретый наличием польской крови в анамнезе.
— Круто.
— Круто было бы, если бы вы меня пропустили с миром. Это было бы мудро и благородно для польского офицера. Пан таможенный инспектор, вы же видите, что я не автомобильный спекулянт, к чему эти неожиданные формальности, этот абсурд? Ну вот же моя дорога. Давайте я по ней поеду, и всё.
— Так пана никто и не задерживает! Пан же у себя дома и делает, что хочет в двадцати семи странах ЕС. Пан прямо сейчас может идти по этой дороге хоть до Лондона, хоть до Брюсселя, хоть до Атлантического океана, — давясь от смеха, шутник Пилсудский изображал, что он шагает и поворачивался корпусом, меняя направление руки, указывающей в темноте на называемые города Европейского Союза, — но машина пана имеет неевропейские транзитные номера без залога, поэтому машина пана должна немедленно покинуть ЕС. Я открою пану шлагбаум в Белоруссию. До свидания.
№5 Cholera jasna!!!
Cнова мост, снова здорóво. №6 Белорусский пограничник интересуется только людьми и их паспортами-визами. Он смотрит на меня вопросительно, увидев свежий штамп о выезде в этот же день.
— Поляки машину не пустили, залог, говорят, нужен, — объясняю я ему дипломатический казуc. — Поучение вот выдали. Говорят, выйди и войди снова через какие-то Кукурыки.
— Это уже у поляков Кукурыки, — сказал пограничник. — С нашей стороны это называется Козловичи. [см. карту ]
— Окей, пусть будут Козловичи. Значит, въезжай, говорят, через Кукурыки слэш Козловичи и оформляй залог в каком-то Корощине. Трохе проехать надо, говорят.
— Трохi! — белорусский пограничник весело засмеялся. — Да там не трохi, а килóметров семь. Только не ехать, а идти. Пёхом. Наши вас не выпустят на личном транспорте через Козловичи, это грузовой погранпереход. Ничего, за час дотопаете.
Кукурыки, козловичи — как низко я пал… Ещё два часа назад я не знал о существовании этих населённых пунктов и, в принципе, никогда и не должен был узнать.
Продолжая улыбаться моему незадачливому положению, белорусский пограничник поставил штамп “въезд” рядом со свежим “выезд”, на котором ещё не обсохла краска, и которому я так радовался.
А вот белорусский таможенник на въездном терминале не улыбался, а очень заинтересовался моим барахлом.
— Что ввозим в Республику Беларусь? — уставившись на Чумного Доктора, занудливым голосом проскрипел он. — И в каких количествах?
— Ничего не ввозим, потому что ничего не вывозили. Только что отсюда выезжал, но мою машину поляки не пропустили, — снова рассказываю я ему свою идиотскую историю. — В Корощин отправили, дело шьют. Требуют zabezpieczenie. Вы меня пустите, пожалуйста, переночевать в вашем гостеприимном городе, а завтра утром, возложив цветы к Брестской крепости и памятнику Ленину, я решу свои проблемы с польским залогом и выеду окончательно, но из Козловичей.
— А вы делали подробную опись вывозимых товаров из Республики Беларусь, чтобы сейчас их беспошлинно ввозить?
— Опись?! Какая опись-шмопись, я не предполагал возвращаться, меня поляки неожиданно завернули! Я не приехал, я наоборот — уезжаю, тактически отступаю на одну ночь, чтобы завтра уехать окончательно. Знаете, мне проще выкинуть это барахло в Буг, чем вынимать его и описывать.
— Значит, описи нет, — покачал головой таможенник. — Хорошенькое дельце на государственной границе…
— Осмелюсь доложить, я не челнок, а это не польские товары. Там в глубине шиты всякие б/у, я пе-ре-ез-жаю. Проверьте по видеокамерам, спросите у ваших коллег в выездном секторе, там был один, моими вырванными шипами интересовался. Вам подтвердят, что всё это только что уже выезжало, но так и толком не выехало.
Скрипучий таможенник пошёл с моими документами на выездной сектор. Но пока я был в Польше, у белорусских таможенников заступила другая смена, и никто из выездного терминала не мог подтвердить скрипучему, как моя машина выглядела при выезде из РБ пару часов назад и что в ней лежало. Барахло-то полбеды, но машина?! Она же затаможена уже, мне мытник чётко сказал — билет у твоей машины в один конец.
— Откройте багажник, — проскрипел таможенник. Он по-прежнему интересовался моим барахлом, а не затаможенной машиной.
Из переполненного багажника на асфальт посыпались початые цветные карандаши, а в разные стороны раскатились глобус и малярный скотч. На ногу таможеннику упал блок дегтярного мыла. Я обернул этот факт в свою пользу:
— Осмелюсь доложить, это российский продукт, made in Russia. Видите? Какой спекулянт, по-вашему, будет ввозить в страну товар, в ней же и произведённый? Тем более копеечное дегтярное мыло. Тем более такое вонючее.
Таможенник понюхал мыло и задумался. Затаможенная машина его не заинтересовала вообще, и это было Восьмое чудо света, которое я так никогда и не смог объяснить. Видимо, я имел право пользоваться затаможенной машиной в РФ/РБ ещё какое-то время. №7 Меня пропустили — я ехал по Белоруссии на официально вывезенной из неё машине. На восток. В обратном направлении. Куда глаза глядят.
Хорошо, что не встретил мытника на обратном пути. Он бы порадовался, что я всё-таки одумался и вернулся.
Первое, что я увидел в Бресте, был поворот на “Вяслярны канал” — гребной канал. Я вспомнил: буквально позавчера мне бывший уже подмосковный сосед, делясь своим опытом автотуризма, с восхищением рассказывал о гостинице при этом комплексе, выполненной в советском стиле восьмидесятых — по форме и по духу. “Прям как в Советский Союз вернулся”, — умилялся сосед.
Не до жиру. Припарковался и оформляюсь на ресепшен в наихудшем из настроений. Из Польши прогнали, бигоса нет, официантки в польском народном сарафане нет, “Жечпосполиты” нет, “Живца” нет, а есть советская гостиница, в которой я оказался единственным клиентом на полсотни номеров, и есть ночной портье — дед-бодрячок с энкавэдэшным взглядом под портретом Лукашенко. Такие портреты шейхов в гостиницах я видел в Арабских Эмиратах.
— Я задам вам несколько вопросов. — торжественно объявил дед хорошо поставленным голосом лагерного конвойного, проигнорировав моё приветственное обращение к нему на белорусском языке. — Ответы запишу. Готовы?
— Ну если без этого никак, — протянул я.
— Надо, — отрезал дед.
— Кому?
— Начинаем! — объявил дед. — С какой целью прибыли к нам?
— Э-э-э… Изучать передовой опыт.
— Это правильно, у нас действительно есть, чему поучиться. Вы спортсмен?
— Спасибо за комплимент, но нет. Я так, сочувствующий.
— Каким дисциплинам? — поинтересовался дед.
— Художественной гимнастике, такой — с ленточками, знаете, фьють-фьють. Синхронному плаванию ещё.
— А гребле?
— А, пардон, точно — ну и гребле, конечно. “Мы на лодочке катались золотисто-золотой…”. Академическая гребля… Мой любимый вид спорта! Так увлекательно! Часами могу смотреть: раз-два, раз-два, раз…
— Так, ясно, — перебил меня дед. — Страна проживания?
— Не знаю. Правда, не знаю. У вас рассчитывал проживать. Одну ночь. Можно? Послушайте, уважаемый, ночь на дворе, я единственный постоялец в вашей гостинице, я устал с дороги, можно мне уже ключ от номера? Пожалуйста!
— Не торопитесь, это важно.
— В чём важность?
— Граница рядом!
— И что с того? Это же просто линия на карте, условность. Керзон тут границу предложил от балды, просто потому, что речка тут протекает, удобно демаркировать, так и осталось, а вы так через это напрягаетесь. За всю долгую историю Бреста никакой государственной границы тут не было, разве что совсем недолго между Третьим разделом и Венским конгрессом. А потом Брест не был пограничным до 1939-го,..
— Это не нашего ума дело, — злобно перебил меня дед.
— А чьего?
— Ваша профессия?
— А, ещё не конец? Я, это, странствующий лектор. От слова “худо”.
— Чувствуется. Откуда прибыли?
— С того света. Послушайте, уважаемый, может, закончим уже? Если у вас маркетинговое исследование, то пришлите ваши вопросы моему денщику, он развёрнуто ответит.
— Не отвлекайтесь. Страна назначения? Ну, что вы молчите? Куда следуете?
Ни фига себе любознательность для гостиничного портье! Может, ещё группу крови спросит или сумму последнего бонуса?
— В Папуа – Новую Гвинею. В Бресте короткая пересадка.
Дед склонился над своей тетрадкой, записывая мой ответ. Я повторил ему название страны назначения по слогам (“Па-пу-а – Но-ва-я Гви-не-я”) и осмотрелся в своём вынужденном пристанище.
— А он ещё и греблю курирует? Вроде ж хоккеист, — я рассмотрел портрет повнимательнее.
— Кто это — “он”?, — напрягся дед.
— Товарищ вот, — киваю на портрет зевая.
Дед встал в полный рост.
— Это вам не “он”. И не “хоккеист”. И уж тем более не “товарищ”. Это Президент Республики Беларусь Александр Григорьевич Лукашенко. По слогам, может, повторить??!!
Я тоже хотел встать, но я уже стоял. “Как бы он не придушил меня ночью”, — с опаской подумал я. Мне почему-то вспомнился фильм “Десять негритят”: “И их осталось двое”.
— Первый раз в нашей стране? — прошипел дед, с ненавистью глядя на меня.
— И последний.
— Как платить будете?
— Кредитной картой.
— Кредиткой нельзя.
— Тогда никак.
— Тогда кредиткой.
Номер “люкс” был по-советски шикарным. Салон и спальня, кожаная мебель, ковровая дорожка, графин с гранёными стаканами, холодильник белорусского производства и телевизор тоже местный.
Ночью мне снилась дорожная разметка, по ней бегали какие-то мерзкие кукурыки с усами, как у Пилсудского.
День второй. Вас просто расстреляют.
Завтрака в гостинице Вяслярнага канала не было в принципе. Ладно, не до разносолов мне сейчас.
Мой маршрут дня был такой: гостиница → КПП “Козловичи” → КПП “Кукурыки” → Корощин, будь он проклят → КПП “Кукурыки” → КПП “Козловичи” → КПП “Варшавский мост” → КПП “Тересполь” → свобода. 2х7 = 14 километров “пёхом”, обещанные вчерашним погранцом.
Многие думают, что трасса М-1 ведёт в Брест, я тоже так думал. Грубая ошибка. М-1 ведёт не в Брест, а в Козловичи и вполне могла бы называться не Минка, а Козловичка. Терминал “Козловичи” оказался целым городом, даже страной, нервным центром союзного экспорта и импорта, через который круглосуточно едут гигатонны леса, труб, удобрений на запад и гигатонны медикаментов, оборудования, автомобилей, одежды, обуви, еды и всего-всего на восток. Фуры, фуры, фуры. №8 Въезд в эту страну по пропуску, который солдат велел тщательно беречь. Я запарковался и попал в огромный муравейник, притом прекрасно организованный. Сотни дальнобойщиков передают документы от окошка к окошку, занимают очередь, штампуют, что-то объясняют чиновникам в окошки, радуются встрече друг с другом. Абсолютно другой мир, о существовании которого я и не подозревал.
— Я бы хотел попасть в Корощин, мадам, — обратился я к сотруднице терминала, протягивая ей свои документы. — Куда прикажете идти, с чего начать восхождение?
— Вы уже взвесились?
“Вот она, — подумал я, — хвалёная белорусская забота о человеке! В этой стране, наверное, как в пионерском лагере — тебя взвешивают перед отъездом, чтобы проверить, как ты поправился и окреп за время пребывания. Какая красивая традиция!”.
— Вы из какой спедиции? — продолжила интересоваться сотрудница.
— Я не из экспедиции, — засмеялся я (разве я похож на геолога??), — я сам по себе, тупо еду из Москвы в Женеву. Не до экспедиций мне сейчас, не до изгиба гитары жёлтой и не до турпоходов на байдарке. Мне в Корощин надо оформляться.
— Здесь всем надо в Корощин, не в Париж. Странный вы какой-то. Вы порожняком или с грузом?
— Голова пустая, так что считай порожняком. А мой груз — разве ж это груз? Фигня разнообразная, без слёз не взглянешь: винтики-шпунтики, резина, барахлишко никчёмное, вещи ношеные, виды повидавшие.
— Сэконд-хэнд везёте что ли? Отсюда в Швейцарию cэконд-хэнд???
— Можно и так сказать.
— Óчень странно. Документы нормальные давайте.
— Так я ж дал. Это всё, что у меня есть. А, подождите, вот ещё поучение от поляков есть. Сейчас достану…
— Слушайте, что вы мне голову морочите? Это что — скрытая камера? Передача “Городок”? Какое ещё поучение? Вы кто??
— Человек… С маленькой, правда, буквы, но всё-таки…
— О боже, что за наказание! Что, что вам от меня надо??
— Мне надо в Корощин. Там лежит ключ к решению неожиданно свалившейся на меня проблемы.
Минут десять козловичская сотрудница не могла поверить, что я, случайный для мира международных перевозок человек, попал на таможенный терминал на личном транспорте, не везя никакого коммерческого груза и вообще не будучи дальнобойщиком, а я не мог понять, что она не понимает очевидных вещей. В конце концов она вызвала по телефону подкрепление, и пока за мной шёл сержант пограничной службы, я спросил:
— Скажите, а почему вы меня спросили, взвешивался ли я. Это так трогательно.
— Да не вы, господи, кому вы нужны. Не вы, а грузовик. Фуры взвешивают перед терминалом на огромных весах. О боже, свалился тут на мою голову! Кто вас вообще сюда пустил? Безобразие!
Угрюмый сержант вёл (или конвоировал?) меня молча и никак не реагировал на мои дружелюбные вопросы (“Как тут на границе, всё спокойно?”, “Какие настроения в войсках?”, “Как думаете, война будет?”, “У вас есть собака?”, “Много нарушителей поймали?”, “Накладные копыта ещё применяются?”, “Сержант, а куда мы идём-то, а?”), которые я задавал ему, чтобы не молчать, как упыри. Немой сержант привёл меня на командный пункт погранзаставы и вдруг бодро заговорил, передавая меня дежурному майору — похоже, самому главному в их смене начальнику, которого все заметно боялись. Я объяснил дежурному майору, чтó мне нужно — доехать до польского терминала в Корощине, а затем вернуться обратно.
— Нельзя! — отрезал майор.
Но почему? Почему опять нельзя??
— Наш переход — грузовой, — наставительно пояснил пограничный начальник, — и границу можно пересекать только на грузовом транспорте, только! Остальное — нарушение границы. У вас есть грузовик?
— Осмелюсь доложить, нет. Но у меня есть ноги. Я просто пойду пешком, за меня не беспокойтесь, не развалюсь. Вы мне поставите выездной штамп, и я пойду с миром. Документы у меня в порядке, вы меня проштампуете, и я пойду себе через мост. Обратно так же вернусь. Меня же пропустят?
— Да вас просто расстреляют! — весело рассмеялся какой-то санитарный врач, зашедший подмахнуть у майора бумажку. — Прямо на мосту. За незаконное пересечение границы. Тра-та-та-та-та! и гильзы дымящиеся из калаша. Первый предупредительный, второй на поражение. Наши пограничники — они ребята серьёзные, так ведь, бойцы? Ха-ха-ха-ха-ха!
— Расстреляют?! — я представил себя истекающим кровью на линии Керзона, сжимающим в слабеющей руке свежеоплаченное и уже никому не нужное забеспеченье. Или Оводом, командующим собственным расстрелом: “Выше автоматы, молодцы. Цельтесь лучше, это АКМ, а не сковорода. Что ж вы, в нарушителя с полста шагов попасть не можете? И за что вам только зайчики платят?”
— Отставить глупые шутки. В общем, нельзя. Нельзя! — примирительно, но наставительно пояснил майор. — На то есть указ Президента Республики Беларусь — каждый пограничный пункт можно пересекать только тем способом, который прописан в уставе. Наш президент сам в Погранвойсках служил, знает, что делает. У нас в Козловичах можно пересекать границу только на грузовом транспорте. Главное — это порядок!
— Осмелюсь доложить, главное — это здравый смысл.
— Что доложить? — не понял майор. — Что вы всё время докладываете? У вас что, заело?
— Это из “Швейка”, — пояснил санитарный врач и снова расхохотался. — Ты же в военной форме, вот он тебя и подкалывает за погоны. “Швейк” — вечная книга!
Врач с уважением посмотрел на меня и даже, мне показалось, подмигнул.
— А, — ответил майор, — нáши книги надо читать. Короче, так, слушайте, всё. У вас личный транспорт в таможенной зоне, это запрещено. И вы сами тоже давайте-ка дуйте отсюда в Брест на “Варшавский мост”. Здесь вам нельзя находиться.
— За последние сутки, где бы я ни появлялся, мне везде говорят, что мне нельзя здесь находиться.
— Послушайте, как вас там, вы езжайте в Брест. Оставьте машину в городе, а сами идите на трассу. Голосуйте или напишите на бумажке “Варшава”. Вон, возьмите листочек и фломастер. Кстати, пишите лучше латинскими буквами, так сразу больше шансов, что люди остановятся. Вас кто-то подвезёт, с ним и пересечёте границу через пассажирский КПП “Варшавский мост”. А в Польше вы сразу соскочите, ноги в руки — и в Корощин. Там им и доложите или что вы там всё время повторяете. А из Корощина обратно тем же макаром.
— План чудесный, но кто ж меня, незнакомого человека, возьмёт пассажиром через государственную границу? Может, я браток? Или беглый? Вот вы бы, товарищ майор, увидев меня с табличкой, хоть бы и латинскими буквами, взяли бы?
— Нет, конечно! — уверенно сказал майор, но потом спохватился, — но кто-то другой…
— Или другая! — захохотал санитарный врач. — Никогда ж не знаешь, где найдёшь, где потеряешь!
— В общем, кто-то, — закончил свою мысль майор, — может, сжалится и возьмёт.
Пограничный царь-и-бог пристально посмотрел на меня:
— Ладно, радуйтесь, что я это я. Сейчас — бегом марш!! — уводите машину за пределы таможенной зоны куда-нибудь подальше с глаз моих долой. Потом пешим порядком ко мне. Я посажу вас вторым водителем к кому-нибудь в кабину. Переедете мост в кабине грузовика, а на польском берегу сами разберётесь, это уже не моя печаль. Закон Беларуси мы никак не нарушим, а больше меня вообще ничего не интересует. Вопросы есть?
— Товарищ майор, вы только что разрубили гордиев узел организованной международной бюрократии.
Пропуск на выезд из таможенного терминала подписан. Блок-пост, пропуск сдал. №9 Машину пришлось отгонять далеко, за дальние пределы таможенного стана. Я оставил её в чистом поле на обочине предпоследнего километра трассы М-1. Обратно в таможенную зону, новый пропуск. Я оглянулся на восток — вдали чёрной точкой стояла моя машина, единственная ниточка из прежней жизни. По моим московским расчётам, я должен был бы сейчас уже вкусно обедать в Лодзи. Вместо этого я шёл оформляться дальнобойщиком, чтобы ехать в какой-то непонятный Корощин не пойми зачем. Жизнь приняла совершенно неожиданный оборот, и мне казалось, что всё это происходит не со мной.
№10 Пока я убирал машину, прошёл час. За это время кто-то испортил майору настроение — похоже, что какой-то россиянин.
— Давайте документы, — буркнул он, когда я снова пришёл в пограничную контору.
Майор сел заполнять бумажку, но его мысли не давали ему покоя, и он в сердцах отбросил ручку:
— Вот как вы думаете, зачем мы с Россией это союзное государство заключили, какая нашей стране от этого польза?
— Не знаю, товарищ майор, не задумывался. И какая?
— Да никакой! Едут сюда, понимаешь, как к себе домой и порядки свои насаждают, дверь ногой открывают, за дурачков нас держат. А этот номер у нас не пройдёт! У нас в Беларуси всё по-другому, по-нормальному, по-человечески. И как вы там в Москве выжили ещё, как с ума не сошли? Кругом одно враньё, одно ворьё, все только себе хапают, только под себя гребут!
— Товарищ майор, мне бы уже это, того, в Корощин.
— Только газ нам дают, вот это только польза, — продолжал кипятиться майор, — и то — сегодня дам, завтра не дам, любит – не любит, орёл-решка, палка-селёдка.
— Печально…
— Ещё как печально! Вот, смотрите — вы и сами уезжаете из России, и я вас очень хорошо понимаю. Сам бы бежал оттуда. Но только Швейцария — тоже не вариант. Неизвестно ещё, что хуже.
— Да? И почему же?
— Ну а что вас там ждёт, сами разве не знаете? — майор искренне удивился моей неосведомлённости. — Вас ждёт удручающая картина. Скука и тоска зелёная. Незащищённость, неуверенность в завтрашнем дне. Бездуховность. Толерантность эта европейская: гей-парады, распад семьи. Чёрно[***]ые повсюду, наркоманы, кварталы красных фонарей. Вера не наша, не правильная. Я-то знаю, что говорю, нам всё честно рассказывают и показывают, всё как есть, прямые репортажи с мест каждый день. Вам телевизор смотреть надо, как-то образовываться что ли. Вон, вчера передавали, безработица опять в Европе растёт, и инфляция тоже зашкаливает. Неофашисты, нами в сорок пятом недобитые, во всех странах голову поднимают. Везде враги, хотя бы это вы понимаете? Везде! Весь мир против нас!
Полный набор, как в кунсткамере, даже неинтересно. Ну почти полный — майор забыл главную вишенку на торте. Ну давай, майор, не подведи, без вишенки-то вкус не тот будет. Ну?.. Давай, дядя, вспоминай: “А-ме-…”.
И словно прочитав мои мысли, майор спохватился и довёл картину мира до абсолютного, энциклопедического эталона:
— Простые люди в Европе уже не знают, что делать. По привычке пляшут под американскую дудку на задних лапках в надежде на кусок с хозяйского стола, а америкосы их за верёвочки дёргают, потешаются. Люди в Европе озлоблены, бьются за место под солнцем в мире наживы и чистогана.
— Насчёт чистогана верно подмечено.
— А насчёт остального что, неверно? Всё едете… Вам что там на Западе — мёдом намазано?
— В Швейцарии намазано шоколадом, — я попытался разрядить обстановку и закрыть опасную и бессмысленную дискуссию, понимая, что любое моё замечание чревато, а от этого человека, живущего на другой планете, полностью зависела судьба моего треклятого перехода через границу.
— Лейтенант, отдайте ему паспорт и посадите его к кому поприличней, — скомандовал майор, — Привет полякам! — попрощался он со мной.
Теперь я дальнобойщик. Сюрреализм какой-то. Дурной сон.
Лейтенант кинулся исполнять приказ начальника. Он придирчиво выбрал для меня четвёртую или пятую фуру с белорусскими, естественно, номерами. №11
— Ноги вытирай, пожалуйста, — вместо здрасте сказал благообразный хозяин фуры лет пятидесяти пяти. — У меня тут как дома. Иван Алексеевич, — он протянул мне руку.
И правда, в кабине было очень чисто и по-домашнему уютно — глаженые шторки, аккуратно подвязанные бантиками, красный коврик, амулет непонятной религии, детский рисунок то ли кошки, то ли паука, календарь на март и православный мини-иконостас из пяти персон, две из которых не подлежали идентификации: дама без надписей, сидящая как-то вполоборота к зрителю и смотрящая таким образом через два оклада на своего соседа Николая и очень суровый господин анфас с каким-то мешком в руках. “Наверное, это небесные заступники дальнобойщиков, — решил я про себя, — а мешок символизирует груз”.
— В цирк что ли тебя отправили? — с сочувствием спросил хозяин этого византийского великолепия.
— Что, я так похож на клоуна? — грустно заметил я.
— Цирк — это так мы называем терминал в Корощине. Зачем тебе туда? 
Я рассказал ему свою невероятную историю, но она совсем не удивила бывалого дальнобойщика:
— Поляки… Раньше можно было им что-то объяснить, как-то вопросы порешать, но как в Евросоюз вступили — всё поменялось, как отрезало. Как немцы стали. Не наши они.
— А у вас в Белоруссии можно вопросы порешать?
— Можно я не буду на этот вопрос отвечать? — помолчав сказал Иван Алексеевич. — Зато в Москве в этой вашей не берёт только мёртвый. И с каждым годом всё хуже, хотя уже хуже некуда. Вот ты покупаешь в Москве себе очки там или аспирин. Знаешь, сколько взяток ты оплачиваешь? Сколько откатов, сколько заносов, сколько пота дальнобойного в этих таблеточках немецких? Думаешь, если сам взяток не давал и не брал, то и во взяточничестве не участвовал? Ошибаешься. Берут все, всегда, без исключения. Не с нас, так с хозяев фирм и грузов, кто бы ни сидел перед тобой и что бы ты ни вёз.
— А вы что сейчас везёте?
— Можно я не буду на этот вопрос отвечать?
— Да ради бога. Мне главное, чтобы не бомба там и не радиоактивные отходы. Это же не радиоактивные отходы, ведь правда? Не изотопы полураспавшиеся? А, Иван Алексеевич? Вы ведь не из Чернобыля едете, а? Вы откуда едете?
Иван Алекссевич перевёл разговор на другую тему:
— Тихо. Вот, смотри, это Кукурыки, граница польская. Этим всё равно, чтó везут. Им главное, ктó везёт. Давай мне свой паспорт или что там у тебя. И очки сними от греха. Сосредоточься. Да не улыбайся ты! Соберись!
— Kto to jest? — офицер Граничной Стражи недоверчиво кивнул в мою сторону. — Не очень-то похож на водителя.
— Да это так, прости господи, — Иван Алексеевич с жалостью махнул рукой в мою сторону, — это никто. Кандидат в напарники из дальнего зарубежья. Профориентация. Не обращайте внимание, пан.
— Are you a driver? — посмотрев мой паспорт, спросил у меня пограничник. Он приподнялся в кабину и проверил, не прячется ли кто за шторкой, где лежанка.
— Posłusznie melduję, tak jest, panie oficerze [Осмелюсь доложить, так точно, пан офицер], — сказал я чистую правду, — mój samochód czeka na mnie w Kozłowiczach […моя машина ждёт меня в Козловичах…]. Muszę coś zrobić w Koroszczynie i potem natychmiast wracam do Białorusi, do samochoda.
Пограничник лениво махнул рукой, и я снова оказался в Польше. №12 Ехать действительно оказалось километров шесть по узкой (по одному ряду в каждую сторону) и огороженной с обеих сторон дороге — это таможенный коридор. Все эти 6 километров навстречу, в Козловичи, наглухо стояла очередь из фур. Не случайная пробка, а систематическая вечная очередь.
— Целыми сутками иногда так стоим, — пояснил мой “напарник”, — без очереди пропустят только рефрижератор.
— А если обочечник какой втиснется? — страшная память о беспределе московских дорог была у меня ещё совсем свежей, буквально вчерашней.
— Не втиснется, — засмеялся Иван Алексеевич, — у нас так не делают.
Водители переговариваются друг с другом по рации, настроенной на одну и ту же частоту гражданского диапазона. Каждый говорит на своём языке, компенсируя лингвистические пробелы русским матом, этим эсперанто славянского мира. Водители сообщают друг другу важные новости, предупреждают друг друга об опасностях, просят помощи и получают её.
— Хлопцы, кто в канале, как там на второй браме на Варшаву, большая колейка [=очередь]? — вышел в эфир Иван Алексеевич.
— Nie, na drugiej niewielka. [=Небольшая] Cztery-pieć TIRów. [=4-5 фур] — сразу же откликнулся неизвестный водитель.
— Принял, джэнькуйе.
Впереди показался вожделенный таможенный терминал, о котором я вынужденно мечтал со вчерашнего вечера. И вправду цирк — стеклянный купол посреди чистого поля.
— Как мне вас благодарить? Можно вы купите от меня подарок вашему внуку? — я потянулся за кошельком.
— Прекрати. Люди должны помогать друг другу, понимание иметь.
— Скажите об этом тереспольским таможенницам.
— Всё, приехали, — старый дальнобойщик спрыгнул на мокрый асфальт.
Прежде чем спрыгнуть самому, я оставил на сиденье двадцать долларов — Иван Алексеевич не только выручил меня, но и оказался культурным и приятным собеседником.
В “цирке” было так же, как в Козловичах — оживлённо и деловито. За кажущимся броуновским движением людей и документов стоял строгий порядок действий, понятный каждому из них. В этих терминалах с обеих сторон границы я заметил, как по положению тела водителя можно почти безошибочно определить его происхождение. Польский дальнобой сунет документы в окошко безучастно и даже грубо, что-то туда буркнет и отвернётся, переключив внимание на поиск друзей в зале. Русскоязычный же сгибается в три погибели перед окошком государственного человека, участливо что-то объясняет, смеётся вместе с чиновником, хотя ему точно так же должно быть пофиг, как и поляку — груз не его, фирма не его, машина часто тоже не его. Чехов был, несомненно, прав.
Я подошёл наугад к таможеннику, имевшему самый важный вид и самое большое количество нашивок, и рассказал, что мне нужно внести zabezpeczenie за машину. Он не сразу взял в толк, что я частное лицо, а когда понял, то разъяснил мне дальнейший порядок действий. Обращаться надо не к таможенникам, а в частную фирму (“spedycja”) на мой выбор — походить, потолкаться, сравнить тарифы и выбрать наиболее отвечающую моим ожиданиям.
Ожидание у меня было одно — поскорее свалить оттуда и покончить с этим театром абсурда. Я пошёл в первую попавшуюся “спедицию”, где мне велели заполнить кучу бумаг. В “спедицию” заходили дальнобои с документами, что-то подписывали, ксерокопировали. Изъясняются все на странном, но всем понятном панславянском языке — забавной смеси русского, польского, белорусского, суржика и трасянки:
— Джэнь добрый вам, пани Агуся, як ваши справы? — помятый водила неопределённого возраста обратился к миловидной сотруднице за стойкой, видимо, давно привыкшей к дальнобойному флирту и никак не реагировавшей на него.
— Tutaj brakuje podpisu, proszę pana. [здесь не хватает подписи, подпишите]
— А в меня до вас, пани, подарунок — яблоко. Ха-ха-ха!
— Skąd taka hojność? [Откуда такая щедрость?]
— Отож медзынародны женский джэнь, Восьмое марта скоро. Джэнь всех кабет!
— Nie obchodzę święt sowieckich. [Советские праздники не отмечаю]. I Panu nie doradzę. [И вам не советую]
— Ой-ой-ой, какие мы гордые! А у вас, пани Агуся, есть каханый?
— Nie brakuje mi panów młodych. [Женихов хватает]
— А то я знам йеднего. Тáкий справный, файный, керовца ТИРа [дальнобойщик] — ух, агонь! Толькi ему дальше ехать тшеба, а то б он позостался бы тутай.
Польский язык, как и итальянский, в вежливой форме требует обращения к собеседнику в третьем лице. Русскоязычные же обращаются во втором лице, добавляя “пан/и”, причём не в звательном, а именительном падеже. Для польского уха это звучит нелепо и даже грубо, но в Корощине никто не обижается. Стандартный польский: “Tak, Panie. Jak Pan chce, proszę Pana”. = “Да. Как хотите, прошу вас”. Польский русских дальнобойщиков: “Да, пан. Как хотите, пан. Прошу вас, пан”.
В спедиции мне насчитали кругленькую сумму залога, больше двадцати тысяч польских злотых. У меня не было ни одного. Злотые в хлипком банкомате быстро закончились. Пришлось снимать наличные евро с кредитных карт и менять их по грабительскому курсу в единственном на весь цирк обменнике.
Пока я нёс наличность, кто-то (бандиты?!) вдруг похлопал меня по плечу. Это были не бандиты, а Иван Алексеевич. Он решительно засунул мне в карман куртки двадцать долларов:
— Это не Россия, у нас так не делают.
Взамен горы денег, которую я принёс в спедицию, мне выдали бумажку с печатью, то самое zabezpeczenie. Неужели это всё?
Мелькнула вывеска Restauracja, и я понял, что уже 35 часов ничего не ел, с того самого момента, как мой термос улетел в подмосковный кювет. Ресторация оказалась обычной столовкой.
— Co Pan chce? Mamy bigos, kotlet, zapiekankę.
Бигос? Ну уж нет, увольте. Есть бигос в таких условиях — это профанация. Я хотел его совсем не так и совсем не здесь.
— Proszę o kotlet.
Выйдя из цирка, я понял, что 6 километров до Кукурык мне идти пешком — во-первых, никто к себе в фуру не посадит, а во-вторых, смысла сидеть никакого — пробка растянулась на все шесть километров. Весь таможенный коридор от Корощина до Кукурык я прошёл пешком вдоль плотной вереницы фур, ждущих въезда в Белоруссию, время от времени проверяя в кармане zabezpieczenie — не потерять бы его к лешему. Это не тёплая кабина Ивана Алексеевича, но это результат.
Я шёл, как Швейк из Табора, только не в Будейовицы, а в Козловичи, и напевал я не чешскую песню про Яромерь, а польскую, но тоже строевую — про уланов и панночку. И ведь правда — чистой воды анабасис получается. Как там, в первоисточнике: “Идти без устали вперёд, пробираться незнакомыми краями, быть постоянно окружённым неприятелями, которые ждут первого удобного случая, чтобы свернуть тебе шею, и идти вперёд, не зная страха, – вот что называется анабасисом“. Это точно про меня!
Через час я дошёл до КПП и направился к пограничнику. Старший хорунжий напрягся и шагнул навстречу мне:
— Słucham Pana.
Я показал паспорт, объяснил, откуда я и куда и попросил пограничника посадить меня в кабину к кому-нибудь для пересечения границы. Полякам всё равно, как человек будет пересекать границу — хоть в кабине грузовика, хоть пешком, хоть ползком, хоть кувырком, но белорусское требование о кабине они знают.
Моё появление отвлекло старшего хорунжего от увлекательной игры, в которую он играл с водителем фуры со смоленскими номерами. Игра заключалась в том, что старший хорунжий воображал себя кем-то вроде начальника тюрьмы или лагеря, а водителя фуры — своим заключённым или рабом. Водитель радостно подыгрывал, сидя высоко в кабине.
— Так, Сашка, — строго выговаривал старший хорунжий, — ты, напевно, слéпый. Очы имеешь чы не? Ты виджишь, як ты заехал за красны щвет?
Действительно, край бампера огромного грузовика сантиметра на полтора пересёк воображаемую линию в чистом поле.
— Это тяжке престемпство. Ты престемпцник, Сашка, ты зламал право нашей краины! Але польска Straż Graniczna нигды не спит. Я положу крес твоим злочыньствам! Я укараю тебя! Я тебя расстреляю! — старший хорунжий потянулся к кобуре.
Да, расстрел — это, видимо, обыденная вещь в этих местах.
— Пан, не стреляй, я больше не буду! Пан, прости! Я жить хочу, пан! Пожалей, у меня дети малые, — Сашка закрутил кулаками у глазниц и захныкал, изображая детский плач.
Старший хорунжий подержал руку у кобуры, но потом показал Сашке кулак в кожаной перчатке:
— Чтобы остатный раз! Живи!
— Спасибо тебе, пан! — Сашка изобразил радость и по-индийски сложил руки в “намасте”.
Оба весело рассмеялись.
— Возьмёшь этого пана в Козловичи, — старший хорунжий царственным жестом указал на меня. — Головой отвечаешь!
Я поднялся в кабину, и наш многотонник, фыркая и кряхтя, тронулся к государственной границе. №13
— Весело у вас тут, — сказал я Сашке. — Шутки, смех, ролевые игры.
— Попадаются весёлые ребята, — согласился Сашка. — А то ведь совсем озвереешь на такой работе. Одно и то же, годами, прикинь? Мы отупеваем за баранкой, они за шлагбаумом. Скучно.
— Здоров, лысóй, угости колбасой! Хи-хи-хи! — за моей спиной раздался чей-то визгливый смех. На лежанке в горах тряпья, оказывается, лежал человек, второй водитель. — Где фура твоя, потерял? Хи-хи-хи! На интерес в картишки переброситься нету желания?
— Желание огромное. Но интереса нету — все деньги в Польше оставил. Вместе с фурой.
— Закурить есть?
— Нет.
— Палеты нужны? Почти новые. Недорого.
— Не сейчас.
— Купи котлы тогда, — человек из тряпья источал какую-то уголовную ауру. — Смотри! — он издалека показал мне какую-то рухлядь в форме часов.
— Братан, в следующий раз обязательно. Деньжат подкоплю и куплю твои котлы. Не продавай пока, попридержи.
№14 Белорусский блок-пост, сдали паспорта, получили какие-то бумажки. Снова на КПП. О, знакомое лицо!
— И вам от поляков тоже привет! — поприветствовал я утреннего майора.
— А, вернулись… Ну и как там у них? Типа, как у нас? Или хуже?
— Хуже, конечно, — подыграл я майору, — гораздо хуже. Как вы и говорили, удручающая картина: бездуховность, толерантность, наркомания. Представляете, прямо в терминале шприц валяется, вмазываются прямо на работе. Унылые все, серые, совершенно не уверены в завтрашнем дне. Начальства нет — я думаю, они сидят у телефонов, ждут инструкций из Вашингтона. Готовятся к гей-параду — в коридоре коробки какие-то Made in USA навалены — костюмы, наверное, получили. Хочешь, не хочешь — наряжайся, явка обязательна. С отоплением проблемы, со светом тоже. Все злые. В общем, тяжёлое впечатление. А что, вы сами разве не видели, как у них? Вон, у вас же прямо из окна Польшу видно.
— Да сдались они мне! — злобно сказал майор. — Я не смотрю в их сторону. Я свою страну ещё не всю посмотрел.
Во как — человек всю жизнь живёт и работает на границе и даже не хочет взглянуть на тех, от кого он её охраняет!
— Я — белорус, — гордо заявил майор, разъясняя свою позицию, — и мне, в отличие от некоторых, другого счастья не надо. Меня мой отец так воспитал.
— Гэта ж вельмi добра, — обрадовался я живому белорусу, — што вы жывёце у краіне, i так яе кахаеце. Яна патрэбна вам, вы патрэбны ёй. Гэта ж шчасце! Адважуся далажыць, мне Беларусь вельмі спадабалася за тыя суткi, што я тут: добрыя дарогі, чулыя людзi, жалезны парадак…
— А вот этого вот не надо, пожалуйста! — вдруг опять разозлился майор.
— Чего не надо?
— Языка вот этого! У нас на нём нормальные люди не разговаривают, только деревня глухая неграмотная да змагары [белорусские оппозиционеры] со своей пагоней [гербом Великого Княжества Литовского], тьфу ты!
— Так я же к вам обратился на официальном языке Беларуси, хотел сделать вам приятное. Тем более, что вы сами только что сказали, что вы белорус.
— Вам этого не понять.
Не понять, так не понять. В Киеве я говорил с людьми по-украински, на ещё одном чудесном славянском языке, тем более не чужом мне, и большинство моих собеседников отвечало мне “солов’ïною” без закидонов в стиле майора. В мой первый приезд одна смешливая пограничница в Борисполе мне сказала:
— Це так приємно i дивно, що ви першого разу в Україні, а розмовляєте нашею мовою!
— А ви, панi лейтенант, моє прізвище бачили? — строго спросил я.
— Авжеж! Найкраще прізвище у світі!
— Та от шляхетність (якої, до речi, немає) i зобов’язує. Але ж це не лише тому, що прiзвище та походження.
— А чому ж? — искренне удивилась она.
— Насмілюся доповісти, панi, що в мене є таке правило — в кожній країні розмовляти її мовою.
— Невже в кожнiй? — озорно посмотрела на меня и улыбнулась пограничница.
— Так, панi, в кожнiй, — уверенно ответил я, глядя в её большие карие глаза, ровно как на рекламном плакате Visit Ukraine над её головой.
— А в Африці? — она лукаво сощурилась и наклонила голову.
— Так, панi, i в Африці теж. У Тунісі, Єгипті, на Канарах моє правило працювало на сто вiдсоткiв. Приïхав ти в якусь краïну, — я шутливо сделал свирепую рожу и ударил кулаком по стойке, — так розмовляй, собако!
— Ха-ха-ха-ха-ха! — звонко, заливисто рассмеялась пограничница и протянула мне мой паспорт. — Ласкаво просимо в Украïну, пане Кобзарю!
Я посмотрел на белорусского майора, легко представил себе его вечерá перед телевизором, шашлычки на майские с потиранием рук перед первой и обязательным тостом стоя “за прекрасных дам” перед третьей. Представил себе поездку на рыбалку с пацанами с утреца по холодку и там свой дачный лучок на закусь. Представил себе субботу, которую он проводит в гаражах и воскресенье, которое он проводит как положено на природе с супругой и семейством, а когда жарко, то на водоёме, конечно, как же иначе. Всё бинарно, однозначно, протоптано, везде флажки, чтобы не заступить и не перепутать. Каждое 9-е мая его приглашают, наверное, в Брестскую крепость заверить пионеров и учительниц, что граница в надёжных руках и что фашизм не пройдёт. И тот самый воспитавший его отец гордится, наверное, сыновними погонами и верно привитыми жизненными установками.
И в тот момент меня вдруг осенило! Я, кажется, догадался, ктó был отец майора — ночной портье в гостинице гребного канала!! Точно! Сказать майору, что отца знаю, не сказать?..
— Ну, я пошёл, товарищ майор. Спасибо вам за понимание и помощь и прощайте.
— Нет, не прощайте. Как это — пошёл? Отставить. Не имеете права.
— Что, опять?! Опять не имею права? Сейчас-то почему?
— А вот как вы сейчас попали в Республику Беларусь? С неба упали? Аист принёс? Конёк-горбунёк? Из воздуха материализовались? Те-ле-пор-ти-ро-ва-лись? — это, видимо, пошла ответка на мой доклад о положении дел в Польше. — На ковре-самолёте к нам прилетели? На печке приехали? В чреве кита приплыли? Восстали из-под земли? Были ниспосланы нам свыше? — майор был в ударе, но у него закончились фантастические версии моего третьего пришествия. — Никак нет, вы сейчас пересекли границу в составе международной транспортной бригады из трёх человек. Это задокументировано в пропуске, который при въезде в пограничную зону получил ваш бригадир. Вот и покинуть зону вы должны точно в том же составе, под руководством вашего бригадира.
— Бригада?! Бригадир?! Вы видели бригадира, а особенно его первого заместителя? И дел на терминале у “моей бригады” ещё на сутки, что ж я буду тут сутки ждать их? И где мне жить эти сутки? Вот тут, на полу в вашем офисе? Учтите, я ночью храплю. И я лунатик, в Буг могу ночью случайно провалиться.
Похоже, что я уже осточертел майору за сегодняшний день.
— Ну ладно, сегодня моя доброта действительно не знает границ, — майор снова стал рекламировать свои душевные качества. — Пишите рапорт, в смысле заявление на моё имя, просите разрешения выйти в город и покинуть свою бригаду, своих коллег, так сказать.
— Можно я напишу по-белорусски? Хотя ладно, забыли.
Я написал это идиотское заявление “Прошу разрешения выйти в город”, уже совершенно перестав удивляться бесконечным бюрократическим дебилизмам.
Напоследок я спросил у майора:
— Объяснять причину ухода из бригады нужно? Ну там, “не сошлись характерами”, например? Или “на почве алкоголизма”?
— Нет, не нужно. Просто дата, подпись. Давайте сюда.
Из международной бригады меня исключили, выход в город разрешили. Я пожелал майору поскорее стать генералом и возглавить охрану всех границ Белоруссии, а не только козловичского участка: “У вас есть все необходимые для этой высокой должности качества”. Майор только тяжело вздохнул в ответ и на прощание крепко пожал мне руку, чем заметно удивил своих подчинённых.
Пешком на восток. Блок-пост. №15 Чёрная точка в снежном поле постепенно превратилась в мою машину. Запустил двигатель. Пришёл в себя. Снова ощутил себя человеком. Включил радио и без промедления двинул на “Варшавский мост” по указателям.
В брестском эфире идёт нешуточная битва цивилизаций. Белорусская государственная станция вещает на Польшу на польском, а польское правительство отбивается радиостанцией “Рацыя” на белорусском. Линия Керзона невидимо прорезает радиочастоты и с первой же минуты не оставляет сомнений в принадлежности вещателя. Польша делает упор на Иисуса с Марией, вкрадчиво рассказывая об их любви лично ко мне. Белорусское же госрадио вещает в кондовой советской эстетике, нажимая на “два мира — два образа жизни”, назидательно выговаривая польской аудитории за бездуховность и полное отсутствие совести. Найти же обычную белорусскую FM-станцию, обычно вещающую по-белорусски для обычных белорусов на обычные темы, я так и не смог.
Двадцать минут по Бресту — и я снова на “Варшавском мосту”. №16 Девятое чудо света — белорусская таможня второй раз выпускает меня из страны на уже вывезенной вчера машине. Пограничники штампуют уже третий за неполные сутки выезд из Белоруссии. Дальше всё так же, как и вчера, даже уже привычно — белорусский блок-пост №17, мост, очередь “ЕС”, снова польский пограничник.№18 Сегодня я смотрю на него волком — от моей вчерашней идиллической радости от “встречи с исторической родиной” не осталось и следа. Снова таможенник, сегодня не Пилсудский. Но сегодня я полностью готов к разговору с ним:
— Proszę Pana, вот вам zabezpieczenie, вот вам ubezpieczenie, вот prawo jazdy, вот dowód rejestracyjny, вот paszport, вот швейцарская прописка. Posłusznie melduję — всё у меня есть.
— Вижу. Были в Корощине?
— W Koroszczynie chrząszcz brzmi w trzcinie. [переделанная мной под местные реалии польская скороговорка, в оригинале о Щебжешине]
— I Koroszczyn z tego słynie! — расхохотался таможенник, закончив известную каждому поляку фразу. — Паркуйтесь и пройдёмте.
Оформляли меня часа три, если не дольше. Всё это время я сидел в караульном помещении тереспольской таможни и разговаривал за жизнь с начальником смены. В углу полутёмного караульного помещения лежали горы конфиската: исключительно водка и блоки сигарет, без всякой фантазии. Таможенница Эльжбета, которой поручили моё дело, время от времени очень неспешно приносила какие-то бумаги на подпись, то мне, то своему шефу, участвуя, по всей видимости, в конкурсе на самого медленного работника в мире.
Я подумал, что нет худа без добра — раз уж я здесь застрял, то надо попрактиковаться в польском языке и применить теоретические знания, собираемые с детства. Начальник смены тоже был не прочь поболтать, тем более без напряга, на родном языке. Он в красках рассказал мне, какой прекрасный город Бяла Подляска, в котором он родился и живёт всю жизнь, какая у него прекрасная интересная работа и какая у него прекрасная взрослая дочь, которая в этом году заканчивает школу, но всё никак не определится, не знает, чем ей в жизни заняться, куда пойти учиться.
— Она учит русский язык, — гордо сказал начальник смены, — только пока иногда путает русский алфавит с нашим. Но ничего, выучит и сможет работать у нас на таможне или в Граничной Страже.
— И что, это то будущее, которое вы хотите для неё?
— А какое ещё можно? — искренне удивился мой собеседник.
— Как какое? Да любое! Перед ней весь мир открыт. Что ж ей, всю жизнь на белорусской границе машины проверять и людей забеспеченьями мучить? Пусть ваша дочка выделится чем-то и выучит что-то особенное, совсем уникальное. Пусть она выучит не русский, который в вашем крае и так все знают, а, скажем, португальский — язык ЕС, между прочим. Будет одна во всём воеводстве, кто знает язык Камоэнса и ламбады. Уникальные знания откроют перед ней уникальные горизонты. Она отучится по нашему Эразмусу и уедет в Рио-де-Жанейро, сделает карьеру в международной торговле между ЕС и Меркосуром. Семья, дети, шикарная жизнь, роскошная фазенда с видом на океан.
— Почему Рио-де-Жанейро? — не понял начальник смены. — Вы там были?
— Осмелюсь доложить, никогда. Но неважно, то ж для примера, слушайте дальше, — я вошёл в раж, окрылённый тем, что у меня получается выражать более-менее связные мысли на польском языке. Какая разница, чтó говорить? Главное, что говорить по-пóльски, на котором я никогда раньше не говорил! — А вы к дочке в гости приедете на Рождество, а у них как раз лето! Вы в пальто с варшавского рейса с леденцами-петушками на такси из аэропорта, а они там в купальных костюмах, жара сорок градусов, пальму нарядили вместо ёлки, на ней бананы вместо шишек. Божья благодать! Скоро сочельник… Журчит бассейн, тихо играет босса нова и тут: “Дин-дон!” — “Кто бы это мог быть, Святой Миколай что ли или налоговая инспекция?” — “Дин-дон! Дин-дон!” — “Ну-ка, дворецкий, кто там? Какой ещё господин в пальто? Ой же ж божечки, ой-ой-ой, матка боска ченьстоховска, ходите все сюда! Дедушка до нас приехал, таможенный конфискат мешок гостинцев из Бялой привёз! О, Йезус-Мария! Рождественский маковый рулет к праздничному столу! Ой, святая Агнешка! Смотрите, наши пряники! Жвачка из Польши! Боже правый! Дворецкий, примите у дедушки мешок! Изаура, срочно сделайте дедушке кайпиринью!”. И потом вы все наперегонки бежите купаться в океане вместе с Изаурой. Будете бразильско-польских внучков нянчить: внук Жуан и внучка Барбара. Вы с дочкой будете называть их по-польски: Янек и Бася.**
— Что вы несёте? Вы в своём уме? — начальник смены ужаснулся моим смелым фантазиям, коряво изложенным на плохом польском. — Какой дон Жуан? Какие бананы? Нет!! Никуда моя дочь не поедет. Здесь наша земля, наши люди, наш город, наш костёл!
— Осмелюсь доложить, в Бразилии точно такие же костёлы, как в Польше или Швейцарии, — спокойно продолжил я. — Вы, пан инспектор, убедитесь в этом прямо на следующий же день на рождественской мессе рядом с Христом Искупителем — такая фигура, знаете, руки на ширине плеч в стороны, типа обнимает нас с вами. В Бразилии такие же ксёндзы в таких же сутанах с колоратками, такие же исповедальни, та же самая “Zdrowaś” [лат.: “Ave Maria” — вторая по значимости молитва в католицизме], даже облатки такие же на вкус — тонюсенькие, хрустящие, ням-ням. И алфавит не нужно учить… Вот… Ну окей, если вы не любите кайпиринью, пусть ваша дочка выучит японский язык, и тогда…
— Что за бред? Хватит! — начальник смены прервал мои пророчества. — Сижу, слушаю… Лучше бы дали какой-нибудь хороший совет, в самом деле.
Рядовые таможенники постоянно заходили и подносили новые и новые сигареты и бутылки, конфискованные у контрабандистов. Наконец-то Эльжбета вынесла последний документ и торжественно вручила его мне. Венцом моих двухдневных мытарств по странам оказался обычный листок А4: форма №1 или на слэнге “jedynka”, вобравшая в себя огромное количество человеко-часов с обеих сторон границы.
Пришла пора прощаться с начальником смены. Он долго тряс мне руку, похлопал по плечу и порекомендовал остановиться на ночлег непременно в его родной Бялой, которая всё равно лежит на пути. Неужели всё?.. Я сел в машину и — о чудо! — мне открыли шлагбаум в западном направлении. №19 Я юридически въехал в Польшу, я ехал — прямо ехал! — по Польше и не мог поверить в свою свободу и в конец безумных метаний.
В полуночный час в зеркалах было черным-черно — погони за мной не было. От счастья я проехал поворот на Бялу, лучший город Земли, но разворачиваться не стал. Ни шагу назад! На ночлег я остановился в каком-то безымянном мотеле для дальнобойщиков за три грóша.
Как дошёл до номера и как уснул, я помнить должен.
Но я не помню.
День третий. Польша, которую я не видел.
Садясь за руль в пять утра, ищешь для быстрого пробуждения бодрую радиопередачу типа радиопереклички или пересмешника хи-хи-ха-ха. Однако же в утреннем польском эфире ничего такого нет. Там царствует “Радио Мария” — христианская радиостанция на все случáи жизни. С утра заряжали унылыми песнопениями. Анонс дальнейших передач тоже не сулил ничего хорошего: религиозная передача для молодёжи, проповедь для супругов и родителей, эксклюзивная передача для крестьян и детская передача о боге и его маленьких друзьях.
На заправке я накупил дисков с польской народной и попсовой музыкой, стало повеселее: “Serduszko puka w rytmie cza-cza,..”. Супер.
Мне предстояло пересечь всю Польшу, ориентируясь на указатели до городка Щвецко на Одере — западном аналоге Тересполя. Навигатора у меня ещё не было, ни встроенного, ни даже навесного, так что всё по карте, указателям и сторонам света. Пару раз пришлось спросить дорогу у моих новых друзей дальнобойщиков: “Как лучше выехать на восьмёрку?” — “Через пять километров поворот налево. Слышь, хлопец, купи у меня палеты! Почти новые. Почти даром.”
Дороги хорошие, но узкие — по одному ряду в каждую сторону. До Варшавской “бетонки” я доехал легко и просто, потом по “бетонке” выехал на N8 на Вроцлав, а за городом Бабск повернул направо на дорогу местного значения. Не доезжая Лодзи свернул на город Стрыков и, поплутав по объездным дорогам, выехал на новый сегмент новейшей магистрали, идущей почти до Щвецко. Перед Щвецко съехал с автомагистрали размяться и помыть машину — она из чёрной превратилась в серебряную из-за грязи и ещё московской соли.
Клиентка автомойки — местная жительница, с которой я разговорился, пока отмывали наши машины — интересно рассказала о том, как к ним в Западную Польшу, до 1945 г. населённой преимущественно немцами, иногда приезжают старики из Германии, ходят по местам своего детства, вспоминают, рассказывают сегодняшним польским хозяевам, как они здесь жили до депортации. За два дня я уже окончательно освоился в Польше, польский язык стал даже привычным. Уезжать из Польши было жалко — родственников я не встретил и совсем ничего и не увидел, кроме Корощина, КПП и шлагбаумов.
Граница Польши с Германией могла бы пройти и незамеченной, прямо как в Бенилюксе. Через час я был уже под Берлином. Если бы не это поганое zabezpieczenie, то я бы обязательно заехал в Берлин, но поскольку мой график был испорчен тереспольскими буквоедами, то мне пришлось проехать мимо этого прекрасного города.
Заночевал я уже в Лейпциге, городе моего детства. Лейпциг был предусмотрен программой в любом случае, и никакие забеспеченья не помешали бы мне туда приехать. (см. фоторепортаж: http://www.kobzar.be/leipzig-2011/leipzig-2011/intro.html )
День четвёртый. В Швейцарии тоже есть Козловичи.
Чудесное солнечное утро я посвятил прогулке по замечательному Лейпцигу, в котором не был с 1985 года. Я бы остался ещё, но меня ждали в Женеве дела, я и так уже потерял кучу времени. Я прекрасно знаю город, и никакой навигатор мне не понадобился бы, чтобы выехать на нюрнбергский автобан.
В районе баварского Хофа в FM-диапазоне ловится пара радиостанций на чешском — Судеты были совсем рядом. Долго ли, коротко ли, и в эфире проклюнулась французская FM-станция — ба, это уже Карлсруэ! Германию я пересёк незаметно для себя, не напрягаясь ни на секунду и ни разу не взглянув на спидометр.
Час с небольшим вдоль Шварцвальда — и Базель, конец Евросоюза, очередная граница и очередные потенциальные сюрпризы — после пережитого я уже готов к худшему. Раз мне нечего декларировать для Швейцарии, я могу въехать без остановки через зелёный коридор, но нет — мне надо закрыть мою форму №1, чтобы доказать потом полякам, что я таки вывез машину из ЕС. Таможенные терминалы мне теперь стали хорошо знакомы — я смело шагнул в здание базельского аналога Козловичей как к себе домой.
Германский таможенник поставил свою печать на “едынку” автоматически, даже не дослушав мой “Guten Abend”, и отправил в соседнее окно — к швейцарцам. Не по расстрельному мосту, не через дальнобойщиков, спедиции и хорунжих, а просто тупо — в соседнее окно! Я дождался таможенника, который вернулся с охоты на любителей популярного спорта жителей приграничных швейцарских городов — контрабасом ввести в страну вино, мясо, сигареты свыше беспошлинных лимитов. Швейцарский таможенник сначала не мог понять, что такое “EU Formulär Eins”, который я тыкал ему в лицо, а когда взял в толк, то не глядя поставил печать, напоследок спросив для порядка:
— Что ввозите в Швейцарию?
— Ich melde gehorsam, verschiedene Scheiße, persönliche Sachen. [Осмелюсь доложить, шиты различные, личные вещи].
— Водка? Икра? Русская розовая колбаса?
— Осмелюсь доложить, не употребляем.
— Неужели водки совсем нет? — удивился таможенник. — Вы же из России едете.
— Null komma null [Ни граммулечки].
— Странно. Ну okay dann, gute Reise.
Последний (!) из двадцати шлагбаум моего путешествия №20 открылся не сразу. Швейцарский постовой проверил виньетку для автобана и предсказуемо заинтересовался содержимым моего автомобиля (нет ли съестного сверх лимита), но увидев Чумного Доктора, скривился и махнул рукой — проезжай со своим барахлом.
После Лозанны я почувствовал близость дома и чуть не уснул за рулём. Пришлось остановиться и побегать, чтобы напоследок не отправиться к праотцам. Перед самой Женевой неожиданно возникла опасность ошибиться поворотом и случайно попасть во Францию, т.е. опять в Евросоюз (Не-е-е-е-е-е-т!) со всем вытекающим из этого тереспольским кошмаром. Но обошлось, и около полуночи я был дома. Я посидел минуту, вспоминая свои 3000 км. Невозможно было поверить в тишину остывающего двигателя, в конец моих злоключений.
Послесловие
Швейцария дала мне год (!) на замену российских транзитных номеров. Они через неделю протухли в самой России, но для Швейцарии оставались действительными.
В течение многих месяцев я ежедневно въезжал на этих номерах в Евросоюз — то путь через Францию срезать, то продуктов во Франции купить, то во французский кинотеатр сходить. Были дни, когда я (подсчитано!) пересекал границу ЕС десять раз за день — пять раз туда и столько же обратно. Сотни раз я проезжал через французских евросоюзовских таможенников, и никто — ни разу! — не остановил меня и не заинтересовался моими транзитными номерами с огромной литерой “Т”, за которые польские таможенники, точно такие же евросоюзовские, выпили у меня столько крови. В Старой Европе всем пофиг (вот как происходит въезд в ЕС с западной стороны), хотя таможенная граница ЕС имеет во Франции абсолютно такой же статус, как и в Польше. Я всё лето путешествовал на этих транзитных номерах по Франции, ездил на них в Париж и в Прованс, и никто никогда не потребовал у меня никакого залога. Французским таможенникам, видимо, просто неизвестно слово zabezpieczenie, надо будет их научить при случае, свести с тереспольскими панночками. Что это было со мной на польской границе — строгое исполнение законов ЕС? Бессмысленное рвение? Проявление идиотизма? Со всеми так или только со мной? Поди разбери.
Неожиданно для себя я увидел изнутри совершенно другой мир, мир международного дальнобоя — границ, таможен, идиотских законов и человеческого желания их обойти. Видя на грузовой стоянке дальнобойщиков, я вспоминаю, как и сам был “дальнобойщиком” мартовским днём 2011 года. В этот самый момент где-то едет Сашка, где-то в очереди из фур томится Иван Алексеевич, где-то взвешиваются прицепы, а мытники, хорунжие и майоры круглосуточно стучат штемпелями в цирках и будках.
Уплаченный в Корощине залог я вернул через месяц. Пришлось звонить в какое-то таможенное управление в Лодзи под названием “изба”, посылать туда Ди-Эйч-Элем “едынку”, но деньги пришли на мой банковский счёт до последнего грошика. У меня ещё долгое время был счёт в польских злотых, напоминая мне о моём польском анабасисе.
Если бы я проехал по Польше без приключений, то это прошло бы незамеченным, как у всех туристов — ну обычная дорога, гостиница-ресторан, съездил и забыл. Но вынужденное погружение в польскую действительность показало мне реальную Польшу и реальных поляков, дало мощный толчок моему польскому языку. Я хотел решить проблему, хотел, чтобы меня поняли — и за двое суток, когда я говорил по-польски, я продвинулся больше, чем продвинулся бы с учебниками за год. Речевая мотивация творит чудеса. А песни с польских дисков слушаю до сих пор, некоторые полюбил и выучил наизусть.
Я больше не боюсь больших расстояний. До Корощина мне казалось невероятным проехать 1000 км в день даже по западноевропейским дорогам. Теперь же мне семь вёрст не крюк.
На этой злосчастной машине езжу по сей день, спустя 6 лет после описываемых событий. Ещё жива, курилка.
Бигоса я так никогда в жизни и не попробовал.
— Андрей Кобзарь
Женева, 2017
P.S. Интересно, кем в итоге стала дочь начальника смены?
* Disclaimer: В этой идиотской истории ни я, ни кто-либо другой не нарушил никакого закона никакой страны ни на йоту. Скорее, напротив — законопослушание действующих лиц зашкаливает до приторности. Тем не менее, конкретные детали, которые могли бы позволить идентифицировать конкретных людей, описанных здесь, неточны — спустя 6 лет я, разумеется, не могу помнить точных имён, воинских званий, особенностей внешности и пр. Все совпадения с реальными должностными лицами следует считать случайными. Но что действительно важно, это то, что в смысле событий, характеров людей, их высказываний и действий, диалогов с ними — таки да, всё так оно именно и было, я ничего не придумал. Это чистая правда, как бы невероятно это ни показалось.
** В оригинале это звучало как-то так: “No to jak przykład, niech Pan słucha dalej. A Pan pojada do córki na Boże Narodzenie. W Polsce zima, a u nich nagle lato! Pan w płaszczu z warszawskiego lotu z cukrowej watej, taksówką od lotniska, a oni tam są w strojach plażnych, czterdzieści stopni — uch, gorąco! Zamiast choinki ubrana palma, a zamiast szyszek banany. Wigilia, czekają na Wielkanoc… Woda w basenu bul-bul-bul, cicho gra bossa nova, i nagle: “Ding-dong!” — “Kto to byłby, czy to Święty Mikołaj czy Pani Mikołajka?” — “Ding-dong! Ding-dong!” — “A nu, kamerdynerze, kto tam jest? Co? Coś to za pan w płaszczu? Oj Jezu, oj Matka Boska Częstochowska, chodźcie tutaj! Dziadek przyjechał do nas, calę torbę darów przyniósł z Białej! Oj Jezu-Maryjo! Makowiec! Oj Święta Agnieszko! Spójrzcie, nasze pierniki! Oj Jezu! Guma balonowa! Kamerdynerze, proszę wziąć u dziadka torbę! Isauro, proszę szybko zrobić dziadkowi caipirinha!” A następnie — Państwo wszyscy biegą do plaży oceana. Pan będzie bawić się z wnukami polsko-brazyljanskimi: chłopczykiem João i dziewczynką Barbarą. Pan i córka Pana będą nazywać ich po polsku: Janek i Basia.”